Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

  "Харьков.  Клочковская,  38,  кв.  3.  Все  экзамены  сдала  отлично.  Я

студентка   актерского   факультета  Института  кинематографии.  Встречайте

харьковским. Всем привет. Ваша дочурка Людмилка".

   "Ну,  Леличка, а што я тебе, крошка моя, гаварив? Ах ты ж дочурочка моя,

богинька моя ненаглядная!  Якую же  ты радысть папусику сделала!  Якой же я

теперь гордый своею дочуркою. Держись, Лель, ще тока начало!" А мама...

   Мама выразила свою радость по-своему. Через много лет. Я как-то спросила

у нее,  когда у них с папой было самое счастливое время, "только не говори,

что до войны".

   "Да нет,  до войны, конечно, было прекрасно, но папа был такой буйный...

Счастливое время?  Пожалуй,  когда ты  поступила в  институт".  Молча,  без

аффектации,  она  сделала все,  чтобы я  получила желанную профессию.  Мама

всегда и  во  всем  выдвигала нашего папу вперед,  сознательно оставаясь на

втором плане.  Так бывает в многодетной семье, когда любят и балуют слабого

ребенка.  А папа был до боли беззащитен. Иногда, в случае необходимости, он

мог  применить только  свою  недюжинную физическую силу.  Но  это  ведь  от

слабости.  Они никогда не воевали между собой за первенство.  Ну и подавила

бы  в  нем мама то,  чем он  был прекрасен и  неповторим.  Ну и  стал бы он

гладким и  ровным,  без его чудачеств и "идиотств".  Нет,  моя мама слишком

умна.  А папа...  нет уж,  как он и ни бывал грешен,  но уж верная истина -

чистому все чисто.

   Телеграмму  отбила.   Место  в  общежитии  забронировала.   Документы  в

институте оформила.  Билет в  Харьков взяла.  До  начала учебного года  еще

целых  десять  дней.  Послезавтра буду  в  Харькове.  Обойду и  Сумскую,  и

Клочковскую,  и  Рымарскую:  и  в школу,  и ко всем подружкам,  и во Дворец

пионеров -  к сотрудникам папы с мамой.  Перед глазами так и поплыли родные

лица,  радостные встречи... Счастливая, блаженная улыбка не сходила с моего

лица. В нашем дворе будет пир, цветы... Папины друзья, мои подружки, соседи

будут поздравлять.  Дядя Шолом заплачет от радости,  а  тетя Соня спросит у

мамы: "Леля, вы, наверное, там, в Москве, дали кому-то двадцать пять тысяч?

Признайтесь,  я никому не скажу. Перестаньте, Леля, ну что вы в самом деле.

Если уже такую,  как Люся, взяли, так что уже теперь в кино можно увидеть?"

Нет  пророка в  своем  отечестве.  Ведь  звезды только на  небе.  А  тут  в

обыкновенном харьковском дворце  -  и  на  тебе,  своя  "киноактрыса".  Ну,

знаете...

   ...  Было бы просто грешно не устроить себе разрядки.  Это я к тому, что

назрел момент,  когда...  ну,  когда внутри разливается что-то  типа "амор,

монамур,  май лав а-а-а!" - ну понимаете, да? Никакого сопротивления внутри

своей совестливой души я  не встречала.  Это меня еще больше подхлестнуло к

свиданию. Только не ясно - с кем? Вот в чем главный вопрос. Даже не вопрос,

а неясный момент, которому я так и не нашла определения...

   Короче,  как только я села на поезд, идущий в Москву, с той самой минуты

все  -  лица,  здания  - все потеряло свои четкие контуры, смешалось в один

гладкий  мутноватый  круг.  Думаю,  внутри сама собой началась перестройка,

передислокация   сил,  которые  было  необходимо  собрать  и  направить  на

одно-единственное  - победить! Так бывает в длительных зарубежных поездках,

когда  в  Москве ночь, а здесь яркий день, когда в Москве минус двадцать, а

здесь  плюс тридцать. И именно в такой солнечный день, после бессонной ночи

в  самолете,  по  четыре-пять встреч, интервью и приемов. И нужно держаться

легко,  весело,  отвечать  метко и и остроумно. Ну уж если не остроумно, то

хотя  бы не глупо. И так десять дней подряд. На первый взгляд, удовольствие

-  ведь никакой работы нет. Стой себе с рюмкой и тарелкой в руках, улыбайся

и  восхищайся  -  ох!  ах!  Не может быть! Да что вы? Это феноменально! Это

экстраординарно!..  Между  тем я наблюдала, как сникали люди, как мгновенно

опускались  углы рта, мутнели глаза, как присаживались, не выдерживая этого

"приятного"  стояния,  калейдоскопа  лиц  и  улыбок,  заученных фраз, имен,

фамилий  и  должностей.  Для  такой  работы,  как  и  для  актерской, нужно

родиться.  Меня  спасла только моя профессия. И то - придешь ночью в номер,

голова  гудит,  как  пивной котел, а у глаз - спазмы от бесконечных улыбок.

Смотришь на себя в зеркало, а вежливый оскал не исчезает. Так и засыпаешь с

удивительно вежливым лицом...

   А потом,  через время:  "О-о,  мадам,  хау ду ю ду? Вы помните, как мы с

вами интересно поговорили?"

   "А-а,  энд хау а  ю?  Ну как же,  разве такое забывается?" Что я говорю?

Господи боже ты  мой!  По-моему,  я  его  первый раз в  жизни вижу.  Спустя

какое-то время я  была уверена,  что это происходило с  кем-то другим,  а я

просто находилась рядом, потому и знаю подробности.

   Точно так  же  спроси меня тогда:  как выглядели те  люди в  поезде?  Не

помню.  Все мое существо -  и душа,  и сердце,  и мысли -  шло к достижению

цели...    Узел   развязался,    как   только   я   заговорила   со   своим

мастером-учителем.  Когда  я  почувствовала:  вот  она,  истинная  важность

момента - то, к чему я шла. Тогда и в голове, и на душе стало чисто и ясно.

Это состояние я  поняла не так давно.  Если я  не вижу ничего вокруг,  если

отвечаю невпопад -  значит, иду к какой-то цели. Теперь я учусь внимательно

смотреть на все,  окружающее меня: на людей, предметы, мизансцены. Тогда, в

юности,  да и  потом долгое время все существовало как бы в дымке,  а перед

глазами стелился розовый романтический туман.

   ... Итак, свидание. С кем? С опереточным выпускником? Выслушивать советы

старшего  товарища?  Нет,  дружок,  ты  идешь  своей тропинкой, а я пойду -

своей.  С абитуриентом операторского факультета? Теперь он тоже студент. За

пять  лет  еще  наговоримся.  Остается мальчик-попутчик из поезда. Человек,

далекий  от  искусства. Вот он мне подходит. Ему будет интересно все, что я

буду  "артистически"  изображать.  А если честно, милые вы мои, для меня вы

все трое - на одно лицо. Я просто хочу быть взрослой. Я хочу сознавать, что

у  меня свидание. Свидание-дуэт. Дуэт, а не трио, как в школе: один мальчик

и  две  девочки.  А чтобы нравиться и любить? О, нет! Об этом сейчас и речи

быть  не  может.  Но  поразить,  ошеломить,  обескуражить  -  очень,  очень

хотелось!

   Ах,  больше всего в тот момент мне хотелось видеть папу и маму.  Вот так

бы,  втроем, сейчас пройтись по Москве, по Красной площади! Я - в середине,

а по бокам - мои счастливые родители.

   Арбат.  Я его уже изучила, когда крутилась около Щукинского училища. Мне

очень нравилось такое необычное название -  АРБАТ.  Ну просто замечательное

название.  И еще он напоминал мне улицы Харькова...  На Арбате я испытывала

душевный покой.  Не было излишней толчеи, к которой я не привыкла, хотя мне

и нравилось многолюдие Москвы.  Ведь это и есть столица,  а как же! Там я и

забрела в арбатскую угловую галантерею.  Перво-наперво я купила сумку-кисет

с длинным ремешком через плечо.  Крик моды.  Сумки были коричневые,  белые,

красные.   Какую  брать  -   двух  мнений  быть  не  могло.   И  красная  -

дермантиновая,  блестящая сумка  висела  через  плечо!  Харьковчане рухнут!

Старческая крокодиловая сумка,  с горбами,  была заброшена, а потом и вовсе

куда-то исчезла.  Жаль. Теперь такие сумки - роскошь, даже для миллионеров.

Вот тебе и мой деревенский папочка! Привез маме именно такую.

   Купила и  прикрепила себе на уши клипсы-ромашки.  Прошлась по галантерее

туда-сюда.  Чувствую,  что-то  еще  мучает,  созревает...  Покупаю еще одни

клипсы-ромашки.  Подхожу к зеркалу.  С двух сторон на волосах прикрепляю по

клипсе.  Вот теперь другое дело!  Опять -  туда-сюда, от зеркала к зеркалу.

Что-то не то. Чего-то еще не хватает. На мне ярко-зеленое платье с красными

бантами.  Красные туфли с бантами.  Красная сумка через плечо. Уши и голова

усеяны ромашками.  А  вот личико-то бледноватенькое -  яркое обрамление его

"забило".  Когда  папа  переехал в  Москву,  он  мне  каждое утро  говорил:

"Дочурка,  надо  бы  личико как-то  подбодрить".  Он  меня любил "в  боевой

готовности".  И  с  утра  мне  ласково,  нежно  говорил:  "Сделай  с  собой

что-нибудь,  дочурка,  не ходи бледненькая.  А  то ты в  меня з  утра прямо

полуурод...  Ну,  правда, вечером - богиня". Я всегда ему покорно отвечала:

"Хорошо,  папочка,  сейчас подбодрюсь".  Первый раз в  жизни я купила тогда

жидкие румяна. Вышла из арбатской галантереи и быстро заскочила в первую же

темную подворотню.  Сначала полила румяна себе на  губы.  На  вкус ничего -

приятненькая водичка. Потом обильно смочила платок и щедро нарумянила щеки.

Новой,  неизвестно откуда взявшейся женственной походкой поплыла по Арбату,

слегка покачивая бедрами.  Никогда больше - ни в "Небесных ласточках", ни в

"Сибириаде" -  мне  не  удалось  повторить той  походки.  То  была  особая,

победоносная походка человека,  уверенного в  том,  что  в  жизни его  ждет

только счастье,  только радость,  только успех.  Среди прохожих не  было ни

одного равнодушного.  Улыбались все. И даже те, кто очень спешил, все равно

оглядывались.  И тоже улыбались.  У меня же от счастья все внутри ну просто

ныло,  болело и млело. Я не шла - я несла себя, как дорогую вещь. Смотрите,

люди! Вот я! Я иду к вам навстречу! О, сколько же я принесу вам радости! О,

как я вас всех люблю! Во всех витринах я краем глаза ловила свое отражение.

Ну ей-богу,  во мне что-то есть - не такое, как у всех. Что, слишком смело?

Так  почему  же  все  смотрят  на  меня  явно  неравнодушно?  Оглядываются,

улыбаются.  Прав папа,  прав: "Уметь выделиться - главное у етый профессии.

Ну,  что она, шавлюжка, вмеить? Да ничегинька. А ты, моя дочурка, усе чисто

вмеишь, что хош добьесся!"

   На душе и привольно,  и весело.  Никакой тревоги.  Никаких забот. Внутри

разливается мелодия.  Потихоньку перехожу на деловой шаг.  Очевидно, засела

обида за харьковский акцент. Это, видишь ли, "чуть ли не катастрофа!" Ах ты

боже ж мой!  Да одолею, одолею я ваше "акынье" и "ыканье", дорогие товарищи

москвичи! А ну, нашу родную, харьковскую! Ну-ка! Три-чичирнадцать:

                   Видийшлы в нэпамьять дни полону,

                   Видгулы за обрием бои.

                   Слався, Харькив, слався, риднэ мисто,

                   Из руйины вставший назавжды...

                   Рьям-та-та-та, ха!!!

   Ну-ка,  ну-ка,  где  этот сопливый мальчик из поезда? К нему на свидание

идет  будущая  кинозвезда!  Пусть  зафиксирует  в  памяти  этот  момент!  Я

спускаюсь  по  эскалатору.  Я  снисхожу  до него. Захочу - могу его узнать.

Захочу  -  могу  пройти  мимо.  Да  и  какой  он? Что-то серенькое, в общих

чертах...  А люди, люди-то как на меня все, а? Ой, боже, да вот же он стоит

с  тремя  цветочками.  Тоже  мне,  на  четыре мама денег не дала! Маменькин

сыночек.  С  торжествующей  улыбкой взрослой женщины я ехала прямо на него.

Вот  уже  и проскочила мимо. А он все стоял и смотрел вверх. Вот это да! Не

узнал!

   "Эй, что ж это вы старых друзей не признаете?"

   Он  резко и  испуганно развернулся на  мой вызывающе громкий пассаж.  На

лице его была такая сияющая,  лучезарная улыбка!  Но  она продержалась лишь

одно мгновение и вдруг исчезла.  Нет.  Не так.  Она зажглась и потухла. Это

точнее.  Улыбка расцвела на его лице и  мгновенно умерла.  Вот это то,  что

надо. Это - точно. Никакого промежуточного состояния. Как в песне: "Вот она

была - и нету".

   "Вы ч-то, меня не признали? Гм... Можеце меня поздр..."

   "Па-ааа-че-му-у... у-у-у-зна-а-л..."

   Тю, он еще и заикается.

   "Позвольце, что это с вами? Ты что, белены объелся, па-аче-му-каешь?"

   Он  ткнул мне  три своих жалких цветочка и  мгновенно,  не  оглядываясь,

бросился бегом вверх по  эскалатору.  Ну?  Что вы  скажете?  Во слабак!  Не

выдержал. Все ясно - я просто задавила его своей исключительностью.

   Когда я добралась до общежития,  было уже темно. Я тихо вошла в кухоньку

деревянного домика,  зажгла тусклую лампочку и взглянула на себя в зеркало.

А-а,  мамыньки родные.  А это кто? Мои щеки пылали, как два огненных мака с

малиновым отливом.  Один мак -  около носа,  другой -  на скуле.  Проклятые

румяна имели свойство со  временем "проявляться".  Мои  губы  и  зубы  были

одинаково свекольного цвета, а лицо обрамляли четыре ромашки. Слов нет. Нет

слов!  Бедный мой семнадцатилетний попутчик,  как же он бежал от меня!  Это

сейчас -  приди на  свидание девушка с  бритым черепом,  -  думаю,  юноша и

бровью не поведет.

   ...  Как  же  я  возмущалась  своей  дочерью в период ее так называемого

трудного возраста. Забыв что-то дома, я неожиданно вернулась и застала Машу

за  моим  туалетным  столиком.  На  нем  она  разложила  коробки с засохшим

театральным   гримом,   чудом   сохранившимся  со  времен  моего  недолгого

пребывания  в театре "Современник". О-о-о, какое ко мне повернулось лицо! В

ожидании  сурового  наказания на меня смотрела застывшая в ужасе физиономия

предводителя  индейского  племени в самой что ни на есть праздничной боевой

раскраске!  А  я  все  со  своим  жалким  лепетом:  ты должна быть девочкой

скромной,  у  тебя  все свое от природы такое прекрасное, Машенька. Никогда

ничего  не  надо  разукрашивать.  Ну  как же ты надеваешь к шелковой юбке с

розовыми цветочками красный свитер. Ты еще надень зеленое пальто с красными

сапогами! И откуда у тебя это?

   ...  Нет, мне не пятнадцать. Мне уже почти восемнадцать! Я иду по Арбату

в  зеленом платье,  в  красных туфлях,  с  красной сумкой  через  плечо,  с

пылающими щеками-маками...  Иду  и  "света божжага не  вижу".  Рассказывать

неудобно, но вспомнить, ах, как приятно.

   Я поступила в высшее учебное заведение,  на желанный факультет.  Это был

этап в жизни -  событие. В нашей семье никто не имел высшего образования. Я

буду жить и  учиться в  столице -  событие.  Все испытания я  прошла легко,

успешно,  как только можно было об этом мечтать.  Событие?  Безусловно! Так

почему же  я  так ясно вижу свое галантерейно-арбатское гуляние,  наивное и

смешное,  несостоявшееся свидание?  Те  главные  вещи  свершились  и  стали

фактами.  Я  приняла их как факты и  пошла "дальший".  А "дальший" началась

работа,   шлифовка  вкуса,  поиски  своего  стиля,  умение  найти  "среднее

арифметическое" между внешним обликом и внутренними бурями.  А это длинный,

длинный путь. И на этом пути меня ждали провалы, насмешки, удачи. А потом и

подражания.  Это такой же путь, такая же работа, как и борьба с моим родным

харьковским акцентом.

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm