Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

   В Харьков стали возвращаться из эвакуации -  и не только харьковчане, но и жители других городов. Всех надо было обеспечить жилплощадью.

   На оставшихся в оккупации смотрели косо.  Их в первую очередь переселяли

из квартир и комнат на этажах в подвалы. Мы ждали своей очереди.

   В  классе  вновь  прибывшие объявляли оставшимся при  немцах  байкот.  Я

ничего не понимала и  мучительно думала:  если я столько пережила,  столько

видела  страшного,  меня,  наоборот,  должны понять,  пожалеть...  Я  стала

бояться  людей,  которые смотрели на  меня  с  презрением и  пускали вслед:

"Овчарочка".  Ах,  если бы они знали, что такое настоящая немецкая овчарка.

Если  бы  они  видели,  как  овчарка гонит людей прямо на  смерть,  прямо в

душегубку...  эти люди бы так не сказали... И только когда на экранах пошли

фильмы и хроника, в которых были показаны ужасы, казни и расправы немцев на

оккупированных  территориях,  эта  "болезнь"  постепенно  стала  проходить,

уходить в прошлое.

   Нам с мамой,  как никогда раньше, не хватало папы, его силы, его защиты.

Мы каждый раз слушали по радио сообщения Совинформбюро. "Скоро... скоро уже

вернется наш папочка".

   В 1944 году в первый раз в жизни мама отправила меня в пионерлагерь.  Он

назывался "Райеленовка".

   "Райеленовка" находилась в  трех  километрах от  станции,  добирались мы

туда  пешком.  Проходили мимо  поля,  дорога  сворачивала вправо,  рядом  с

роскошным яблоневым садом, на который мы совершали налеты, а сторож стрелял

в нас солью.  И всю жизнь,  если в разговоре или песне идет речь о поле или

яблоневом саде, я вижу только "то" поле и "тот" сад.

   На зеленой поляне стоял большой красивый корпус с  колоннами и огромными

причудливыми окнами.  В  нем мы жили.  Стекол не было -  окна были затянуты

простынями: ночью мы мерзли. За главным корпусом шла красивая аллея. Жители

"Райеленовки" рассказывали, что это было когда-то графское имение. Несмотря

на то,  что здесь были жестокие бои,  главное здание сохранилось. Был пруд,

запущенный -  ил по колено. Вокруг пруда росли старые пышные ивы. Купаясь в

нем,  мы часто резали ноги о ржавые железки, острые осколки. А однажды всем

лагерем вытащили со дна зенитку без одного колеса.

   Кормили  здесь  четыре  раза  в  день! Но все время хотелось есть. Сахар

давали  один  раз - утром. Мы по своему усмотрению распределяли его на весь

день.  Сахар  все носили с собой... никому и в голову не приходило, что его

можно оставить на столе. До ужина у меня сахар не доживал никогда.

   Была в  пионерлагере и музыка.  Аккордеонистка,  Дина Печенежская,  дочь

папиного   товарища,   Андрея   Степановича  Печенежского,   вела   у   нас

художественную самодеятельность.

   В   доме   Печенежских  был   траур:   "вторые  немцы"   расстреляли  их

семнадцатилетнего Николая -  любимого сына и прекрасного баяниста,  который

"ще ребенком быв, а вже играв, як зверь".

   И теперь Дина, его сестра, тоже играла, "як зверь", и разучивала со мной

песни с "жестикуляцией", с увлечением проводила надо мной эксперименты.

   Первым моим номером с  "жестикуляцией" была песня про Витю Черевичкина -

слова неизвестного автора на  музыку песни Терентьева "Пусть дни проходят".

Для этого нужно было вместе с первыми строками:

                       Жил в Ростове Витя Черевичкин -

   согнуть  правую  руку  в  локте, выбросить ее чуть в сторону; взгляд - к

зрителям, сидящим справа. На вторую строчку:

                       В школе он отлично успевал -

   все то же самое, но - в левую сторону. Дальше просто поешь:

                       И в свободный час всегда обычно

                       Голубей любимых выпускал.

   На припеве и голова и руки постепенно устремляются к небу:

                       Голуби, мои вы милые,

                       Улетайте в облачную высь...

   Дина меня наставляла:

   - Люся!  Во  втором куплете война.  Лицо жесткое,  руки сжаты в  кулаки,

хорошо,  если в глазах заблестит слеза -  это всегда впечатляет.  И финал -

победа!  Лицо радостное,  торжественное!  А руки - широко-широко! Как будто

хочешь обнять весь мир! Ну!

                       Но не долго эти дни тянулись,

                       И, разбив фашистских подлых псов,

                       Красные герои к нам вернулись,

                       Снова стал свободным наш Ростов.

   Я выступала регулярно в концертах нашего лагеря и во всех соседних, лишь

бы пригласили.  Путевку на первую смену мама достала с трудом, зато путевку

на вторую - директор лагеря предложил мне сам за то, что я активно участвую

в самодеятельности и отстаиваю честь лагеря.

   В каждой смене жгли два пионерских костра: один - в начале смены, другой

- на закрытие.  Если в концерте на первом костре выступали кто с чем, то на

закрытии был целый продуманный спектакль.  Я выходила на сцену два,  а то и

три раза - и все с разными песнями. Тогда мы с Диной вспомнили из довоенных

песен  -  "Эх,  Андрюша".  Она  имела  большой успех.  Меня  даже  дразнили

"Андрюша!  Иди сюда..." Жизнь в лагере была прекрасной!  Только мечтать!  И

ем, и купаюсь в пруду, и хожу в лес, и выступаю на сцене!

   Сцену устроили прямо на  поляне.  Сделана она была из  досок.  Ноги то и

дело проваливались в щели.  Стою на сцене и пою!  Вот радость!  Все дети на

меня  смотрят с  интересом.  Когда же  удавалось заплакать...  да  что  там

говорить...

   Пою... а если вижу среди зрителей кого-то, кто мне нравится, - стараюсь!

И   уж   совсем  обуревает  гордость,   когда   доходит  до   исполнения  с

"жестикуляцией".  Ведь  до  такого еще  никто  не  додумался.  Ведь  только

вслушайтесь, как звучит - "Песня с жестикуляцией".

   От "песни с жестикуляцией" до сегодняшнего понимания, что такое "песня",

было много открытий.  Сколько же я  в  своей жизни проделала экспериментов,

пока не нащупала в себе тот ключик, который что-то открывает, и тогда песня

приносит блаженство...  Но  как найти эти песни?  Какие они?  Ты исполняешь

песню...  Она нравится публике, а у тебя не возникает этого "блаженства"...

Или  ты  сам ощущаешь это блаженство,  а  публика песню не  принимает.  Как

сделать, чтобы ощущения публики и исполнителя совпадали?

   После  фильма  "Карнавальная ночь" зрители воспринимали меня только так:

если на экране ты была в легкой музыкальной роли, то будь любезна, давай-ка

нам  то,  чего  от  тебя  ждем,  для чего мы сюда пришли. Первые годы после

картины  я  так  и  делала.  Я пела, как в фильме, старалась быть как можно

похожее.  А  потом  иссякла.  Наступил конец. По-старому уже не получалось.

По-новому еще не умела. Не знала, с чего начать...

   В кино у меня были длинные,  бесконечные годы простоя.  Но не работать я

не могла. Я металась. Возраст самый лучший, энергии хоть отбавляй, а работы

нет. Нет роли для меня. Куда себя деть? Где найти себе применение?

   Весь свой "заряд" и  запас нерастраченной энергии я бросила в песню,  на

эстраду.

   Для актера нигде -  ни в  кино,  ни в  театре -  я  не знаю такой широты

амплитуды для выявления и утверждения своей личности. Ничто так не закаляет

и не оттачивает талант артиста,  как эстрада. В кино есть режиссер. Он тебя

"выручит" кинематографическими средствами,  поможет. В театре можно сыграть

роль, можно выйти в массовке, но ты играешь в спектакле - в коллективе.

   А  на  эстраде ты один!  Один властелин зала.  Ты сам себе и  артист,  и

опора,  и голова, и режиссер. Потому что каждый концерт никогда не похож на

предыдущий. Он с новыми акцентами, неожиданными реакциями, другой публикой,

которая тебе не простит неверного шага, неточной ноты и своих неоправданных

надежд.  Если  ты  сумеешь заразить собой зал,  принести "свою" атмосферу и

повести публику за собой -  значит,  ты артист эстрады!  Ты имеешь право на

"соло".

   Когда я  еще  училась в  школе,  к  нам в  Харьков приезжал на  гастроли

Александр Николаевич Вертинский.  Выступал он на летней площадке сада имени

Шевченко.  Народу было битком. Зрители жадно смотрели на своего кумира. Мы,

дети и подростки, сидели на деревьях вокруг забора.

   Его  исполнение,  его  песни были как будто из другого мира. Их нельзя с

чем-то   сравнивать.  После  первой  песни  "Пред  ликом  Родины"  из  зала

выкрикивали "Желтый ангел", "Пани Ирен", "Прощальный ужин", "Балерину". Его

репертуар знали в зале все. Я боялась шелохнуться, боялась пропустить жест,

интонацию.   Ничего   подобного   я  не  слышала  никогда.  Все  свое,  все

неповторимое,  оригинальное,  индивидуальное.  И  -  незабываемое!  И  даже

публика  -  наша  непростая  харьковская  публика  -  в  единодушном порыве

восторженно   благодарила   артиста.  Ах,  какие  руки  в  "Балерине"!  Они

танцевали,  как хрупкая и нежная балерина, и плакали, как плакала она ночью

в подушку... одна, беззащитная, как "усталая игрушка больших детей". А руки

у артиста большие, узловатые, старые...

   В  ноябре 1965 года в  московском Театре эстрады я была на концерте Жака

Бреля.  Вела его концерт и переводила содержание песен женщина-конферансье.

Перевод был лаконичным,  и  мягко говоря,  ничего общего не имел с  истинно

глубоким смыслом песен-баллад, написанных самим Жаком Брелем.

   "...  Он  говорит ей:  не покидай меня,  мне будет без тебя очень плохо,

очень...  Так что, пожалуйста, не покидай меня, не покидай меня, не покидай

меня! - бодро переводила ведущая. Она бросала очаровательную улыбку Брелю и

громко стуча каблучками, скрывалась за кулисами.

   А Жак Брель,  сжавшись от.  неловкости,  "пережидал".  Именно сейчас ему

придется за  три минуты прожить на  сцене "жизнь любви" -  ее рождение,  ее

расцвет и ее трагический конец.

   Не уходи... я без тебя умираю!..

   Брель пел свои песни подряд -  на  одном дыхании.  На концерте собралась

публика, которая никогда не слышала Бреля. Но после третьей-четвертой песни

в  зале  установилась  "его  атмосфера".  В  театре  царила  его  личность!

Становилось страшно...  Как у него болит душа!  Как он кричит об этой боли!

Как он любит свой народ, свою родину!

   Жак Брель умер рано. Он сгорел в 39 лет.

   Постепенно я приходила к убеждению,  что петь нужно только о том,  что у

тебя болит или что тебя очень радует.

   Когда ты искренне об этом поешь -  публика, какая бы она ни была, поймет

тебя. Сначала она будет инертной. Это надо не заметить - "гореть" дальше. А

потом публика станет с интересом следить за тобой.

   Вот тут то и надо не упустить момент.  Успеть рассказать о себе, о своей

боли, о своей любви. А в перерыве спеть про "Пять минут", "штобы дать людям

передых". И опять, и опять песни "с блаженством"... Но оно уже в зале, твое

блаженство!

   Эти радости и маленькие победы были единственными и бесценными в те годы

безработицы. И я бросалась в концерт, как в огонь!

   Когда я с 1973 года стала сниматься в фильмах, то все мое время, все мои

силы,  фантазия  и  энергия стали принадлежать только кино - моему любимому

делу.  Выступления  в концертах были уже от случая к случаю, только рядом с

ролью,  которую  я  сейчас  играю,  с рассказами о фильме, с фрагментами на

экране.

   И песни свои сочинять перестала.  Когда прежде не было работы в кино,  я

месяцами вынашивала свой репертуар.  Собственные песни я исполняла всегда в

конце, когда публика уже пошла за мной, когда я победила ее инерцию.

   Но  по-настоящему можно работать только в  одном деле.  Я  выбрала кино.

Значит, эстрада не будет главным. Ну что ж, за двумя зайцами - не стоит.

   Я  пробыла еще  одну  смену  в  "Райеленовке".  Мама  приезжала ко  мне,

привозила что-нибудь вкусное. Она стала спокойной, была со мной внимательна

и заботлива. Я ее очень ждала.

   Когда в конце лета я вернулась домой, у нас была уже другая квартира. Мы

поселились на улице Клочковской,  тридцать восемь,  в полуподвале. Это была

та  самая двухкомнатная квартира,  где  папа  потом найдет клад.  В  ней  я

прожила с  девяти до семнадцати лет.  Из этой квартиры уехала в 1953 году в

Москву поступать в институт кинематографии. Я очень люблю эту квартиру, она

самая лучшая в мире.

   Когда мама  привела меня в  наше новое жилище,  у  нее  был  виноватый и

растерянный вид.  А мне квартира понравилась.  Она напоминала мне ту,  нашу

полуподвальную комнатку  в  Мордвиновском переулке.  Там  я  родилась,  там

прошли светлые,  неповторимые дни с  моим папой.  А  с предыдущей квартирой

связано только самое горькое - война, голод, холод, немцы, страх.

   - Нет, мам, эта квартира лучше! Здесь тепло и хлеб за стенкой. - Магазин

"Хлiб" был у нас действительно через стенку. - Я буду самой первой занимать

очередь за хлебом,  не переживай.  Скоро папа придет,  будет опять весело и

легко... ну, мам!

   ...  Мама  рассказывала,  как  они  с  тетей  Валей перетаскивали вдвоем

тяжелые вещи - матрасы, перины, диваны...

   Я  представила себе нашу булыжную мостовую в Мордвиновском переулке,  по

которой  разбросаны перья,  ангелочки,  веера,  фотографии артистов  немого

кино...  кругом все смеются,  глядя на тетю Валю с бантиками и попугаями; и

они с мамой утешают друг друга...

   Тете  Вале  дали комнату в подвале на другом конце города. Постепенно мы

ее  потеряли  из  виду.  Как-то после войны она появилась у нас и попросила

маму быть свидетелем на суде. На нее подала в суд соседка за то, что к тете

Вале  ходит  мужчина,  а она, тетя Валя, не замужем. А как это так? Соседка

этого не потерпит! У нее семья, муж.

   Я решила послушать,  что там происходит... приоткрыла дверь и слышу тети

Валин голос:  "Товарищи судьи! Ну и что же, что ко мне ходит мужчина? У нее

есть муж!  Да  мой  муж-майор геройски пал смертью храбрых,  ребенок умер с

голоду. Вот... там стоит моя соседка Леля. Вызовите ее. Мы с ней страдали в

войну... она подтвердит!"

   Мама похолодела от ужаса: какой муж-майор... какой ребенок умер?

   Но маму не вызвали. Выступил адвокат и очень сердечно защитил тетю Валю.

   Тетю Валю оправдали. Она была благодарна, что мама пришла...

   - Валь!  Ты бы хоть предупредила про мужа и  ребенка.  А вдруг у меня бы

стали спрашивать? Ты что в самом деле...

   - Ах, Леля, я уже совсем не "нормалес", ты извини. Сама не знаю, как это

вырвалось.  Как-то  жаль  себя  стало...  Мой  адвокат  аж  подскочил после

этого... Хо-хо-хо! Не ожидал... Вообще, Леля, жизнь - это импровизация.

   В фильме "Семейная мелодрама" я играла сорокалетнюю увядшую женщину,  на

мне был халат с  попугаями,  на стенах -  веера из перьев,  боа и  портреты

артистов.  У меня причудливая широкая кровать,  в которую я ложусь одна.  В

фильме  я  напеваю вальсы Штрауса из  "Большого вальса".  Моя  героиня тоже

мечтала в молодости стать актрисой.

   Тетя Валя действительно имела отношение к театру.  До войны она работала

в передвижном театре... Костюмером.

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm