Джованни Джакомо Казанова

мемуары

По моем приезде в Варшаву я остановился у Кампи-

они, который тогда был во главе танцевальной'

школы. На другой день я стал развозить рекомен-

дательные письма, полученные мною в Петербур-

ге. Я начал с визита князю Адаму Чарторыжскому.

Я нашел его в его кабинете в обществе тридцати или сорока

лиц. Прочитав рекомендательное письмо, он принялся хва-

лить лицо, от которого оно было, и пригласил меня на ужин. Я

принял приглашение и тем временем отправился к польскому

посланнику во Франции, графу Сулковскому, человеку значи-

тельных сведений, большому дипломату, мозги которого были

переполнены различными проектами, вроде проектов аббата

Сен-Пьера. Он очень обрадовался, увидав меня, и, желая со

мной поговорить, удержал меня на обеде. Я целых четыре часа

просидел за столом, играя роль не столько приглашенного,

сколько ученика, которого экзаменуют. Граф Сулковский го-

ворил мне обо всем, за исключением лишь того, о чем я сам

мог говорить. Слабостью его была политика: он решительно

подавил меня своим превосходством в этом отношении. Я от-

правился к князю Адаму с целью забыть трескотню диплома-

та. Там я нашел большое общество: генералов, епископов, ми-

нистров, виленского воеводу и наконец самого короля, которо-

му князь представил меня. Его Величество много расспраши-

вал меня об императрице Екатерине и о лицах ее двора. Я был

настолько счастлив, что мог рассказать ему кое-какие подроб-

ности, живо заинтересовавшие его. За ужином я сидел по пра-

вую сторону монарха; он не переставал со мной говорить. Ко-

роль польский был малого роста, но хорошо сложен; его лицо

было выразительно; он говорил хорошо и в его разговоре было

много блеска и ума. На другой день князь Адам повез меня к

воеводе русскому. Я нашел этого знаменитого человека окру-

женным лицами его свиты, одетыми в национальный костюм,

в больших сапогах, в кафтанах, с обритой головой. Этот-то во-

евода и был главной причиной беспорядков в Польше. Недо-

вольный положением, которое он и его брат, литовский канц-

лер, имели при дворе, они стали во главе заговора, который

должен был низвергнуть с престола саксонского короля и за-

местить его, с поддержкой России, молодым Станиславом По-

нятовским*, который был назван Станиславом-Августом.

Несмотря на мое примерное поведение, не прошло и трех

месяцев со времени моего приезда в Варшаву, как я очутился в

больших затруднениях. Счета поставщиков падали на меня со

всех сторон, а денег у меня не было. Но судьба доставила мне

двести дукатов. Некий г-н Шмидт, которому король не без

причины предоставил помещение в замке, пригласил меня на

ужин. Там я познакомился с остроумным епископом Красин-

ским, аббатом Джиджиотти и двумя-тремя другими лицами,

не лишенными знания итальянской литературы. Король, быв-

ший всегда в хорошем расположении, когда находился в обще-

стве, знавший к тому же классиков так, как ни один король, —

стал говорить о некоторых римских поэтах и прозаиках. Я с

удовольствием слушал, как он то и дело ссылался на рукописи

схоластов, которые существовали лишь в воображении Его Ве-

личества. Но слушал я не говоря ни слова, занимаясь едой. Де-

ло наконец коснулось Горация; всякий цитировал то или дру-

гое его выражение. Все одобряли его философию. Удивленный

моим молчанием, аббат Джиджиотти спросил меня:

— Если господин Казанова не согласен с нами, то почему

бы ему не высказать своего мнения?

— Если вам угодно знать мое мнение о Горации, — сказал

я, — то я должен сознаться, что для меня существуют поэты,

знавшие лучше него обычаи и дух дворов. Некоторые из его

поэм, восхваляемые вами за их вкус и светскость, — в сущно-

сти довольно грубые сатиры.

— Но что может быть выше соединения изящества с прав-

дой в сатире?

— Это было легко для Горация, у которого была одна толь-

ко цель, даже в сатирах: льстить Августу. Этот монарх обес-

смертил себя покровительством писателям своего времени:

вот что сделало популярным его имя среди позднейших мо-

нархов; они присвоили его себе и отказываются от своего име-

ни.

Я уже заметил, что польский король принял имя Августа

при восшествии своем на престол. Мои слова обратили на себя

внимание Его Величества. Он меня спросил: кто те монархи,

которые отказались от своих имен и приняли имя Августа.

— Первым был король шведский, — отвечал я, — называв-

шийся Густавом.

— Но какое отношение видите вы между Густавом и Авгу-

стом?

— Одно есть анаграмма другого.

— Где это вы нашли?

— В одной .рукописи, в Вольфенбютеле.

Король расхохотался, вспомнив, что и он ссылался на ру-

кописи. Затем он меня спросил, не помню ли я каких-либо

стихов Горация, в которых сатира приодета в светские и серь-

езные формы. Я сейчас же ему ответил:

— Coram rege sua de poupertate tacentes plus quam poscentes

ferent.

— Да, это правда, — сказал, улыбаясь, король.

Госпожа Шмидт попросила епископа объяснить ей значе-

ние этих слов.

«Тот, кто не высказывает своей бедности перед монархом,

получает больше, чем тот, который просит». Дама ответила,

что это место нисколько не кажется ей сатирическим. Я мол-

чал, боясь сказать слишком многое. Даже король старался за-

мять разговор, говоря об Ариосто. Он выразил желание прочи-

тать его вместе со мною. Я ему отвечал, поклонившись и ци-

тируя Горация: «Tempora quaeram» (Изыщу время).

Спустя несколько дней я встретил короля, который, давая

мне поцеловать свою руку, всунул мне бумажку, которая по-

могла мне уплатить долги: тут было двести дукатов.

С тех пор я присутствовал при одевании короля, не пропу-

ская ни одного дня. Мы, кажется, обо всем говорили, за иск-

лючением Ариосто; он довольно хорошо понимал итальян-

ский язык, но не говорил на нем. Всякий раз, когда я вспоми-

наю достоинства этого монарха, я не могу понять, каким обра-

зом он наделал так много ошибок, из которых главная — та,

что он пережил свою родину.

Не все мои знакомства в Варшаве были такого высокого

полета. Так, у меня побывала с визитом Бинетти, приехавшая

из Лондона со своим мужем, танцором Пиком. Они ехали из

Вены в Петербург. Король сказал мне, что желает ангажиро-

вать ее на неделю и предложил ей тысячу дукатов. Я сейчас же

поехал с этим известием к Бинетти, которая не верила своим

ушам. Прибытие князя Понятовского, которому было поруче-

но сделать ей это предложение от имени короля, — убедило ее.

В три дня Пик устроил балет. Томатис взял на себя декорации,

костюмы и оркестр. Эти новоприбывшие так понравились, что

их ангажировали на год, что очень не понравилось Катай, дру-

гой танцовщице: Бинетти не только затмила ее, но и отбила у

нее поклонника. Вскоре у Бинетти оказалось роскошное поме-

щение и множество поклонников, между которыми был граф

Мочинский и камергер граф Браницкий*, друг короля.

Публика разделилась на две партии: катаистов и бинетти-

стов. Понятно, что я принадлежал к последним, но не мог

слишком явно выказывать этого, боясь наделать себе врагов из

Чартырыжских, горячих поклонников Катай. Один из них,

князь Любомирский, был ее любовником, и я оказался бы ду-

раком, если бы предпочел дружбу балерины этим высоким

связям. Бинетти упрекала меня в этом и заставила обещать,

что я не буду бывать в театре. Ее главный поклонник, Ксаверий

Браницкий, камергер, был уланским полковником: ему было

не более тридцати двух лет от роду, он служил во Франции и

теперь только что приехал из Берлина, где он был польским

посланником при дворе Фридриха. Бинетти, ненавидевшая

Томатиса, уговорила Браницкого отомстить за нее этому гос-

подину, который в качестве директора театра постоянно делал

ей неприятности. Вероятно, что Браницкий обещал ей это, но

читатель сейчас увидит, что за это дело он принялся несколько

странно.

20 февраля Браницкий отправился в Оперу. Начался уже

второй балет. Он вошел в ложу Катай. Там находился Томатис.

Как один, так и другая, увидав входящего камергера, предпо-

ложили, что он поссорился с Бинетти. Браницкий был очень

любезен и у двери ложи предложил даме руку. Томатис следо-

вал за ними. Я был в вестибюле, когда канцлер, севший в каре-

ту вместе с Катай, крикнул директору следовать за ним в дру-

гой карете. Тот отвечал, что он ездит только в своей карете.

Браницкий приказывает кучеру ехать; Томатис останавливает

его. Канцлер, принужденный выйти, приказывает своему ла-

кею дать пощечину Томатису. Сказано — сделано. Бедный То-

матис до такой степени смутился, что и не подумал тем же от-

ветить лакею. Он бросился в свою карету и уехал. Я пришел

домой почти в таком же состоянии духа, как и Томатис: я

предвидел печальный исход всей этой истории.

История быстро распространилась по городу, и Томатис не

смел никуда показываться. Он жаловался королю, но и сам ко-

роль не мог настоять на удовлетворении, так как Браницкий

сказал, что он только отвечал на оскорбление. Томатис гово-

рил мне, что он нашел бы средство отомстить Браницкому, но

это стоило бы ему слишком дорого. Он вложил в театр до со-

рока тысяч цехинов, которые он бы несомненно потерял, если

бы был принужден выехать из Польши. Что же касается Би-

нетти, то она торжествовала, когда я увиделся с нею, она гово-

рила, что принимает самое горячее участие в деле Томатиса,

которого лицемерно называла своим другом, но ее радость

слишком была сильна, и она не могла ее скрыть. Ее лицемерие

оттолкнуло меня от нее, тем более что я смутно понимал, что и

мне она готовит нечто подобное. Но я не имел в перспективе

потери сорока тысяч цехинов, и потому мне нечего было бо-

яться ее поклонника. К тому же я его никогда не видал, никог-

да не встречал, даже у короля. Необходимо прибавить, что в

Польше Браницкого все ненавидели, так как полагали, что он

предан России. Один лишь король сохранил к нему остаток

дружбы. К тому же поведение Его Величества по отношении к

своему камергеру определялось политическими соображения-

ми. Я знал, что мое положение не дает повода ни к какой кле-

вете: я воздерживался от игры и от всякого рода интриг. Я

усидчиво работал для короля, надеясь быть его секретарем. В

день Св. Казимира при дворе был большой прием, на котором

и я присутствовал. По выходе из-за стола король мне сказал:

«Будьте на спектакле».

Так как предполагалось в первый раз играть национальную

драму на польском языке и так как этот опыт нисколько меня

не интересовал, то я стал извиняться, но король настаивал. Я

последовал за Его Величеством.

Почти весь вечер я провел в его ложе, и когда король уехал

после второго балета, я отправился за кулисы поздравить Ка-

заччи, пьемонтскую балерину, очень понравившуюся королю.

По дороге я остановился у ложи Бинетти, которой дверь была

открыта; не успели мы обменяться двумя-тремя словами, как

вошел Браницкий. Я поклонился ему и удалился, — поступок,

в котором я себя впоследствии упрекал. Казаччи была в вос-

торге от похвал, принесенных мною, но любезно упрекала ме-

ня в недостатке внимательности с моей стороны: и действи-

тельно, это был мой первый к ней визит. Мы говорили об

этом, как вдруг Браницкий, очевидно с намерением следив-

ший за мной, быстро вошел в ложу в сопровождении некоего

Бининского, полковника в его полку.

— Сознайтесь, господин Казанова, что я некстати являюсь.

Вы ухаживаете за этой дамой?

— А разве она, граф, недостаточно обаятельна?

— Она до такой степени обаятельна, что я объявляю вам,

что влюблен в нее и не потерплю никакого соперника.

— В таком случае, я скромно ретируюсь.

Граф гордо и несколько презрительно взглянул на меня.

— Вы благоразумны, господин Казанова. Итак, вы мне ус-

тупаете место?

— Немедленно, граф. Кто может быть настолько груб, что-

бы соперничать с человеком вашего достоинства?

Кажется, я сопровождал мою фразу улыбкой, которая не

понравилась Браницкому. Он отвечал:

— Я считаю трусом всякого, кто оставляет занятую пози-

цию при первой угрозе.

Я не совладал с первым движением и схватился рукой за

шпагу. Но спохватившись вовремя, я ограничился пожатием

плеч презрительно и вышел из ложи. Не успел я сделать и че-

тырех шагов по коридору, как услышал слова: «Трус венециа-

нец», сказанные вслух.

— Граф Браницкий, я вам докажу где и когда вам угодно,

что трус венецианец не боится польского вельможи.

На этот раз я решился не отступать. Я ожидал Браницкого

на улице, рассчитывая на то, что заставлю его драться. Но на-

прасно, никто не явился. После получасового ожидания я, весь

дрожа от холода, сел в первую попавшуюся мне карету и от-

правился к воеводе русскому, у которого ужинал король.

Размышляя о моем приключении, я поздравлял себя, что

моя счастливая звезда избавила меня от появления графа. Мы,

может быть, дрались бы, — чего я, конечно, желал; но вероятно

также и то, что Бининский, его приспешник, вонзил бы свою

саблю в меня: последствия оправдывают мое подозрение. Под

внешностью светскости и мягкости поляки сохранили кое-ка-

кую дикость. Как в порывах их дружбы, так и в проявлениях их

злобы виден еще сармат или скиф. Они как будто не понима-

ют, что правила чести запрещают действовать против врага

массой. Было очевидно, что граф так настойчиво преследовал

меня только с намерением поступить со мной, подобно тому

как он поступил с Томатисом. Пощечина, правда, не была да-

на, но я, тем не менее, чувствовал себя оскорбленным, и дуэль

между нами была решительно необходима. Но как это сде-

лать? Это было очень трудно.

Воевода принял меня с своей обыкновенной любезностью

и предложил мне играть. Видя, что я все время зеваю, он спро-

сил меня, где я витаю?

— Очень далеко отсюда, — отвечал я.

— Когда играют с видным лицом, — отвечал он, — непри-

лично быть рассеянным.

Он бросил карты и удалился.

Сконфуженный этим обстоятельством, я хотел уже уйти,

но дали знать о прибытии короля. Известие оказалось невер-

ным: Его Величество не мог приехать. Это весьма огорчило

меня, так как я решился изложить все дело Его Величеству.

Ужин прошел печально. Я сидел по левой стороне князя, кото-

рый не говорил со мной. К счастию, о моем приключении рас-

сказал князь Любомирский, защищая меня.

—  Браницкий,— сказал он,— был пьян; лицо, подобное

вам, не может чувствовать себя оскорбленным грубостью вель-

можи.

С этой минуты воевода опять стал со мной любезным, и

когда встали из-за стола, он отвел меня в сторону, и я имел

возможность рассказать ему, что случилось.

— Теперь я не удивлен вашей рассеянностью, господин Ка-

занова, — я искренно сожалею о вас, дело — серьезное.

—  Не найдете ли возможным, Ваша Светлость, дать мне

совет?

— Не спрашивайте меня советов; вам остается лишь следо-

вать вашим собственным внушениям.

Дело было ясно. Я решился сделать следующее: убить Бра-

ницкого или заставить его убить меня, если он примет вызов;

в противном случае вонзить ему кинжал в грудь, хотя бы при-

шлось заплатить за это головой.

На рассвете я отправил ему следующую записку:

«Ваше Сиятельство вчера меня оскорбили; не знаю, по ка-

кому поводу. Думаю, потому, что Ваше Сиятельство ненави-

дит меня; вследствие этого я готов к Вашим услугам. Потру-

дитесь же, граф, приехать за мной, чтобы покончить с этим де-

лом, я обязуюсь следовать за Вами в такое место, где моя

смерть, по законам страны, не будет считаться убийством и

где мне будет позволено, если судьба будет мне благоприятст-

вовать, убить Вас, не нарушая тех же законов. Это предложение

должно доказать Вашему Сиятельству, что я составил себе са-

мое высокое понятие о Ваших благородных чувствах и о Ва-

шем благородном характере».

Через час мне ответили:

«Принимаю Ваше предложение. Потрудитесь указать мне

час, когда я могу застать Вас дома. Выберите оружие, и кончим

все это как можно скорее».

Обрадованный успехом, я отправил к нему длину моей

шпаги, говоря, что буду ждать его завтра в шесть часов утра.

Спустя час я очень удивился, увидев входящего в мою

комнату Браницкого. Свою свиту он оставил в прихожей и,

входя, запер на ключ мою дверь; затем он сел на мою постель,

где я лежал, занятый письмом. Все это мне показалось стран-

ным, и, не понимая, к чему все это делается, я схватил мои

карманные пистолеты.

— Я явился не с тем, чтобы убить вас в кровати, — сказал

он, — но чтобы объявить вам, что я не имею привычки откла-

дывать дуэль до другого дня. Итак, мы будем драться или се-

годня, или никогда.

— Сегодня невозможно, граф, сегодня день почты, и я обя-

зан кое-что окончить для Его Величества.

— Вы это окончите после дуэли. Вы боитесь остаться на

месте? Успокойтесь. В противном случае, у вас есть извинение:

мертвые не боятся упреков.

— А мое завещание?

— Разве у вас есть что-либо завещать? И на этот раз успо-

койтесь, у вас есть еще пятьдесят лет на завещание.

— Но я не вижу, почему вы отказываетесь отложить дуэль

на завтра?

— Вы шутите! Разве вы не понимаете, что если отклады-

вать дуэль на завтра, она никогда не состоится. Король прика-

жет арестовать нас сегодня же.

— Вы его, значит, уведомили?

— Не шутите! Нет, конечно, я не такой человек, чтобы его

уведомить, но я знаю, как делается здесь. Одним словом, я не

хочу, чтобы вы вызывали меня понапрасну, и я готов дать вам

удовлетворение. Но или сегодня, или никогда.

— Извольте, я согласен. Дуэль с вами имеет слишком мно-

го ценности в моих глазах, и я не откажу себе в этом удоволь-

ствии. Потрудитесь же приехать за мною после обеда.

— Я рассчитывал ехать с вами сейчас же.

— Ни в коем случае, мне нужно собраться с силами.

— Прекрасно. Я всегда дерусь натощак; у всякого свой вкус.

Но зачем прислали вы длину вашей шпаги? С неизвестным я

дерусь только на пистолетах.

— Неизвестный! В каком смысле? Десятки лиц в Варшаве

засвидетельствуют вам, что я не разбойник. Я не буду драться

на пистолетах; это мое право, вы сами оставили за мной выбор

оружия.

— Это правда, но вы слишком порядочный человек, чтобы

не принять пистолетов, с той минуты как я предлагаю их вам.

К тому же пистолеты не так опасны. В большинстве случаев не

попадают.

— Но вы не намерены покончить на пистолетах?

— Если никто не попадет, то потом мы можем фехтовать

сколько вам угодно.

— Извольте, я готов согласиться на этом. Итак, вы приеде-

те с двумя пистолетами, которые будут заряжены в моем при-

сутствии, и у меня будет выбор оружия. Если не последует ре-

зультата после первого выстрела, мы будем драться на шпагах

до первой крови; и ничего больше, если вам угодно.

Граф сделал утвердительный знак. Я продолжал:

— Вы обещаете также привести меня в такое место, где я

буду обеспечен от преследований?

— Разумеется. Обнимите меня: вы хороший человек. А те-

перь — молчание; до свидания в три часа.

Как только он меня оставил, я запечатал бумаги короля в

конверт и позвал Кампиони, имевшего все мое доверие.

— Вот пакет, — сказал я, — вы мне отдадите его вечером,

если я буду еще жив; в противном случае, вы его передадите

Его Величеству. Вы легко догадаетесь, в чем дело; знайте так-

же, что я никогда не прощу вам малейшую нескромность в

этом отношении.

— Понимаю; вы будете обесчещены, если я открою рот, по-

тому что скажут, что вы поручили мне известить о дуэли лиц,

могущих воспротивиться ей. Будьте покойны: все мое желание

заключается в том, чтобы вы вышли здравы и невредимы из

этого неприятного дела; не оберегайте вашего противника, это

может стоить вам жизни.

— Знаю. Теперь давайте обедать.

Я заказал роскошный обед и послал за тонкими винами к

Шмидту. Кампиони поддерживал меня, но как человек озабо-

ченный. Что же касается меня, то никогда я не чувствовал по-

добного аппетита: я отлично поел, пил много, и все-таки моя

голова была свежа. В два с половиною часа я подошел к окну,

чтобы видеть, когда приедет камергер. Я недолго ждал. Не бы-

ло еще и трех часов, как подъехала его карета. Браницкий был

в сопровождении своих адъютантов и генерала в полной фор-

ме: это был его свидетель*.

Я занял место в карете рядом с Браницким. Он мне заме-

тил, что мне может понадобиться кто-либо. На это я ответил,

что имею только двух слуг и что они будут совсем не на месте

среди его свиты; поэтому я предпочитаю вполне довериться

ему, убежденный, что, в случае чего, он придет мне на помощь.

В ответ граф горячо пожал мне руку. Место нашей встречи, ве-

роятно, было обозначено раньше, так как мы уехали без всяко-

го с его стороны приказания. Я не спрашивал его об этом, но

так как в карете воцарилось молчание, я счел своей обязанно-

стью прервать его.

— Рассчитываете ли вы провести лето в Варшаве?

— Это было мое намерение вчера, но сегодня, кто знает?

Может быть, вы воспрепятствуете этому?

— Надеюсь, что это дело ни в чем не помешает вашим де-

лам.

— Желаю того же и для вас. Вы были военным, господин

Казанова?

— Да, граф. Могу ли спросить, зачем этот вопрос?

— Да просто потому, чтобы поддержать разговор.

Мы ехали больше четверти часа; потом карета останови-

лась у ворот парка. Мы торопливо вышли и вошли в аллею, в

конце которой находились скамейка с каменным столом; один

из гусар положил на этот стол пистолеты. Затем, вынув из кар-

мана пороховницу и пули и зарядив пистолеты, положил их

крестом на столе.

Браницкий пригласил меня выбрать пистолет. Но генерал

воскликнул:

— Как! Вы намерены драться?

— Конечно.

— Здесь невозможно: вы находитесь в старостве*.

— Ну, так что?

— Здесь опасно; я не могу быть вашим свидетелем. Вы об-

манули меня, граф; я возвращусь в замок.

— Не задерживаю вас, — ответил Браницкий, — но прошу

никому не проговориться. Я должен дать удовлетворение гос-

подину Казанова.

Тогда, обращаясь ко мне, генерал опять повторил: «Здесь

вам нельзя драться».

— Если меня привезли сюда, я буду здесь драться, — отве-

чал я, — я буду везде защищать себя, даже в церкви.

—  Напрасно. Обратитесь к королю: он рассудит вас, но

драться невозможно.

— Я ничего не имею против посредничества Его Величест-

ва, если граф предварительно признает, что раскаивается в

том, что оскорбил меня.

При этих словах Браницкий посмотрел на меня злобно и

отвечал, что он приехал драться, а не мириться. Тогда, обра-

щаясь к генералу, я взял его в свидетели того, что испробовал

все, чтобы избежать дуэли. Генерал удалился с глазами, пол-

ными слез, в отчаянии. Браницкий вторично сказал мне: «Вы-

бирайте».

Я распахнул шубу и взял один из пистолетов. Браницкий

взял другой, говоря: «Ваш пистолет превосходен».

— Я испробую его на вашем черепе, — отвечал я хладно-

кровно.

Мне показалось, что он побледнел; бросив свою шпагу од-

ному из присутствовавших, он открыл грудь. Я сделал то же.

Ширина аллеи не позволяла нам отойти друг от друга более,

чем на десять или двенадцать шагов. Как только я увидел, что

он остановился, я пригласил его стрелять первым. Он несколь-

ко секунд целился, но не считая себя обязанным ждать пока он

прицелится, я выстрелил на всякий случай одновременно с

ним. Браницкий покачнулся, потом упал; я бросился к нему.

Но каково было мое удивление, когда я увидел, что его люди с

саблями в руках бросились на меня! К счастию, граф восклик-

нул: «Назад, не смейте коснуться господина Казанова». При

этих словах все отступили, и я мог приподнять моего против-

ника правой рукой; в левую руку я и сам был ранен, его понес-

ли на постоялый двор, находившийся в ста шагах от парка. Он

не отрывал глаз от меня и, казалось, не понимал, откуда появ-

ляется кровь, маравшая мои белые панталоны. На постоялом

дворе его положили на матрац и осмотрели рану, которая ему

самому показалась смертельной. Пуля вошла с правой сторо-

ны возле седьмого ребра и вышла слева, так, что он был про-

стделен насквозь. Все это было далеко не успокоительно; мож-

но было думать, что пуля тронула брюшину. Браницкий ска-

зал мне:

— Вы убили меня; поэтому спасайтесь. Вы — в старостве, а

я — главный сановник короля. Вот мой знак Белого Орла в ви-

де охраны и кошелек, если у вас нет денег.

Я горячо поблагодарил Браницкого, вернул ему его коше-

лек и уверил его, что если я заслужил смерть, то приму ее; я не

скрыл от него все огорчение, которое причинил мне конец на-

шей дуэли. Потом, поцеловав его, я быстро вышел с постояло-

го двора, где никого не было. Все разъехались за докторами,

священником, родственниками и друзьями. Я был один, ра-

ненный, без оружия, на дороге, покрытой снегом и совершен-

но мне неизвестной. Я имел счастие встретить крестьянина,

ехавшего в тележке. Я ему закричал: «Варшава!», показав дукат.

Он понял, посадил меня на тележку, и мы помчались. Спустя

несколько минут я встретил мчавшегося интимного друга

умирающего, Бининского, с саблей в руках. Он ехал по на-

правлению к постоялому двору, если бы он меня заметил, то

несомненно убил бы меня, как читатель сейчас увидит; к сча-

стию, он не обратил внимания на тележку. Приехав в Варшаву,

я бросился к князю Адаму, но никого не застал; тогда я напра-

вился в францисканский монастырь. Брат-привратник, ужас-

нувшись видом крови на моем платье и, вероятно, приняв ме-

ня за преступника, желавшего скрыться, хотел захлопнуть

дверь, но я его ударил, он упал, и я вошел. На его крик прибе-

жали другие братья; я потребовал, чтобы они приняли меня,

угрожая, в противном случае, убить их. К счастию, настоятель

заступился за меня и отвел в келью, имевшую вид тюрьмы;

все дело заключалось в том, чтобы я на первых порах был в

безопасности. Я сейчас же послал за Кампиони, доктором и

моими слугами. Еще до их прибытия в мою келью ввели вое-

воду Подляхии, странного господина, который, услыхав о

моей дуэли, явился рассказать мне подобное же дело, которое

случилось с ним в его молодости. Затем явились воевода ка-

лишский и виленский; они упрекали монахов в том, что те

приняли меня за преступника. Монахи, желая оправдаться,

ссылались на то, как я поступил с их привратником; это рас-

смешило воеводу. Я не был расположен разделять их весе-

лость, тем более, что рана начала сильно давать себя чувство-

вать. Одним словом, меня перенесли в комнатку, хорошо меб-

лированную. Рана была серьезна; пуля, раздробив мне указа-

тельный палец, вошла в руку, где и застряла. Прежде всего

нужно было вынуть пулю, причинявшую мне невыносимую

боль. Жендрон, плохой хирург, вынул пулю, сделав отверстие с

противоположной стороны, так что моя рука оказалась пора-

ненной насквозь. Но таково человеческое тщеславие: я упорно

скрывал свои страдания; я спокойно рассказывал присутство-

вавшим подробности дела, но как далеко было мое сердце от

того покоя, которое виднелось на моем лице!

О Бининском первый дал мне сведения князь Любомир-

ский. Узнав о исходе дуэли, Бининский поскакал точно беше-

ный, клянясь убить меня везде, где бы ни встретил меня. Сна-

чала он отправился к Томатису, где были князь Любомирский

и Мочинский. Томатис не мог ему сказать, где я нахожусь, и

этот бешеный выстрелил в него из пистолета; Мочинский бро-

сился на него, но Бининский схватил саблю и поранил ему

подбородок.

— А с вами ничего не случилось? — спросил я князя.

—  Нет,— отвечал Любомирский,— он схватил меня за

платье и, приставив пистолет к груди, заставил сопровождать

его до его лошади, потому что он, не без основания, боялся,

что люди Томатиса убьют его. О вашей дуэли ходит множест-

во слухов; говорят, между прочим, что уланы решили ото-

мстить вам за своего начальника. Хорошо еще, что вы здесь;

великий маршал приказал окружить монастырь драгунами

под предлогом схватить вас, но эта мера имеет лишь целью

спасти вас от улан, которые намерены атаковать монастырь.

— А как здоровье Браницкого?

— Он погиб, если пуля коснулась брюшины; доктора имен-

но этого и боятся. Он находится у канцлера; король у него.

Свидетели уверяют, что ваша угроза пустить ему пулю в лоб

стоила ему жизни и спасла вашу. Эта угроза заставила его за-

нять невыгодное положение и стараться прикрыть свой череп,

без чего его пуля попала бы вам в сердце, потому что он пре-

красно стреляет.

— Существует и другое обстоятельство, не менее благопри-

ятное для меня, это именно то, что я повстречался на дороге с

этим бешеным Бининским; а также и то, что я не на месте

уложил графа, потому что, в противном случае, его люди уби-

ли бы меня. Я очень огорчен всем, что случилось, но если То-

матис не получил раны, то значит пистолет этого бешеного

был заряжен только порохом.

В эту минуту явился офицер, принесший мне записку, на-

писанную королем к воеводе русскому.

«Дорогой дядя, Браницкий умирает; однако я не забыл и

Казанову: сообщите ему, что он во всяком случае помилован».

Я облил слезами это драгоценное письмо и попросил оста-

вить меня одного, так как нуждался в покое. Через час Кампи-

они возврат ил мне пакет, доверенный ему; он мне повторил

рассказ Любомирского.

На другой день мне было сделано множество визитов и

предложений услуг со стороны врагов Браницкого. Всякий от-

крывал мне свой кошелек, но я не хотел ничего принять. Это

обнаружило во всяком случае большую твердость характера,

потому что пять или шесть тысяч дукатов— не безделица.

Кампиони находил мое бескорыстие смешным; впоследствии

я пришел к убеждению, что он был прав; дело в том, что я рас-

каялся в этой роли спартанца. Единственная вещь, которую я

принял, был сервиз на четыре персоны, присланной мне кня-

зем Чарторыжским на все время моей болезни. Дело заключа-

лось в том, чтобы иметь возможность угощать кое-каких дру-

зей, потому что сам я ни до чего не дотрагивался. К тому же и

доктор мой настаивал на диете. Он повторял: Vulnerati fame

crucientur, но в моем положении раненого не голод распинал

меня. В первый же день моя рука опухла, рана почернела; мой

хирург, полагая, что это — признак антонова огня, решил от-

резать мне руку; об этом я узнал из дворцовой газеты, которой

корректуры просматривались самим королем. Множество лиц

приехали ко мне выразить свое сожаление по этому поводу,

думая, что операция уже совершилась; в ответ я им показал,

смеясь, мою руку. При этом появились мои три хирурга.

— Зачем вас трое, господа?

— Нам нужно составить консилиум. Вы позволите?

— С удовольствием.

— Вы позволите рассмотреть вашу рану?

Мой постоянный хирург тотчас же открыл рану, осмотрел

ее и начал по-польски беседовать с своими коллегами. Резуль-

татом беседы было то, что мне необходимо отрезать руку, эти

господа сообщили мне это на латинском языке — на той латы-

ни, на которой говорят доктора в пьесах Мольера «Мещанин во

дворянстве» и «Лекарь поневоле». С целью ободрить меня, эти

эскулапы принялись объяснять мне все детали ампутации с

развязностью поистине удивительной. Они были веселы и

клялись, что после ампутации выздоровление немедленно на-

чнется. Я им отвечал, что так как моя рука принадлежит мне,

то я имею право отказаться от операции, которую я назвал не-

лепой.

— Но антонов огонь уже появился в вашей руке; не пройдет

и двенадцати часов, как он захватит всю руку, и тогда ее при-

дется отрезать у самого плеча.

— Ну и отрежете у самого плеча, а пока я не желаю опера-

ции.

— Если вы знаете больше нас, то, конечно, и рассуждать не-

чего.

— Я вовсе не знаю больше вас и потому-то прошу оставить

меня в покое.

Мой отказ возбудил негодование всех тех, кто мною инте-

ресовались. Князь Адам написал мне, что король удивляется

недостатком во мне храбрости. «Невозможно предположить, —

говорил мне Любомирский, — чтоб трое лучших хирургов сто-

лицы ошибались в подобном случае».

— Конечно, они не обманываются, но они хотят обмануть

меня.

— Зачем?

— Это трудно объяснить; боюсь, что вы найдете во мне че-

ловека слишком подозрительного.

— Все-таки скажите.

— Видите ли, по-моему, операция, на которой эти господа

настаивают, не более как известное утешение, предложенное

Браницкому.

— Вы — странный человек.

— Во всяком случае, я хочу отложить операцию; если се-

годня вечером гангрена распространится, я завтра утром велю

отрезать себе руку.

К вечеру приехали еще четыре хирурга. Новый консилиум

и новая перевязка. Рука моя была опухшая и посинела. Они

уехали, уверив меня, что операцию нельзя откладывать ни на

минуту.

Я им отвечал: «Приезжайте с вашими инструментами за-

втра утром». Как только они уехали, я приказал никого не пус-

кать ко мне завтра. Этим способом я сохранил руку.

В первый раз я вышел в первый день Пасхи. Рука была на

повязке. Что же касается до полного выздоровления, то оно на-

ступило только через восемнадцать месяцев. Все те, что пори-

цали меня, теперь восхваляли мою твердость. Во время моего

выздоровления мне был сделан визит, очень меня позабавив-

ший. Это был визит одного иезуита, присланного ко мне кра-

ковским епископом.

— Я получил приказание епископа, — сказал он, — отпу-

стить вам ваш грех...

— О каком грехе изволите вы говорить?..

— Разве вы не дрались на дуэли?

— И вы полагаете, что за это я нуждаюсь в отпущении? На

меня напали, я защищался; во всем этом я не вижу греха. Тем

не менее, отпустите мне грех, если монсеньер желает этого; но

я никогда не соглашусь, что я согрешил.

— Итак, вы отказываетесь от исповеди?

— Если бы я и хотел исповедаться, то не мог бы.

— Позвольте предложить вам вопрос.

— Предлагайте.

—  Я говорю предположительно: вы дрались на дуэли и

предположительно: вы желаете получить отпущение.

— Прекрасно; это значит, что я получаю отпущение, если

это была дуэль; если нет, так нет.

— Вы меня поняли.

Он пробормотал какую-то молитву и благословил меня.

Спустя несколько дней после моего первого выхода из до-

му король послал за мною. Как только он заметил меня, он дал

мне поцеловать свою руку, что я сделал, преклонив одно коле-

но; Его Величество обратился ко мне с следующим вопросом

(сцена, задуманная вперед):

— Почему ваша рука в повязке?

— Ваше Величество, у меня ревматизм.

— Советую вам, милостивый государь, на будущее время

избегать таких случайностей.

После аудиенции я отправился к Браницкому. Он очень

интересовался моей раной; ежедневно он посылал узнать о мо-

ем здоровий. Одним словом, я считал своею обязанностью

сделать ему визит, тем более что король назначил его обер-

егермейстером — титул, обязывавший людей, придерживаю-

щихся светских обычаев, поздравить его. Эта должность была

не так почетна, как должность камергера, но зато гораздо до-

ходнее. Говорят, что король назначил его на эту должность

только тогда, когда убедился, что он хороший стрелок.

В его прихожей меня встретили восклицания негодования.

Офицеры и лакеи разинули рты при виде меня. Я просил адъ-

ютанта доложить обо мне, что он сделал весьма неохотно.

Браницкий сидел в своей постели, бледный, как полотно.

Он приветствовал меня рукой.

Я ему сказал: «Граф, я пришел просить у вас прощения в

том, что не сумел стать выше пустяка, на который не следова-

ло обращать внимания. Потому я прошу вас защищать меня

перед вашими друзьями, которые, не зная благородства ваше-

го характера, могут подумать, что вы — мой враг».

—  Господин Казанова, объявляю вам, что я буду врагом

всякого, кто не сумеет оценить вас. Бининский в изгнании; ко-

роль лишил его дворянства; я жалею его, но должен признать

справедливость наказания. Вы не нуждаетесь в моем покрови-

тельстве, у вас есть покровительство Его Величества. Сядьте и

будем друзьями, — прибавил он, взяв меня за руку. — Вы по-

правились, не правда ли? Вы не дались в руки хирургов и пре-

красно сделали. Вы им сказали, что они надеются понравиться

мне, лишая вас руки; эти господа судят о сердце других по их

собственному сердцу. Но скажите, пожалуйста, каким образом

моя пуля могла ранить вашу руку, попав в живот?

— Вы легко поймете, если позволите воспроизвести поло-

жение, которое я тогда занимал.

— Мне кажется, — ответил он после моего объяснения, —

что вы должны были держать вашу руку не впереди себя, а по-

зади.

— Последствия доказали, что я был прав.

— Но, милостивый государь, — воскликнула красивая да-

ма, сидевшая рядом с ним, — вы хотели убить моего брата; вы

целились в голову.

—  Убить?  Нет, сударыня: мне, напротив, нужна была

жизнь графа, чтобы он защитил меня от его людей, которые

без этого убили бы меня на месте.

— Однако вы ему сказали: я испробую этот пистолет на ва-

шем черепе.

— Это говорится, но никогда не делается.

— Вы мне дали хороший урок, — сказал Браницкий, сме-

ясь, — видно, что вы много упражнялись в стрельбе.

—  Почти никогда; это мой первый несчастный выстрел

Могу, однако, сказать, что рука у меня твердая и глаз верны!

Но как состояние вашей раны, граф?

— Я поправляюсь, но на это потребуется немало времен!

Мне говорили, что в день дуэли вы хорошо пообедали?

— Я полагал, что это мой последний обед.

— Ну, а если б я пообедал, то наверное лежал бы теперь

могиле, потому что пуля коснулась бы брюшины.

Впоследствии я узнал, что в день дуэли у Браницкого слу-

жили молебен и он причастился. От него я отправился к вели-

кому маршалу графу Риклонскому, королевскому судье: он за-

щитил меня от улан. Он принял меня довольно строго, спра-

шивая меня, что мне угодно.

—  Я желал поблагодарить вас за ваше вмешательство, а

также обещать вам быть благоразумнее в будущем.

—  Очень рад. Что же касается вашего помилования, то

этим вы обязаны не мне, а королю. Если бы не Его Величест-

во, я бы нисколько не затруднился казнить вас...

—  Неужели вы бы забыли многие обстоятельства, изви-

нявшие меня?

— Какие? Разве вы не дрались на дуэли?

— Дрался.

— Этого довольно; закон ясен.

— Да, относительно дуэли предложенной и принятой в тех

условиях, о которых говорит закон, но я дрался для собствен-

ной защиты. Поэтому, я думаю, что узнав дело, вы бы не каз-

нили меня.

— Право, я уже и не знаю, что сделал бы. Но зачем об этом

говорить? Все кончено. Если Его Величество помиловал вас,

значит вы заслужили это. Сделайте мне честь отобедать у меня

сегодня. Я бы желал доказать вам, что уважаю вас.

Устроив дело таким образом у судьи, я отправился к воево-

де русскому. Он принял меня с распростертыми объятиями.

— Я приказал приготовить вам помещение у себя, — сказал

он, — моя жена очень любит ваше общество; к несчастию, по-

мещение будет готово только через шесть недель.

—  Этим временем я воспользуюсь, чтобы проехаться до

Киева, к воеводе. Его зять, староста, граф Брюль очень реко-

мендовал мне это маленькое путешествие.

— Поезжайте, вы недурно сделаете. Ваше отсутствие успо-

коит многих врагов, возникших вследствие вашей дуэли. Да

сохранит вас Бог на будущее время от подобного дела здесь.

Так легко не отделаетесь. А пока, будьте осторожны и не выхо-

дите пешком ночью.

Таким образом, среди обедов и ужинов прошла неделя.

Меня заставляли повторять малейшие подробности дуэли, да-

же в присутствии короля, который делал вид, что ничего не

слышит. Однажды, когда я, может быть, в десятый раз повто-

рял свой рассказ, Его Величество вдруг прервал меня.

— Господин Казанова, вы — дворянин?

— Нет, Ваше Величество, я не имею этой чести.

— Ну, а если бы венецианский дворянин оскорбил вас, по-

требовали ли бы вы от него удовлетворения?

— Нет, потому что он бы не принял вызова. Мне бы при-

шлось ждать случая.

— Какого?

— Случая встретить моего врага за границей; там я бы ве-

лел избить его до смерти.

Читатель, может быть, захочет знать, увиделся ли я с Би-

нетти. Я ее увидел один лишь раз у г-на Мочинского, но она

исчезла, как только меня увидела. Я сказал Мочинскому: «Вот

странное поведение; за что сердита на меня эта дама?»

— За что? Разве вы не знаете, что ваша дуэль, которую она

устроила, была причиной ее ссоры с Браницким? С тех пор

Браницкий ни разу не был у нее.

— Можно только похвалить поведение графа. Эта дама, мо-

жет быть, воображала себе, что граф Браницкий поступит со

мною так, как он поступил с этим бедным Томатисом.

Я предпринял мое маленькое путешествие в сопровожде-

нии Кампиони. У меня было двести дукатов: половина этой

суммы была подарок воеводы русского; другие сто я выиг-

рал. — Не буду говорить об этом путешествии и перейду прямо

к причинам, заставившим меня выехать из Варшавы навсегда.

При моем возвращении в Варшаву была г-жа Жофрен,

прежняя любовь короля; ее везде принимали самым роскош-

ным образом. Не претендуя на прием, подобный приему г-жи

Жофрен, я был очень удивлен холодным приемом, встречен-

ным мною в Варшаве. Точно все сговорились, чтобы встречать

меня одной и той же фразой: « Мы думали, что не увидим вас

больше; зачем вы возвратились?»

— Чтобы уплатить долги, — отвечал я им и уходил.

Самая бесцеремонная холодность заступила место самой

изысканной любезности, которую мне расточали прежде.

Правда, я еще получал приглашения, но уже никто не говорил

со мной за столом. Я встретил воеводу русского: он почти не

удостоил меня поклоном; увидел я также короля, но Его Вели-

чество даже не посмотрел на меня. Спросив князя Сулковского

о причине такой перемены, я получил следующий ответ: «Это

следствие национального характера; мы — очень непостоянны;

вы знаете поговорку: «Sarmatorum virtus veluti extra ipsos» (У

сарматов нет добродетелей; они только их показывают). Вы бы

могли устроить себе здесь отличное положение, если бы вос-

пользовались случаем, но теперь слишком поздно; вам остает-

ся только одно...»

— Уехать, — прервал я, — постараюсь сделать это скорее.

Придя в себя, я получил анонимное письмо от лица благо-

приятствовавшего мне, которое сообщило мне, что сказал ко-

роль на мой счет. Его Величество узнал, говорилось в письме,

что мое изображение было повешено в Париже за то будто бы,

что я украл значительную сумму из кассы лотереи; кроме того,

меня обвиняли в различных мошенничествах в Англии и в

Италии; наконец, я принадлежал в труппе странствующих ко-

медиантов. Таковы были обвинения, возводимые на меня. Что

мог я отвечать? Все это клевета, которую легче выдумать, чем

опровергнуть, конечно, я желал уехать из Варшавы немедлен-

но, но у меня не было необходимых денег. Я поэтому написал

в Венецию, чтобы мне прислали. Но случилось обстоятельст-

во, ускорившее мой отъезд.

Однажды утром ко мне явился тот самый генерал, который

был секундантом Браницкого во время нашей дуэли. Этот ге-

нерал явился от имени короля с повелением мне выехать из

Варшавы в течение недели. Возмущенный этим приказом, я

поручил отвечать королю, что не имею возможности выпол-

нить повеление, а если меня вышлют силой, то я буду проте-

стовать против такого произвола перед целым светом.

Он спокойно отвечал мне: «Милостивый государь, я имею

повеление не передать ваш ответ, а лишь только заявить вам

распоряжение короля. Действуйте, как вам угодно».

Я немедленно написал большое письмо королю; я ему объ-

яснял, что честь не позволяет мне покинуть Варшаву, так как я

имел несчастие наделать долгов. Я просил графа Мочинского

передать это письмо королю. На другой день граф привез мне

тысячу дукатов от имени Его Величества, извинявшегося в

том, что он дал это повеление, не зная, что у меня не было де-

нег. Граф прибавил: если Его Величество настаивает на вашем

отъезде, то только в ваших интересах; он желает видеть вас как

можно скорее за границей, так как ему известно, что вы еже-

дневно получаете вызовы, на которые вы имеете благоразумие

не отвечать; тем не менее верно, что лица, делающие эти вызо-

вы, решили отомстить вам за то, что они называют вашим

пренебрежением к ним, и король желает быть спокоен за вас.

Я проникся самой горячей благодарностью к королю; я

просил графа поблагодарить Его Величество и сказал ему, что

его приказы будут немедленно исполнены. Граф предложил

мне свою карету, которую я принял, и просил меня писать

ему.

На другой день я уплатил мои долги и выехал в Бреславль.