Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

   В разгар триумфального шествия по стране веселой кинокомедии, летом 1957

года,  сидел  мой папа на нашей кровати с шариками, сложив ноги по-турецки,

или  -  как  теперь  говорят  любители  йоги  - в позе лотоса, и мучительно

переваривал  еще  одно  новое  сообщение  обо  мне.  "Это"  ему  сказал его

"кровенный"  друг.  Папа  должен  ему  верить. И не верит. Дочурка тоже его

кровный ребенок. И он ее знает с рождения. А "кровенный" видел "все" своими

собственными глазами. А потом, это ведь столица, брат, кого только там нет.

Сколько  людей  разных  могут  сбить  с  толку дочурку. Нельзя ждать. "Нада

ребенка   ехать  вызвалять.  Корочий,  быстро  нада  действовать".  Первое:

немедленно разбудить маму, которая здесь вот рядом спит богатырским сном. И

этот  сон  его  особенно раздражает. А что мама может с собой поделать? Чем

больше  происходит  неприятностей и тратится нервов, тем сильней ей хочется

есть  и  спать.  "Марк,  котик,  у каждого это выражается по-своему". Такое

никак  ну  никак  не  укладывается  у него в голове. В такие минуты маминых

"искренних  признаний"  он  просто  побаивается ее. Что делать, "жисть есть

жисть, назад нима куда деваться". И, заглушая в себе раздражение, папа идет

"дальший".  Он  расталкивает маму и, задыхаясь, говорит ей хриплым голосом:

"Наша  дочурочка  вже  аккынчательно гибнить, она попала у нехорошую шайку,

нада  немедленно  лететь у Москву, вызвалять нашага единственнага, кровнага

ребенка.  Немедленно.  А-а!  Сон  ваш разбив? Во симановщина! За сон усе на

свети отдась! Мамыньки родныи, ну ты скажи на милысть, расскажи ей - што да

як  -  да без разговорув. Приказую быть готовую на усе сто процентув. Щитаю

до  трех". И вот с первым же рейсом они уже в Москве. Уже звонят в дверь. И

я слышу, как моя хозяйка заспанным голосом с кем-то приветливо здоровается.

И  чувствую,  как  что-то  родное-родное входит и разрушает мой московский,

столичный  микромир.  И  мне так прекрасно тепло. И так счастливо. И именно

такие  минуты вспоминаешь, если вдруг задают вопрос: какие моменты в жизни,

вы считаете, были особенно счастливыми? Но этого же не расскажешь зрителям.

   Резко  открывается  дверь,  так,  чтобы  в  комнате  не  успели  сменить

мизансцену и  чтобы  "всех"  застать  врасплох и...  на  пороге  стоят  мои

несчастные  родители:   притихшая  мама   и   моментально  потерявший  свою

активность,   осунувшийся  и  постаревший  папа.   Ясно,   что  инициатором

внезапного "нападения" был папа.  Неспроста они приехали. И не без причины.

Но  какое-то  чутье  подсказывает мне  не  делать акцента.  Слишком уж  они

изменились в лице.  Папа все равно долго не выдержит.  Подожду.  Интересно,

даже работу бросили.  Я ж знаю, что для папы значит "работа". Попили чайку,

поговорили о том о сем.  Мама уже выяснила вечерние рейсы на Харьков.  Папа

чувствует себя не в своей тарелке.  Хозяйка несет ему инструменты -  и кран

нужно исправить,  и  кое-где  проводку сменить...  "Да,  дом  без хызяина -

чистая сирота.  Моя жена етага не ценить.  Другая такого б, як я, у кармани

носила".  Он  хвалит аккуратность моей  хозяйки.  Восхищается ее  красивыми

вещами.  Рассказывает ей  про "баронський замок",  где видел такие красивые

вещи. А потом, конечно, не выдерживает:

   - Ты скажи на милысть,  дочурка,  я ж его кровенным другом считав,  а он

мне гаварить...

   - Кровенным,  кровенным,  Марк,  котик,  я  тебе  давно  на  него  глаза

раскрыла, но ты...

   - Ну ты,  ты,  Леличка,  ты усе мне кругом пораскрывала.  Я без тебя вже

давно б погиб да у могили лежав,  куда там... А то, што я тридцать семь лет

на свети,  щитай,  без нее прожив, ето она у ращет не береть, ето она не...

Да еще як прожив! Ого! Да я...

   - Ты  хочешь  сказать,  что  я  твою  деревенскую  жизнь  разрушила,  "з

земелькую и з садикум"?

   Мама знала,  что  "деревенскую тему" папа не  будет развивать.  А  сразу

уйдет в сторону.  Но в какую?  Он всегда умудрялся найти какой-нибудь новый

неожиданный  "уход".  А  мама  каждый  раз  получала  удовольствие  от  его

эксцентрического  "ухода",   получала  удовольствие  от   его   фантазии  и

независимости мышления. Но в то утро папе было не до этого.

   - Ну  што  за  вредный  человек,   не  даеть  сказать,  усе  влезаить  и

влезаить...  так што я гаварив?  Да,  вот што:  я,  як приеду у Харькув, ув

обязательном порядку подстерегу етага друга... я з им по-своему пагаварю...

   - Хи-хи-хи...

   - Ну,  помолчи ж  ты,  бога ради,  не  встревай.  Дочурка,  он мне вчера

вечером, на массовки, прямо при всех людях и гаварить: "Был в Москве, видел

вашу дочь в  таком окружении...  и вообще в Москве про нее такое говорят...

Вы  бы,  Марк Гаврилович,  прислушались,  проследили,  не  все  же  вам  на

баянчике..."  -  и  зразу меня на  "вы" -  Марк Гаврилович...  што за люди!

Шпильку воткнув и  довольный.  Да  я  з  им одной етый водки "за честь,  за

дружбу" сколько папив, а он мне "вы" - аккынчательно другой человек. Во што

делаить з людьми зависть.  У самого сын полный атбайла. Да я завтра прямо з

утра  пойду у  во  Дворец,  усех сотрудников соберу и  усе  честь по  чести

расскажу,  што и як було:  "Товарищи дорогие, ще тока солнце усходить, мы з

Лелюю вже у Москве. Ввалилися у хату, я увесь трясуся, готовый, ну, думаю -

усе, чем такой позор терпеть, щас за один раз - на куски порежу и дочурку и

Лелю.  И  сам  с  чистым сердцем добровольно пойду и  сяду в  ДОПР.  А  моя

дочурочка спить себе и  у  вус не дуить.  Закрутилася ув одеяло з головою -

точно як я".  Ах ты ж, моя птичка дорогенькая. Як же я за тебя душою болею.

Я такой радый за тебя, такой радый, аж душа уся у тисках..."

   Папа  плакал горько.  Мама  в  сторонке пережидала этот момент.  Хозяйка

смотрела с  любопытством на нашу семью.  А я прижалась к любимому,  родному

папочке,  гладила  его  и  утешала.  И  вдруг  высоким-высоким дискантом он

вскричал:

   - Да я его,  вот вам крест святой,  в бога его душу, усе равно порежу на

одни куски...

   - Ой,  Марк,  котик,  конечно,  порежешь,  обязательно порежешь... а как

же... Ой, боже мой, кого мы только уже не резали, Марк, котик...

   Все,  что  происходило  со мной, рикошетом отзывалось на моих родителях,

которые  превратились  из  простых  смертных  в  "родителей кинозвезды". Но

события    развивались   с   головокружительной   быстротой.   И,   как   в

трагикомической  пьесе, они, не успев выучить текст своих ролей, обжиться в

атмосфере  веселой  комедии, попали без передышки в атмосферу развенчания и

отчуждения.  Папин  "кровенный друг" его все-таки добил. Он доказывал папе:

того, что написано пером - не вырубишь топором. "Знаешь, Марк, когда с неба

сыплются  звезды,  хочется и землю поскоблить". Мама объясняла ему значение

этой  злой  фразы.  А  папа  никак  не  мог меня представить в роли богатой

"пумещицы".   "Пумещик"   и   "барон"  -  вот  самые  богатые  люди  в  его

представлении.

   Папа сдался первым:  "Не могу больший носить быян, ноги у гору не идуть,

захлебаюсь аккынчательно,  не могу, Лель, не могу, детка". И баян на работу

стала носить мама.  Об  этом она  мне сообщила в  письме:  "...  А  недавно

вытолкнул меня  спозаранку на  базар -  туда,  где  травы и  всякие коренья

продаются.  Дал  рецепт:  для  поднятия органов,  всех  членов  организма и

бодрости  его  принимать за  15  минут  до  еды".  Корень  заманихи.  Хожу,

спрашиваю эту "заманиху".  А  у нас в Харькове,  ты же сама знаешь,  как на

базаре: "Вы еще сама заманистая..." Ну прямо смех и горе с нашим папой. Всю

жизнь он  перед ней  был  мужчина с  гигантской силой.  И  уж  если он  так

откровенно признался в  своей  беспомощности...  Я  этого  долго  не  могла

пережить, да даже представить. Стала реже писать, чтобы поменьше врать. Меж

бодрых строчек они легко читали мое истинное состояние.  А  помочь ничем не

могли.  Нас  терзало  чувство  обоюдной беспомощности.  И  все  же  за  все

испытания и боль,  которые я им причинила, они получили высшую награду. Они

забрали к себе мою дочь!

   И в квартирке на Клочковской они зажили втроем особенной,  обновленной и

радостной жизнью.  Мои родители и не понимали,  что это их внучка. Они были

уверены,  что вот на  старости лет бог им  послал счастье в  виде маленькой

хорошенькой  девочки  -  "дочурки,  клюкувки,  богиньки".  Ведь  я  улетела

навсегда.  Со мной все так непросто. А это существо маленькое, беззащитное.

На него папиных физических и  душевных сил было предостаточно.  А маме было

всего сорок два года.  И дом, и работа, и маленький ребенок - все держалось

теперь на ней.  А  папе важно было,  чтобы у  "унученьки,  як у  дочурки до

войны, была нянька".

   Как  же  он  гонял этих нянек! Он отпрашивался у мамы с работы пораньше,

чтобы,  застав  няньку врасплох, без мамы успеть с ней расправиться. И горе

той  няньке,  у  которой девочка ступит босой на холодный пол в нашей сырой

полуподвальной  квартире.  Как  только  Машенька  переехала в Харьков, папа

произвел  в квартире тотальную пертурбацию. Все стены он обил толстым слоем

войлока.  Комнаты  резко  уменьшились  и  стали  похожи  на забронированный

блиндаж  на  передовой.  А  папа  в  нем главнокомандующим. И уж как ему ни

нравились молодые женщины, но няньку предпочитал старую и некрасивую. Точно

как  умный  и  опытный  бизнесмен,  у  которого  секретарша  и  деловая,  и

необольстительная.   Зато   не  отвлекает  от  дела.  Была  у  них  и  одна

молоденькая,  при  ней  как раз Машенька и заболела сильнейшим двусторонним

воспалением  легких. Казалось, папа был простодушным и искренним человеком,

"я увесь як на ладони", но до поры до времени. Пока дело не доходило до его

кровных  интересов  - до мамы, до меня, до "унученьки". Но так было раньше.

Постепенно  диапазон его защитных владений сужался и замкнулся на маленькой

девочке.  И тут он был способен на такие перевоплощения, которые невозможно

было предугадать. Он вдруг становился хитрым, тонким, мудрым, выдержанным и

терпеливым. И не мама, а именно он докапывался до сути.

   -  Смотрю,  ребенык  здорово  кашляить.  Ну,  думаю,  усе,  дождалися  -

туберкулез  обеспечен.  Маленькая  девычка,  уся труситься, у пот бросаить,

головка  горить,  як у пекли, говорить мне: "Дуся, дай мне питиньки". Пить,

значит, просить. И такой на меня напал страх - гибнить на глазах ребенык, а

етый  няньки  -  блысь,  нету,  след простыл - у магазин пошла! Як ей такей

магазин,  когда  на  дворе  полная  ночь.  Ребенык  лежить,  терпить, глаза

распрастер  и  молчить...  Я  ей  градусник. А, мамыньки! Щитай, што чистых

сорок  градусов.  Насилу  Лелю  дождавсь:  скорей,  скорей, тяни врача... И

повезли  мою  клюкувку  у  больницу.  Як же я страдав, думав, аккынчательно

погибну.  Не  сплю,  не  ем,  як  у  во  сне  иду  на  работу, а голова усе

вырабатуить  и  вырабатуить... И тут в один момент я и змикитив - неспроста

так  здорово  не заболеишь. Я до няньки и так и сяк - нет, не знаить. Сама,

говорить,  не  понимаить,  як такое дело выйшло. А я сердцем чую, да просто

вверен, што дело нечистое. Тут вокурат якой-то праздник выпав, я ей пыдарык

преподнес.   Она,   краля,   довольная   сидить,   разомлявилася,   пыдарык

примеряить...  Ну,  я  ей и давай, мол, ты девка красивая. Шуляты в тибя як

орех.  Нада  тибе  за хорошага парня замуж. А то так у девках и пересидишь.

"Та  есть,  - гаварить, - у меня один на примете, очень хороший парень, тут

недалеко  служит,  военный он". Ага, чую сердцем, попал я на нужную жилу, -

да,  так ты его у гости до нас зови, познакомимся, выпьем з ним по чарчинке

"за  честь,  за  дружбу".  "Да  неудобно  как-то,  Марк Гаврилович". А чево

невдобно, куда ж тибе ще вести гостя, когда ты в нас живешь? "Да он сюда на

горку,  в  сад  Шевченко приходит". А иде ребенык на етый случай у тибя? "А

она на травке сидит в это время, Марк Гаврилович, играется". Ето у в апрели

месяцы  сидить  "на  травке"?  Ну  вот  етага  я  и  добивався,  ну, девка,

держися!.. Щас ты взнаешь Марка Гавриловича!..

   "Люся,  это  меня просто бог послал в  тот момент.  Вот тут уж  наш папа

точно бы "с чистым сердцем сел в  ДОПР".  И это уж без шуток.  Потом у него

был приступ. Мне надо в больницу к Маше, тут ему "скорую", а наша Аля в чем

была убежала.  Я  потом ей  вещи потихоньку вынесла.  Так что вот так мы  и

живем. Пиши чаще, а лучше бы ты выбралась к нам хоть на пару дней. Папа был

бы так счастлив.  Все бы собрались "у кучку", помнишь, как в детстве, когда

ты была маленькая? Теперь папа тому же учит и дрессирует Машу".

   Это  было  как  раз  в  то  лето  1960-го,  когда я  летела из  сурового

"Балтийского неба" в сочинский климат, где снималась картина из итальянской

жизни.  Меня отпустили в  Харьков на  один день проведать в  больнице дочь.

Съемки у меня были ежедневные. Занятость в каждой сцене. А группа не должна

быть в  простое.  Потому на  случай,  если я  вздумаю задержаться,  со мной

откомандировали ассистента  режиссера,  который,  как  только  наш  самолет

приземлился в  Харькове,  взял билеты на утро в  Сочи...  Еще и  потому эту

"Франческу" не забудешь никогда.

   Моя  мама  просто  жила  в  больнице. Ей посоветовали ребенка держать на

руках,  чтобы  в больном организме не образовалось застойных явлений. И она

дни  и ночи напролет носила девочку на руках. Когда мы с папой появились на

пороге,  мама обрадовалась и расцвела. Машенька хрипло и прерывисто дышала.

"Лель,  хай  ребенык  побудить  з  родною мамую", - разрешил папа. И мама с

неловким  сожалением оторвала от себя комок в тряпочках, пахнущих больницей

и  чем-то пряным. Ребенок больной-больной, а тут вдруг сразу "почуковнел" и

зорко  стал  следить за тем, что будет "дальший". Глаза у моей дочери стали

как  у  умного,  битого  жизнью  щенка,  которого  продают  на рынке новому

хозяину. "Унученька ты моя дорогенькая, ето ж твоя родная мама, я ж тибе за

ее  гаварив".  Девочка посмотрела не на меня, а куда-то в моем направлении.

Слабо  провела  по  моей  щеке  влажной ладонью, мол, это я знаю. А они-то,

они-то куда уходят и дверь закрывают, ушли? А я? Оставили меня с этой чужой

тетей,  мамой...  Ее  лицо  начинало  стягиваться  к середине. Глаза крепко

закрылись.  Подбородок  подтянулся к носу. Нос провалился. И после сильного

шипа  из  широко  открытого  рта  вырвался  неожиданно мощный хриплый крик:

"Леля,  Леличка,  Лелюшенька,  любимая,  дорогая  моя!!!  А-а-а..." Тело ее

судорожно вздрагивало и сотрясалось. Она изо всех сил колотила меня мокрыми

кулачками.  Двери  в  палату  широко  распахнулись. Родители вскочили. Мама

выхватила  у  меня  ребенка.  Машенька  обвила  ее  шею  своими  худенькими

ручонками  и  сразу  затихла.  Все  случилось молниеносно быстро, как будто

заранее все знали, что произойдет. А я прижалась к папе.

   Мой  ребенок  счастлив.  Он  купается  в  море любви. Так же в этом море купалась  и  я.  Море  любви - из него я вынырнула и отправилась в одинокое

неизвестное  плавание.  Море любви - вот чего я искала. Вот чего я ждала от

всех  вокруг... Как часто я ощущала мучительную пустоту в душе, тоску, сама

не  знаю  о  чем.  Как  часто я чувствовала, что искала чего-то эфемерного,

ускользающего, но необыкновенно прекрасного - самого-самого: когда летишь и

хочется  крикнуть на весь мир: "Я нашла, слышите? Я нашла! Я купаюсь в море

любви!"  Но  нет,  это  оставалось недостижимым. В моей семье умели любить.

Уметь  любить,  как  понимаешь  со  временем,  это редкий талант. Еще более

редкий, чем талант в искусстве. Моей дочери будет так же тяжело, как и мне.

Мы  с  ней  в  детстве  получили  большую дозу этого "моря". Только она еще

больше,  ведь моей маме было восемнадцать. А теперь ее бабушке - сорок два.

В  сорок два года к маме пришло то, чего она не понимала в молодости. И все

равно,  с  папиным  "океаном" не могло сравниться самое бескрайнее море. Ну

какие же мы разные с моей дочерью! Я всю жизнь призываю: "Папочка, папусик,

любимый,  любименький".  Мой ребенок призывал в трудные минуты Лелю: "Леля,

Леличка,  любимая,  дорогая  моя".  Как  будто  не  слышала от дедушки слов

"любименькая,  Дорогенькая".  Вот  как  интересно.  В  полтора года ребенок

инстинктом  верно почувствовал, что все жизненно важное идет от Лели. Она в

семье  подпольный  главнокомандующий. Они с мамой одной группы крови. А мы,

конечно, с моим папой.

   После развода нам с дочерью досталась тринадцатиметровая комната в общей

квартире  на  первом  этаже высокого московского дома на большом проспекте.

Был  1962 год. Ей уже было три года. И настала пора забрать ее у родителей.

Как  им  это  ни было тяжело они понимали, что ребенок должен жить вместе с

матерью. Этот ответственный момент - "передача девычки з рук на руки" - был

уже  не  импровизацией,  а  продуманным,  выверенным  спектаклем.  Моя мама

привезла  дочь,  якобы  в  гости  к ее маме. Три дня мы ходили по зоопарку.

Побывали   в   кукольном   театре.   И   любимое   мороженое  покупалось  в

неограниченном  количестве.  Все исполнялось по папиной программе: "Леля ей

не  даеть  удоволь  мороженага.  А  ты, як истинная родная мать, дай своему

ребенку  столько, сколька он просить. И тогда она зразу распознаить, аде на

самом деле есть истинная мать. Ты ж сама, дочурка, знаишь, что Леля человек

вредный.  А  ты,  як  мать,  етый  вред  убери  з дороги. Ребенык усе чисто

понимаить".  В  общем,  приручение  шло  полным  ходом.  Но как только мама

отставала,   девочка  тут  же  замедляла  шаг,  оглядывалась,  забывая  про

мороженое  и  про  меня. Ночью спала только с бабушкой - рука з руке. И вот

проснулась  она  утром  и  обнаружила,  что  бабушки  нет. "А Леля уехала в

Харьков,  к дедушке. Мы теперь с тобой будем жить в Москве, - говорила я. И

чувствовала  свою  полную  несостоятельность.  -  В  Москве  хорошо", - а в

голове:  ты еще скажи трехлетнему ребенку, что Москва - столица. Скажи, что

в  Харькове таких мишек нет, каких мы видели в зоопарке. Что делать, с чего

начинать  совместную  жизнь?  Дочь  смотрела  на  меня  слепыми,  ничего не

видящими  глазами.  Не нужна ей была столица с мишками и мороженым. Ее мозг

лихорадочно  работал и, видно, зашел в тупик. А лицо, как тогда в больнице,

пошло собираться к середине. Но крика не было. Некого было звать на помощь.

Начались  всхлипывания,  перемежающиеся  с  горькими  стонами, как бывает у

взрослого  человека, несправедливо обреченного на муки. Потом она бросилась

к  двери.  Но  дверь  была  на  замке.  Тогда  она стащила со своей подушки

наволочку  и  стала  судорожно  складывать  в нее все свои вещи - грязные и

чистые,  сухие и мокрые. Пряталось в наволочку все, что имело хоть какое-то

отношение  к  ней.  Потом  она надела байковую теплую пижаму, хотя на дворе

стояла  жара.  Но ведь дедушка учил, что пар костей не ломит. Сунула ноги в

сандалии  -  левый  на  правую  ногу,  правый на левую. При этом она что-то

говорила  и  говорила.  Всхлипывания перемежались монологом, в котором ясно

слышались  слова:  Леля,  дуся  Марк,  парк  Горького, кот Мурат, массовка,

Дворец  пионеров,  Клочковская.  "Дай ключ", - потребовала она. Я протянула

ключ.  Но  он  ее  испугал, потому что ничем не напоминал дедушкину тяжелую

связку ключей, похожих на металлические детали разорвавшейся бомбы. "Открой

дверь". Я открыла дверь. И моя дочь, как птица, вылетела от меня на большой

двор.  Запомнив  дорогу,  не  петляя, она уверенно побежала. И понеслась по

большому  Московскому проспекту со своей наволочкой, из которой выглядывали

бегемоты,  слоны и ночные рубашки с цветочками. "Чья это девочка, товарищи?

Девочка,  чья  ты? Где ты живешь? Кто твои папа и мама?" - "Я еду до Лели и

до  дедушки  Марка у Харькув!" Да, самая пора забирать ребенка. Потом будет

уже поздно. Вот уже и дедушкин диалект налицо.

   Боролись мы долго -  кто кого.  До изнеможения. Несколько ночей мы почти

не спали.  Тупо смотрели друг другу в  глаза.  И  молчали.  Потом враз обе,

обессиленные,  уснули. Я в кровати. Она в кресле. Из протеста не ложилась в

кровать.  Ведь кровать -  это  все-таки этап смирения.  Кровать -  это  уже

что-то окончательное.  Ранним утром я открыла глаза.  На меня был устремлен

чистый и ясный взор моей,  ох какой,  загадочной дочери:  "Мамочка,  я хочу

питиньки".

   Слава богу,  думала -  не выдержу. И я сразу же окунула ее в свою жизнь,

свои гастроли,  концерты. Пусть познает жизнь своей мамы горячим, недетским

способом.  И  пойдут потом укрощения и  притирки и  ощущение страха уже  не

только  за  себя,   но  и  за  родное  существо  рядом.  И  новое  ощущение

материнства. И выработка личных методов воспитания, соединяющих и "море", и

муштру. Это все потом.

   "Ничто  на земле не проходит бесследно". Стрессы и неприятности закаляют

душу,  но  подтачивают  организм.  Все  мои  перипетии  вылились в болезнь,

которая  полностью  выбила  меня  из  жизни. Я почувствовала сильную боль в

суставах  ног и рук. Сердце бешено застучало и давало сто тридцать ударов в

минуту.  И  самое  страшное  -  стал  пропадать  голос. Сначала подсипывала

слегка.  Это  стала  замечать  к концу картины "Гулящая". Но в РОЛИ усталая

сипотца  была  даже к месту. А потом голос стал совсем не мой. И однажды он

исчез  совершенно.  Актер без голоса - все равно что машина без мотора. Как

дерево  без  листьев.  Как рояль без клавиш. Нет большей драмы для артиста,

чем  потеря  голоса.  Пусть  даже излечимая и самая кратковременная. Потеря

голоса  -  этим все сказано. Спроси об этом у артиста, пережившего такое, и

увидишь, как изменится его лицо, как моментально у него пропадет юмор. И он

начнет  прочищать  горло  -  гм-гм,  гм-гм.  И  это  чисто инстинктивно, от

панического  страха  повтора  такого  наваждения. Мне кажется, что артисты,

перенесшие  длительную  потерю  голоса,  уже  пережили в жизни своеобразную

трагедию. У меня же голоса не было больше года. "У двадцать пять лет полная

калека".  Что  делать,  куда  деваться?  К  родителям  в  Харьков?  Жестоко

обрушивать  на них еще и это. Они счастливо живут себе и не ведают, что там

со  мной на самом деле. Обмолвлюсь кое-каким словом маме по телефону, и она

ходит мучается, ничего не говорит папе.

   - Лель, можа з дочуркую что неладно, а, Лель?

   - Да нет, Марк, у нее все в порядке, у меня свои дела, отстань.

   - Дочурка,  -  спрашивал он у меня, - а якеи у нее могут быть свои дела,

когда мы з  ею делаем усю жизнь одно общее дело на благо нашего народа.  Мы

делаем людям  веселую жизнь,  дочурка,  ты  ж  сама  знаишь.  Значить,  што

выходить? Значить, она улюбилася. А як же иначий?

   И  он  уже  высчитывал в  кого.  И  самое удивительное,  что у  него все

сходилось.  Все совпадало и все подтверждалось:  "Когда твоя мать ездила до

тибя у  Москву,  и етый парень з парка Горькага вокурат в етый самый мумент

быв у сталице.  И он тут як тут. Ну што ты на ето скажешь, а, дочурка? Ей и

нима чем крыть".

   Я его выслушивала,  говорила,  что мама была с Машенькой, не выходила из

дома. Но больше всего я боялась, вдруг он заметит, что я вот-вот рассмеюсь.

Дорогая моя мама!  Сколько же  она выдержала несправедливых обвинений из-за

того,  что  умеет похоронить в  себе  тайну.  Из-за  того,  что  умеет быть

настоящим другом.

   Это  было  безжалостно, но я опять обрушилась на родителей Папа встретил

беду  мужественно.  И  сразу же приступил к действиям: "Отыскать у Харькуви

врача,  а  лучий  -  "прохвесора"  У  меня  обнаружили  сильные эндокринные

нарушения.  Отсюда  V. частый пульс. Если подлечить основную болезнь, будут

уходить  и  боли  в  суставах.  И родители положили меня в больницу. Я была

настолько  сломлена всем комплексом навалившегося на меня - одно на другое,

без передышки, что могла понять сам факт происшедшего - вот я и в больнице,

но  не  его  значение  - что я сильно больна. И тут, в больничной палате, у

меня появилось много времени для того, чтобы видеть себя со стороны. Думать

и  анализировать,  делать  выводы.  Вставать, ходить, приседать было мукой.

Говорить  нечем  -  один  сип.  Так  что  целыми  днями я лежала и молчала.

Принимала  лекарства  и  думала,  думала. Вспоминала и перемалывала. Ах эта

больничная зима 1961-го...

   Меня постоянно преследовала мысль,  что,  куда я ни отправлюсь,  хоть на

край земли,  мне все время теперь чего-то  будет не хватать.  И  мои поиски

будут  безнадежными.  Я  часто  видела ту  квартирку на  окраине Москвы,  в

которой наводила уют. В которую отовсюду привозила разные штучки. Но они не

прижились.  А так и остались штучками.  Не прижилась и я.  Стояли вещи, мои

фотографии. А меня там не было. Больше я не вешаю в доме своих фотографий.

   Вдруг,  среди ночи,  когда в палате было тихо-тихо,  я просыпалась после

короткого сна,  потому что во  сне ясно видела себя уходящей из того дома с

чемоданом и  с дочкой на руках.  Как бежала по морозу на первый появившийся

автобус.  Лишь бы скорее,  куда-нибудь,  только подальше от дома.  Твой дом

там,  где ты чувствуешь себя как дома.  Не было больше у меня такого места.

Да,  случилось так.  Человек красив,  талантлив,  оригинален,  но  не твой.

Конечно,  я любила того,  кого не знала. Когда ушла острота кратковременных

всепрощающих примирений,  а главное, прошло время, которое позволило как-то

отдышаться,   вот   тут-то   я   неожиданно  начала   все   видеть   как-то

сфокусированно.  Четко,  но  издали.  И  началось прозрение.  Ах,  какой же

эмоциональный заряд был брошен на это чувство, ах, какой заряд. Как же меня

в  начале конца мучило ветвистое украшение на голове и пригибало к земле от

стыда.  А потом ничего,  свыклась. Научилась сдерживать слезы, чтобы они не

раздражали. Это так обидно.

   ... Теперь ненавижу в роли слезы. Любым путем обхожу их. Или оставляю их

за кадром.  Как в "Пяти вечерах", в финале. Целый день готовилась, плакала,

чтобы в  кадре быть опухшей от слез,  но с  сухими глазами.  И режиссер все

понял. Я читала это по его лицу.

   Я  лежала в палате и вспоминала. Боль удалялась все дальше и дальше. И я

все  яснее  и  яснее видела, что замок свой возводила на песке. И вот песок

рассыпался,  а замок рушится. Я уже не играю в пьесе, а наблюдаю со стороны

как  зритель.  За мной оставалась расщелина, которую я принимала за райские

ворота.  Вот,  думаю, распахну, - а там, "море любви"! Э, нет, "юная дама",

прощайтесь  с иллюзиями. Боль в душе утихла. И телу стало легче справляться

с недугом. Несмотря на боль, я насильно ставила себя на ноги. Кажется, я не

испытывала  больше  к объекту своего обожания ни тепла, ни уважения. Ни тем

более любви. Наверное, что-то подобное пережил поэт, когда написал строчки:

"Обманом сердце платит за обман". Это Лермонтов. Или все - или ничего. Вот,

пожалуй,  суть  моих бессмысленных поисков. Обидно. Но видеть его больше не

хотелось. А в семье у нас появился термин - "отец нашей Маши".

   Верно,  что в поражении победа.  Умерла моя любовь.  Утихла моя тоска. В

моем родном Харькове,  в  больничной палате,  рядом с любимыми родителями я

оздоровилась. Я поднялась над собой. Приходило исцеление, потому что умерла

моя любовь.  Я была счастлива!  Парадокс.  В душе надолго поселятся испуг и

подозрительность.  Около меня будут появляться милые и интересные люди.  Но

это будут случайные люди.  Ведь одиночество прекрасно.  Но не тогда,  когда

оно длительно.

   И  я,  как  черепаха,  начну потихоньку обрастать непробиваемым панцирем

запрета  на  искренность  и  нежность.  Буду  обогащаться новыми  и  новыми

изощренными и  гладкими фразами,  которые  ничего  не  выражают.  Но  и  не

обижают:  "Ах, мы вас обожаем!", "Как вы милы!", "О, у меня нет слов", "Мы,

кажется,  в  вас  чуть-чуть того,  как это по-русски...  Ай  лав,  монамур,

Баттерфляй!" А почему на "вы"? - ежеминутно помнишь: вылезешь из брони, так

и схватишь щелчок по носу. Да и зачем вылезать. Именно это и имело успех. И

это вместо простого "люблю".

   Однажды,  в роли,  я искренне скажу это слово. И мой талантливый партнер

почувствует,  что это сказано не  по-актерски.  Партнер будет по-настоящему

талантлив.   И,   как  всякий  талант,  неожидан  и  необъясним.  Он  вдруг

заинтересуется,  начнет искать, сравнивать меня в жизни и в работе. И никак

не выведет точную формулу:  тут она в жизни, тут в роли. Он напрямую уколет

меня "случайным человеком".  Мол,  как же это могло случиться? Такой прямой

вопрос сразу насторожит.  Но  дальше развивать эту  тему я  ему не  дам.  Я

перебью его мертвым взглядом,  который меня защищает в  те  моменты,  когда

колют в больные места. Я посмотрю ему прямо в глаза. И даже сейчас я ощущаю

боль,  с  которой сжались в карманах мои вечно мерзнущие руки.  И мне будет

все равно,  что он  подумает...  Многое хотелось сказать ему.  Он бы понял,

но... Знаете, орлы летают в одиночку.

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm