Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

 Последние десять лет живу словно в горячке. Несусь, несусь, наверстываю, наверстываю...   И   вот,   когда  пришел  такой  счастливый  1982  год   -

интереснейшие  работы,  впереди  музыкальная  роль...  Осуществилось!  -  я

почувствовала такую слабость, какую чувствует человек после очень трудного,

непосильного пути.

   Ночь  ехала  в  "Красной стреле". Спала плохо. Привезли прямо на студию.

Костюм,  грим,  чай  в  гримерной. Вокруг добрые и любимые. Это "Ленфильм".

Эпизодическая  роль  в "Магистрали". Снимаем в просторных коридорах райкома

партии   Смольненского   района.  Сняли  быстро.  Так  всегда  у  режиссера

Трегубовича.  Ночью  опять  на  "Стреле"  в  Москву.  До  поезда устроили в

"Ас-тории". Провалилась в мертвый сон. Проснулась от необычной тишины - где

я?  Темные  обои,  бархат,  бронза...  А! Милая, дорогая моя "Астория". А я

думала,  ты  навсегда  изменила  -  все  иностранцы, иностранцы... Да разве

кто-то  по-настоящему может оценить твою красоту, твой покой? А? То-то. Как

ты  затаила  дыхание.  Почувствовала "свое"... "Астория", Ленинград, начало

моей  жизни  в  кино. Как это было давно... Меня охватило, сжало в объятиях

такое пронзительное чувство счастья... Да вот же о каких слезах просил меня

режиссер  в  "Сибириаде".  Нет,  тогда  не "схватила". Он тогда еще сказал:

"Ладно, пусть будет так". А я спросила: "А как?" Да вот так, как сейчас. Но

уже  все  -  кадр  снят,  поезд  ту-ту...  Пошли,  судьба,  еще  раз  такую

возможность!...

   Лежу и с ужасом смотрю на телефон.  Хоть бы не зазвонил.  Я задыхаюсь от

перегрузки. Нет сил на разговоры, встречи, улыбки. Я боюсь телефона. Боюсь,

когда он молчит. Боюсь. Когда бесконечно звонит. Если человек живет один, и

у него есть телефон -  он не должен считать себя одиноким. Если в доме есть

эта  пластмассовая штука,  она с  утра врывается в  жизнь,  смешивает все в

обдуманном дне и преподносит,  преподносит...  А потом,  довольная, молчит.

Когда гоняются за "модерновым" телефоном,  я  отмечаю:  что-то там у  этого

человека еще не созрело. Аппарат телефонной связи, как часы и машина в наше

время -  необходимость.  По мне -  пусть они будут простые и  добротные.  И

незаметные.

   Тихо-тихо.  Ни  звука.  Вечереет.  В  окне напротив красивая площадь.  В

центре памятник царю.  Знаю точно,  что  не  Николаю II  и  не  Александру,

который преследовал Пушкина.  Лежу.  А ведь в Ленинграде грех так проводить

время.  Перед  глазами  поплыли  залы  Эрмитажа.  Сколько  раз  в  Эрмитаже

проделала я  путь,  что прошли в семнадцатом первые бойцы революции.  Среди

них  мог  быть и  мой  папа.  И  я  всегда старалась смотреть на  эти залы,

коридоры,  на эти лестницы его глазами.  Однажды мы ходили с папой по этому

пути,  аж до белой столовой.  "Ну, братва наша, наверна, здесь духу дала! И

як тока ета усе у кучу пособрали?  Якеи люди ети художники...  Усе честь по

чести стоит на местах,  блистить...  Тока царя нима.  Теперь мы з  дочуркую

ходим... Якое ж тута богатство... Ета ж мамыньки родные..."

   А  в  Александровском каждый раз пристроюсь к какой-нибудь группе, чтобы

еще  раз  услышать:  "В  этом зале бывал Александр Сергеевич Пушкин". После

этих  слов  любая,  самая  усталая и задерганная, экскурсоводша становилась

молодой  и  прекрасной,  потому  что  -  ни  одна!  - не говорила эти слова

скороговоркой.   Обязательно   обводила   всех   взглядом   и  через  паузу

произносила:   "Пушкин".  И  обязательно  после  фамилии  поэта  проносился

странный, святой вздох...

   ...По телевизору -  ленинградские новости. По экрану пронесся непривычно

маленький трамвайчик с  одним вагончиком.  Наверное,  снимают что-нибудь из

жизни начала века.  Но  почему-то  из  окон  трамвайчика выглядывают люди в

современных вязаных шапочках и дубленках. Прислушалась. Оказалось, что этот

отреставрированный  трамвайчик   будет   ходить   по   историческим  местам

Ленинграда.  И ведет его красивая русская женщина,  грудь в орденах.  Сорок

лет она на этом месте.  И  только один год была в  простое.  В  год блокады

Ленинграда.  Вот  вагончик  делает  остановку  на  красивом  мосту.  Позади

заснеженная Нева.  На  остановке толпа  людей аплодирует трамвайчику и  его

водительнице.  И  вдруг  из  середины толпы  выделились три  старушки.  Они

запрыгали как дети, протягивая свои сухонькие ручки к вагончику. Они помнят

его  с  юности.  Сколько силы  жизни и  радости в  этих старых женщинах!  Я

вскочила как от толчка. Лежать, щадить себя, уходить в себя? Бежать, бежать

по Ленинграду! Смотреть, смотреть, восхищаться и плакать.

   ...Я лежу и тупо смотрю телевизор. За окном щебечут птицы. Жара. Любимое

лето. В Москве со мной стали жить мои любимые папа и мама. В первые дни мы,

счастливые,  сидели,  тесно прижавшись друг к другу. У меня рядом появилось

надежное,  теплое,  родное.  Мама вошла в хозяйство и Машину учебу.  А папа

сидел со мной с утра до вечера, чтобы я не скучала. Бдительно следил, чтобы

дома я  была ровно в  одиннадцать вечера.  Но годы,  проведенные врозь и  в

разных жизненных обстоятельствах,  все  же  разобщили нас.  И  как  это  ни

больно, но порой я и папа не знали, о чем говорить! В Харькове многих новых

сотрудников из  Дворца пионеров я  уже не  знала.  А  он  никого не  знал в

Москве,  и поначалу в новой жизни вообще ничего не понимал.  Первое, что он

решил,   "...немедленно  иттить  до  самага  главнага  начальника  по  всей

кинематографии и изложить, якой капитал он добровольно выпускать з рук".

   - Ты ему,  Марк,  котик, не забудь про "концертик у диревни" и как ты на

"маленьких гармоньках выступал перед  самим Рокосовським..."  Или  все-таки

перед Жуковым, а, Марк?

   - Выступал перед тем, кому надо було. А начальству усе чисто про дочурку

изложу.  А хто ж,  Леличка,  нашага кровнага ребенка выручить, када не мы з

тобою?

   Еле-еле   отговорила   его   от   этого   похода.   Но  очень  скоро  он

сориентировался  и  понял,  что  прошлое  нужно  оставить  в прошлом. А вот

реальность:  Москва, дочь без постоянной работы, внучка без алиментов, маме

пять  лет  до  пенсии.  "И  што  выходить  на  дели? Немедленно нада иттить

работать,  кров  из  носу".  И  пошел, не постеснялся отбросить былую славу

доброго  баяниста  и стать простым сторожем. А мама еще долго отрывалась от

Харькова,  мучилась и переживала прошлое. Интересно, что главным тормозом в

их  переезде  была  мама. Казалось, папа старше, ему труднее все оставить и

улететь из обжитого гнезда. Так нет, он прямо рвался в Москву. Ни за что не

хотел  умирать  в  Харькове.  При  жизни уже планировал себе памятник "штоб

такого  ни  в каго ще не було, во як!" Втайне от мамы он ходил в мастерские

по мрамору, говорил с художниками, предлагал им свои проекты. Но как только

заикнулся  маме  насчет цены... Моей маме представить, что человек в полном

здравии,  уважаемый  на  работе,  абсолютно серьезно при жизни готовит себе

памятник...  К  чему  только  она за долгую жизнь с папой не привыкла, но к

подобному...  Об этом мама рассказала нам совсем недавно. Она аж задыхалась

от смеха и удивления, вспоминая про памятник:

   - Так  что  ты  думаешь,  огромную глыбу белого мрамора он  все-таки  на

грузовике привез. Говорит, мастера подвыпили и уступили по дешевке. Ну, как

такое в голову пришло?  Что за человек... А полтонны клена на баяны? Это же

на тысячу баянов... А десять чемоданов инструментов... Говорит: "Не возьмем

усе ета у Москву,  я у столицу ни ногой".  Ужас с этим папой. Странный, ему

обязательно нужно было попасть в историю, хоть памятником...

   А еще через некоторое время мои родители, как и Маша, почувствовали, что

лучше иногда оставлять меня одну, все равно ничем не поможешь.

   - Сегодня, дочурка, не сиди дома, сходи у гости. Друзей у тебе во скока.

Не  сиди, не вырабатуй, иди у народ. Я и Лели усегда гаварю - не вырабатуй,

лучше  якую  новую  игру  или  шараду  дитям  разучи. Двигайсь, не сиди, як

квочка.  Главное,  от  людей  не  отрывайсь. Ничего, моя птичка, твое щастя

упереди. Вже скоро, вже вот-вот, усем сердцем чую. Харошага человека судьба

пожметь,  пожметь  и  отпустить.  Ну,  а я пойду до своей старухи, "к Елене

Александровне",  ух,  якой  характер  вредный...  каждый  день  усе хужий и

хужий...  Слышь,  дочурка,  никак  не можить успокоиться - усе за Харьковом

плачить. А я так думаю, што ета неспроста. Наверна, у ней там хто-та быв...

А?  Ета  што ж выходить? Я вже аккынчательно успокоивсь, а она усе: "Как же

так,  мы  оставили квартиру, работу, друзей, сарай, палисадник" - во як - и

сарай  з  палисадником  помнить. А скока крови у меня выпила за етый сарай,

мамыньки  родные!  А  за етый палисадник, а за виноград... А якой виноград!

Она  мне  усе  розы  простить  не  можить.  Што  я три куста роз заменив на

виноград.  А я своего добився! Свое вино було, да якое! Як уезжали у Москву

до  тибя, пособрав увесь двор! Усе понапилися, Сонька з Розкою плакали, усе

целовали  Марка Гавриловича. И усе остались пьяные и довольные. Ты ж своего

папусика  знаешь,  он  никого не обидить... Ну ладно, загаваривсь, а в тебя

свои дела. Пошов, закрывай дверь на усе замки. Если куда пойдешь... а лучий

побудь  дома. Сегодня по телевизору будить етый, як его, Леля знаить... Ну,

поеть у кино. В него имя як мое, етый...

   - Бернес?

   - Во-во, як же ж мы его на фронти любили.

   - Наверное, "Два бойца"?

   - Дочурка, а ты з им устречалась, гаварила з им? Як он?

   - Что?

   - Ну, як человек?

                        Я люблю тебя, жизнь,

                        Что само по себе и не ново.

                        Я люблю тебя, жизнь,

                        Я люблю тебя снова и снова...

   "Як человек?"...  Человек,  папочка,  он был замечательно-непростой.  Со

всеми плюсами и  запятыми,  как  и  у  всех  живых людей.  Но  ведь он  был

артистом,  художником. И потому обычные человеческие проявления у него были

острее, ярче и крупнее.

   ...Как  только осенью 1959 года я  поселилась на  девятом этаже углового

дома на Садовом кольце, снимая очередную комнату у очередной хозяйки, через

неделю  в  подъезде  появилась жирная  надпись  мелом:  Бернес+  Гурченко =

любовь!  Я  обомлела.  Откуда?  Я  его еще сроду в  глаза не видела,  а уже

"любовь". Связывали меня и с Игорем Ильинским, с Юрием Беловым, с Эльда-ром

Рязановым,  с Эдди Рознером - тут понятно. Все-таки вместе работали. Но я и

Марк Бернес! Ну что ты скажешь! Оказалось, что Бернес жил в этом же доме на

пятом этаже.  С  тех пор,  поднимаясь на свой девятый этаж,  я со страхом и

тайной надеждой ждала остановки на пятом этаже;  а  вдруг откроется дверь и

мужской знакомый голос спросит: "Вам какой этаж?"

   Заканчивался  фильм  "Девушка  с гитарой". Я возвращалась после какой-то

муторной  съемки,  вошла  в  лифт  и  сказала:  "Девятый, пожалуйста". Лифт

задрожал  и  с  грохотом  пошел  наверх.  Человек  в  лифте стоял намеренно

отвернувшись,  как будто опасался ненужного знакомства. Я смотрела в глухую

стену, исписанную разными короткими словами. А он смотрел в дверь лифта, да

так  хитро,  что  даже  если  захочешь,  то  и  профиля не разгладишь. Лифт

остановился,  но  человек  еще  постоял,  потом  развернулся  ко  мне  всем

корпусом,  приблизил  свое  лицо  и  сказал  неприятным  голосом:  "Я бы...

плюса...  не  поставил".  Лифт  захлопнулся,  и  в нем остался легкий запах

лаванды. Это был сам Бернес! Ну и встреча. У-у, какой вредный дядька. А как

он  меня узнал? Ведь стоял спиной. И о каком плюсе речь? И отчего бы он его

не  поставил? И где этот плюс должен стоять? Плюс, плюс, плюс... Нет, чтобы

в  ответ  сказать  что-нибудь из интеллигентных выражений в духе моей мамы:

"Позвольце,  в  чем  дзело,  товарищ?"  Или:  "Позвольте,  я  вас не совсем

пэнимаю".  А  еще  лучше  бы  сделать вид, что вообще не узнала популярного

артиста.  А  я  сразу вспыхнула... И вдруг дошло: ведь Саша+ Маша = любовь?

Вот  тебе  и  плюс!  Ишь, как он меня уничтожил. Он бы, видите ли, плюса не

поставил.  Ах  ты  ж  боже  ж  ты  мой! Ну, подождите, товарищ артист, уж в

следующий раз я вам не спущу!

   А  "следующий раз"  был  во  время международного фестиваля в  июле 1959

года.  Тогда к нам со всех стран приехало кинозвезд видимо-невидимо. Москва

бурлила и  веселилась.  Самым  популярным тогда было  французское кино,  из

Франции на фестиваль прибыло сразу несколько звезд первой величины.  И  вот

такую  интересную делегацию должны  были  принять на  киностудии "Мосфильм"

наши советские артисты и  весь коллектив прославленной студии.  Для  гостей

сочинили приветственную песню:

                 С вами давно мы по фильмам знакомы,

                 И вы, наверное, нас узнали, узнали?

                 Встрече мы рады, так будьте как дома

                 На московском фестивале!

                 Киноэкраны как окна в мир горят!

                 Народы, страны с экраном говорят,

                 Знакомятся друг с другом и лучше узнают,

                 Радушно в гости людей к себе зовут.

   Эту  песню  мы должны были петь с Марком Бернесом. Репетицию назначили в

его  доме.  Я  уже  снимала другую комнату Машеньке было только два месяца.

Ребенок  занял меня целиком. И я давно забыла про все плюсы. Времени было в

обрез...  И вот тот самый дом на Садовом кольце. Поднимаюсь на пятый этаж в

квартиру  к  прославленному  артисту.  В  парадном и лифте уже новые, более

свежие  надписи.  И почему-то повеяло грустью. Жаль, что та, первая встреча

была  какой-то  нелепой.  Прежде  чем  позвонить  в  дверь,  я  собралась и

приказала себе: не сморозь глупости, не хихикай, только "да" и "нет", помни

-  если  образовывается  пауза,  не  встревай  с  болтовней  из боязни, что

человеку  станет  скучно.  Не  поддакивай  и не кивай. Ну, давай, звони, "з

богум, дочурка!" Просторная двухкомнатная квартира, обставленная со вкусом,

от  хозяина  -  легкий  запах  лаванды...  Вот  жизнь! Неужели и у меня так

когда-то  будет? Композитора, автора песни, еще не было. Тихо звучала самая

модная  в то время мелодия - "Анастасия" - в исполнении Пэта Буна. Ах, если

бы  не  музыка,  я  бы  следовала  своим наставлениям. Но полились звуки, я

разомлела,  растаяла.  Как  давно  я  не  ощущала  такого  блаженства.  Мои

неприятности,  болезни,  ожидание  ребенка,  пеленки,  бессонница,  заботы,

безденежье...  Я  стала  подпевать.  Потом прошлась в танце, вздымая кверху

руки,  не  обращая  внимания  на  хозяина...  Я  полетела! Простите меня, я

забылась...  а  ведь  меня  ждет  дома маленькая девочка. Нет, я не мать. Я

танцевала   под   чарующую   мелодию,   и   казалось,  все  мое  запутанное

существование  расправлялось,  оживало  и  уверенно твердило: еще вся жизнь

впереди!

   Композитор,  появившись, растянул в усмешке губы, красноречиво улыбнулся

хозяин:   принял  меня  за  поклонницу.  Но,  наткнувшись  на  его  взгляд,

посерьезнел и  тут  же  расплылся  в  самой  искренней улыбке.  Он  заиграл

мелодию,  я  "отрезвела" и  мгновенно включилась в  любимую  работу.  Через

десять  минут  я  уже  бежала  домой.  Бернес  уважительно проводил меня  и

попрощался тепло и дружелюбно.  Я отметила, что никакой усмешки на мой счет

на этот раз не было.

   А  когда на студии "Мосфильм" мы встречали и провожали гостей фестиваля,

я ощущала на себе его взгляд, беспощадный, простреливающий насквозь.

   - Знаешь,  а ведь ты дура!  С твоими данными ты можешь много.  Ты хорошо

слышишь -  это редко.  Много суеты, суеты много. Много дешевки. Харьковские

штучки брось.  Сразу тяжело,  по себе знаю.  Существуй шире,  слушай мир. В

мире живи.  Понимаешь -  в мире! Простись с шелухой. Дороже, дороже все, не

мельчи.  Скорее выбирайся на дорогу.  Зеленая ты еще и дурная...  Ну, рад с

тобой познакомиться.

   - Ой, большое вам спасибо! Я учту это.

   - Учти.

   В  его короткой крепкой шее, в его голосе, в спокойном взгляде без суеты

я  чувствовала и слышала нечто гораздо более важное - он говорил со мной на

равных. Мы стали друзьями.

   Никто почему-то до конца не верит в дружбу между мужчиной и женщиной. За

этим  всегда  кроется какая-то  двусмысленность.  Наша  дружба  была  самая

мужская и верная.  Она длилась долго. До самой его смерти - господи, как же

он ее боялся.  "Я люблю тебя,  жизнь, и надеюсь, что это взаимно", - пел он

искренне веря,  что будет жить,  жить,  жить...  Любил жизнь,  а со страхом

прислушивался к  каждому тревожному удару сердца.  Если  у  него  в  первом

отделении перед  выходом на  сцену пульс был  ненормальный,  он  выходил во

втором.  В конце жизни выходил на сцену с трудом, постоянно прислушиваясь к

себе. Жаловался на сердце, а умер от неизлечимой болезни легких. Загадочной

болезни, которая безжалостно косит людей в наш век.

   Такое  заглядывание внутрь  себя,  постоянный страх  перед  смертью  мне

знакомы с детства.  В этом Бернес сильно напоминал мне моего папу.  Недаром

их обоих звали прекрасным мужским именем -  Марк.  Папа по три раза в  день

мог измерять пульс после малейшего дуновения ветерка.  А  когда я  на  свою

голову  сообщила ему,  что  по-гречески "Марк" означает "увядающий" -  боже

мой! В какое он пришел возбуждение! Он в этом увидел рок, "руку судьбы":

   - Во откуда в меня усе болезни. Во як они усе на меня навалилися ув одну

кучу,  прямо руками разгребай... Знаешь, Лель, я так думаю, наш поп у нашей

деревни здорово разозливсь на  матку з  батькую и  назвав меня Марком им ув

отместку за што-то,  а  ты як думаешь?  Ну ета ж прямо хоть караул кричи...

усе болезни да на одного благароднага человека...

   ...Иногда судьба сводила нас с Бернесом в одном концерте.  Я обязательно

стояла на  протяжении всего  его  выступления за  кулисами и  ждала "Темную

ночь".  Марк  Бернес -  это  драгоценная часть моей  жизни,  моего военного

детства. А-ах! А как аплодировал ему зал, когда он начинал петь:

                        Не осуждай меня, Прасковья,

                        Что я пришел к тебе такой.

                        Хотел я выпить за здоровье,

                        А пить пришлось за упокой...

   Кто еще так чувствовал свой репертуар? Кто еще так мог найти свою песню?

Он носился с темой песни,  мучился ею,  мучил композитора, поэта, себя... И

песня обязательно становилась популярной.  Это  был  могучий певец с  тихим

голосом.  Певец с умом, вкусом и чутьем, своей личной, властной атмосферой,

которую публика горячо принимала.  Было у него еще одно, довольно редкое на

сегодняшний день качество -  мужское обаяние.  Под  его обаяние попадали не

только женщины,  но и  мужчины.  Ни у  одного из певцов на концерте не было

столько мужчин с цветами!

   Когда он шел навстречу, все невольно расступались. Какое-то величие было

в этом человеке.  Он никогда не торопился,  говорил весомо, иногда резко, с

иронией.  В руках ничего не носил и не заглядывал в записные книжки. Он все

держал в  своей  умной  голове.  Теперь молодой артист шустренько торопится

куда-то,  а в руке обязательно портфель или "дипломат".  Вот интересно, что

артисту прятать в большом портфеле?  Оглянешься вокруг,  невольно вспомнишь

Марка Бернеса. И с грустью споешь из Александра Вертинского:

                     Измельчал современный мужчина,

                     Стал таким заурядным и пресным...

   Марк  Бернес  пользовался особым  успехом у  женщин.  У  него  был  вкус

изысканный. После смерти его жены никакая женщина не могла удержаться с ним

рядом.  Он был капризным.  Ему трудно было угодить.  "Знаешь,  не могу. Все

вижу.  Все -  как ест,  как говорит,  как слушает,  понимаешь -  слу-ша-ет!

Кажется,  все проверил,  но что-то точит.  Смотришь,  ага,  а  тут-то и  не

разглядел -  чуть не влип.  Не-ет,  в это дело, я тебе скажу, надо нырять в

двадцать лет,  когда в голове пусто.  А теперь начинаешь думать:  а вдруг у

нее в роду кто-то в десятом поколении болел энцефалитом? А что там у нее за

непорядок с правым коренным?  И...  делаешь соскок".  Очень трудно записать

речь  Бернеса.  Я  знала трех  артистов,  речь которых такая личная,  такая

индивидуальная,  такая...  роскошная,  что никакая бумага ее  не  выдержит:

Фаина Раневская, Сергей Филиппов, Марк Бернес.

   В 1960 году в Киеве были объявлены гастроли Марка Бернеса. А я снималась

в "Гулящей".  Вдруг сталкиваемся с ним в гостинице "Украина". Он изменился,

помолодел, веселый какой-то. НУ словно подменили человека.

   - Приходи сегодня вечером ко  мне.  Нашел!  Запиши телефон.  Есть на что

посмотреть.  Какая кость!  Какая кость!  Только помолчи, присмотрись. Сразу

хавало не раскрывай.

   У  меня был выходной,  и  я  обедала в  ресторане.  Смотрю,  входит Марк

Наумович с женщиной.

   - А-а, вот где мы сядем! Знакомьтесь, я про тебя Лиле уже рассказывал.

   Так и подмывает спросить: а что он про меня рассказывал? Но сижу, только

слушаю и смотрю.  Как договорились, "хавало" не раскрываю. Наконец-то рядом

с  Бернесом сидела достойная дама.  Женщина высокая,  тонкая,  с пепельными

волосами,  красивым вздернутым носиком и  голубыми глазами.  Сидела  прямо.

Глядела просто и  весело.  Одета в  серый костюм в мелкую черную клеточку и

мягкую черную кофту.  Все в ней говорило:  "Да,  я та, что нужна ему. Я его

кость".  С тех пор я всегда встречала его рядом с ней.  Они были счастливы.

"Есть любовь у меня, жизнь, ты знаешь, что это такое".

   Об  этом и  еще о  многом другом я  недавно рассказала на  вечере памяти

Марка Бернеса, очень многое, что пролетело у меня перед глазами, невозможно

было ни  рассказать со  сцены,  ни тем более описать.  Ведь это Бернес.  На

сцене Дома кино стоял портрет артиста.  А  на экране шла хроникальная лента

его жизни.  Вот он молодой и  худенький в  "Истребителях":  "В далекий край

товарищ улетает..."  Вот он  в  войну,  рядом с  Борисом Андреевым в  "Двух

бойцах":  "Смерть не страшна,  с  ней не раз мы встречались в степи.  Вот и

теперь надо мною она кружится..."  А  вот и послевоенные кадры выступлений:

"Как это  все  случилось,  в  какие вечера,  три  года ты  мне  снилась,  а

встретилась вчера..." Вот и последние кадры при жизни...  "А превратились в

белых журавлей..."  Но  вот он уже совсем замер.  Навсегда.  "Я люблю тебя,

жизнь".

   "Ах,  Марк,  как ты  любил жизнь!  -  прошептала рядом со  мной красивая

женщина с голубыми глазами.  -  Спасибо, что ты пришла. Марк тебя так нежно

любил!"

   В  последний раз  выступали мы  с  Марком Наумовичем Бернесом зимой 1969

года в зале "Октябрьский" в Ленинграде. Артист был в великолепной форме, но

исправно мерил давление.  И оно было нормальным. Публика жаждала видеть его

на сцене,  а артисты рукоплескали ему за кулисами.  В тот вечер я все время

была  с  ним  рядом.  Музыкант  из  его  ансамбля размахивал руками  и  все

повторял:  башли,  башли...  ("башли"  -  означает "деньги" на  музыкальном

жаргоне).

   - С башлями я сам разберусь, - властно сказал Бернес. - Сейчас надо идти

на сцену.

   - Да нет,  хватит,  Марк Наумович,  эта сандуновская система не пройдет,

пусть динамо не  крутят,  я  уже не мальчик,  хватит.  В  этой жизни,  Марк

Наумович, главное - башли. Все начинается с башлей!

   Бернес посмотрел на него в упор, а потом резко отвернулся и пошел прочь.

   Сцена была устроена так,  что в середине ее ехала дорожка,  как в метро.

Эта  дорожка  вывозила  на  сцену  весь  ансамбль,  рояль  и  певца.  Песня

начиналась с соло на трубе.  Оно звучало еще за кулисами, а дорожка пока не

двигалась.  Мы  стояли вокруг Бернеса,  вместе с  залом слушая первые слова

песни:  "С  чего начинается Родина..."  О-о!  Что  началось!  Аплодисменты,

овация! Дорожка легко качнула артистов и плавно поехала в яркие лучи света.

Но это был бы не Марк Бернес, если бы просто так, без шутки, без укола, без

остроты,  он  уехал от  артистов.  Ведь  они  от  него ждут чего-то  такого

неординарного,  что  может  только  он.  Перед  самой  сценой артист смерил

взглядом "того"  музыканта с  головы до  ног,  отвел  от  лица  микрофон и,

саркастически улыбаясь,  спросил:  "С чего все начинается в жизни? Мальчик,

слушай внимательно: "С картинки в твоем букваре..." - и полетел к людям.

   Вот такой он,  папочка, был "як человек". А ведь это ты тогда назвал его

имя!

   Август 1969  года.  Это  конец всяким возможным силам воли,  терпениям и

надеждам.  Вот уже почти месяц я  не выходила на улицу.  И только из угла в

угол по  комнате -  туда и  обратно.  Когда только выхожу из своей комнаты,

родители  бросаются в  кухню.  И  я  понимаю,  что  это  мое  хождение  ими

прослушивается.  От  этого  становится совсем  тошно.  Я  перестаю  ходить.

Начинаю смотреть в окно,  на своих Мефистофелей в трещинах стен и потолков,

пальцем  водить  по  строчкам  книги,  слепыми  глазами  впиваться в  умные

утешительные слова великих людей.  И  никогда ни  к  кому не  обращалась за

помощью,  только к родителям.  Но сейчас,  первый раз в жизни, от их немых,

беспомощных,  сочувственных взглядов хочется бежать на край света.  И  папа

такой растерянный и слабый.  Это был кризис.  Это был конец.  Что-то должно

было случиться...

   Начинался очередной нескончаемый день. Руки сами придвинули запылившийся

телефон.  Пальцы вяло закрутили диск.  А чужой,  потерянный голос произнес:

"Марк Наумович, это Люся. Я умираю".

   - Приезжай немедленно.

   Тот же дом.  То же парадное.  Тот же лифт. Но я ни во что не вчитываюсь.

Полное безразличие,  перед глазами -  одно мутное пятно.  Бернес держал мои

холодные безвольные руки  в  своих  больших  теплых  ладонях и  внимательно

слушал мои вялые бессвязные слова.  Он  меня не  перебивал,  не  кивал,  не

сочувствовал,  а все смотрел и смотрел,  как будто вынимал мою боль. Я была

перед ним жалкой и беспомощной. Сужаемый временем круг доверия сомкнулся на

нем одном.  "О  каких единицах может идти речь,  -  говорил он  кому-то  по

телефону.  -  Гибнет талантливый человек.  Что? Хорошо, я этим сам займусь.

Да,  здесь,  рядом,  ничего,  не  имеет значения.  Милый,  ее  уже ничем не

испугаешь. Есть, до встречи".

   Неужели же я не буду больше отращивать хвосты неделям и часам, августам,

декабрям и апрелям?!

   - Ты не видела мою новую пластинку?  -  Он подошел к тому месту,  откуда

когда-то  раздавались звуки  нежной  мелодии,  поставил  диск  своей  новой

пластинки. И тихий, мощный голос запел: "Я люблю тебя, жизнь..."

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm