Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

   Мы  спаслись от  душегубки.  Когда  собаки  погнали толпу,  мама  сильно

толкнула меня в спину. Я упала на землю, она накрыла меня собой. Все бежали

рядом,  совсем у лица,  спотыкались о наши ноги,  ругались,  падали и опять

бежали.  А когда побежали и мы, мама, стиснув больно мою руку, задыхаясь на

бегу,  говорила:  "Главное -  опоздать... собак не бойся... кусают тех, кто

паникует. Это не смертельно, главное - опоздать..."

   Мы  опоздали.  Но  я  видела совсем близко,  как черно и  страшно было в

машине без окон.  Как люди,  тесно прижатые друг к Другу,  с искаженными от

ужаса лицами смотрели из машины,  хватали последний глоток свежего воздуха.

Они  вбегали по  доскам в  машину...  была  видна спина,  но,  оказавшись в

машине,  человек тут же разворачивался лицом. Так и мелькали: спина - лицо,

спина -  лицо...  Такие разные люди,  разные лица...  А  один пожилой седой

дяденька даже улыбался.  Я подумала, что это и есть, наверное, сумасшедший.

Таких я  еще  никогда не  видела.  Но  что  такое сумасшедший -  меня очень

интересовало.  И,  увидев  каждое неестественное проявление человеком своих

чувств,  я гадала: "С умом" он или "без ума"? Ну как можно улыбаться, попав

в душегубку?

   Меня трясло,  хотелось быстрее домой.  А мама сообразила - вдруг удастся

спасти табак!?  Но,  когда  мы,  "свободные",  прибежали на  наше  место  в

торговом табачном ряду, мешок с табаком уже исчез.

   Я всегда останавливаюсь на улице,  если вижу драку,  пьяных, катастрофы.

Во  время  войны мне  ежедневно доводилось видеть у  людей самые обнаженные

человеческие проявления.  Я  видела глаза,  в  которых были  страх  и  ужас

смерти,  желание убить, счастье, что не умер. Все эмоции, страсти у людей в

войну были обнажены.  Я  с детства так привыкла к сильным потрясениям,  что

желание  проникнуть  вглубь,   пусть  даже  в  самые  неприглядные  области

человеческих отношений,  стало навсегда для меня необходимостью.  Я не могу

пройти мимо скандала.  Стою в сторонке и "провожу" через себя все, что вижу

и слышу.  Потом долго раздумываю,  кто прав, а кто нет и почему. Может, они

давно уже помирились,  а  я все хожу и анализирую,  почему человек не сумел

себя сдержать,  почему он  так неприлично громко кричал,  отчего становится

неприятным и уродливым.  Почему он потерял контроль над собой - ведь вокруг

же люди. А как бы я на его месте?

   Сейчас другое время.  И совсем,  мне кажется,  другие люди.  У некоторых

эмоции ушли внутрь,  вглубь,  трудно бывает понять,  что у человека на уме,

потому что на языке у  него совсем другие.  Я тоже очень изменилась -  куда

делось открытое бурлящее веселье,  щедрая,  заражающая всех вокруг "папина"

радость... Иногда они прорываются, но пугают тех, кто меня не знает близко.

И радуют "своих". И все-таки самый неисчерпаемый источник эмоций, страстей,

неоднозначных  открытых  характеров  для  меня  -   в  той  войне,  в  моем

незабываемом взрослом детстве.

   С  годами  все  отстоялось,  отложилось в  душе  и  в  сердце,  а  потом

преломилось на экране.  Я видела таких измученных женщин в жизни, как Мария

Плещеева в фильме "Рабочий поселок".  Когда все, казалось бы, потеряно, нет

никакой надежды на  свете и  все-таки  где-то  глубоко есть еще  внутренний

базис, и она распрямляется, она снова живет!..

   Как много было рядом таких внешне грубых, колких, яростных и человечных,

как  Шура Соловьева из фильма "Дорога на Рюбецаль"! И характер, и одежда, и

жаргонная  речь - все из моего военного детства. А в фильме "Вторая попытка

Виктора  Крохина"  -  Любовь  Крохина.  В ней я попыталась сыграть открытый

характер,  все  вытолкнуть  наружу,  ничего  не  приукрашивая, - как было в

войну,  почти  без  подтекстов.  А  если  есть  второй план - то шит белыми

нитками,  и  тогда  человек  становится еще ранимее, еще привлекательнее...

Попробовала   быть,   как   мой  папа,  -  он  бы  сейчас  совсем  не  смог

приспособиться,  он  был  человеком  "того" необыкновенного времени... Я на

экране  также  слепо и глупо люблю своего сына, как папа любил меня. Унижая

отчима  моего  сына  также,  как  папа порой унижал маму. И от этого любовь

героини  получилась мощной, необъятной, как у моего папы. В фильме ненавижу

открыто,  люблю  открыто,  говорю то, что думаю, с открытой душой, открытым

сердцем. Пою тоже громко.

   Моя мама с каждым днем набирала силу. Теперь папа не узнал бы ее. Теперь

уже тетя Валя прислушивалась к маме,  соглашалась во всем. После той облавы мама больше не торговала табаком.

   Они с тетей Валей устроились работать в кафе. Это было не кафе, а как бы

культурная пивная.  По  сравнению с  темной дяди Васиной пивнушкой она была

просторная,  светлая,  стояла в выгодном месте - на углу Бурсацкого спуска,

как раз напротив входа на базар.  В кафе -  десять-пятнадцать столиков.  Из

еды - всегда мой любимый винегрет, яичница и борщ. Подавали самогон-шнапс и

пиво.

   Мама отвечала за чистоту в  зале,  на кухне и в подсобных помещениях.  А

тетя Валя резала,  чистила овощи и мыла посуду.  Была там и повариха. Очень

тощая.  Она ни с  кем не сходилась близко,  ни с кем не разговаривала,  как

немая.  Вот  если  бы  я  была поваром,  я  бы  целый день все  пробовала и

пробовала и обязательно бы поправилась! А она... Фи!

   Тетя Валя чистила все сырое,  а  все вареное разделывала непременно сама

повариха,  чтобы продукты во время разделки не ели.  Контроль за продуктами

был строжайший.  Кафе содержали двое - мужчина и женщина, но не муж и жена.

Он стоял у прилавка, разливал пиво и самогон, а она разносила еду и выпивку

за  столики.  Когда они  подсчитывали выручку,  всегда крепко ругались.  На

окнах кафе вывели белой известью: "Кафе Надежды Юрченко и Матвея Горбатых".

Мужчина был мало чем примечателен.  Главной была она.  Такую отвратительную

злюку редко встретишь. На лице, кроме раздражения, ничего. Между собой мама

с тетей Валей называли ее Шваброй -  за то, что она все время кричала маме:

"А ты шваброй, шваброй!"

   В зал выходить категорически запрещалось всем, кто работал на кухне. А в

зале каждый день происходили такие интересные события! Звучала музыка! Пели

душещипательные песни!

   Его  звали  Петер.  Он  играл  на  аккордеоне и пел. Аккордеон был самым модным  тогда  инструментом.  Когда  я услышала, как поет и играет Петер, я

"заболела".  Вот  вернется  с фронта мой папа, купит аккордеон для "любимой

дочурки",  и  я  тоже  буду  петь  и играть! Но я пойду еще дальше! В самых

эмоциональных местах песни буду отбивать чечеточку! А? Все одновременно - и

петь, и играть, и танцевать! Вот это будет номер! Он будет. Обязательно!

   А пока я ходила каждый день к маме в кафе.  Я ждала Петера. Он был очень

красивый.  На редкость. Высокий, изящный, артистичный, элегантный... Одет в

коричнево-бежевой  гамме:   клетчатый  пиджак  с   накладными  карманами  и

хлястиком сзади,  брюки  коричневые,  в  широкую  бежевую  полоску.  Волосы

светлые,  длинные,  волной -  совсем не по моде,  но это придавало его лицу

загадочность и "романтичность". А глаза большие, печальные...

   В кафе он появлялся шумно.  Своим голосом перекрывал голоса посетителей.

Входил всегда с  одной и  той же фразой:  "Та чево там!"  Над этой фразой я

часто раздумывала.  Что  она означает?  Может,  "чего нам бояться"?  Он  ее

произносил часто.  Смысл слов  "та  чево там" всегда был  разным.  Когда он

входил в кафе, все ждали от него чего-то, все притихали, улыбались...

   При Петере постоянно находился его болельщик - человек маленького роста,

с внешностью, о которой всегда говорят "стертая". Ходил человек постоянно в

поношенном,  засаленном плаще,  а на голове - немецкая солдатская шапочка с

козырьком.  Как только Петер роскошно входил в  кафе,  тут же с аккордеоном

шустренько прошмыгивал человек.  И  пока  Петер здоровался,  раскланивался,

посылал Швабре воздушные поцелуи,  человек готовил аккордеон "к работе". Он

его  вынимал  из  черного  футляра,  ставил  на  стул  и  прикрывал зеленой

суконкой.

   У моего папы тоже была такая подстилка,  только не суконная, а плюшевая,

мягкая, и не зеленого цвета, а бордового. Он ее называл "бархамоткой". Папа

подкладывал ее  под баян на  колени,  чтобы брюки не протирались.  А  когда

"быян отдыхав",  он "етую бархамоткую" прикрывал его - чтобы "инструмент не

пылився".

   Человек быстро сделав приготовления,  незаметно уходил в  дальний угол и

там тихонько сидел, никак себя не проявляя.

   С утра в кафе были,  в основном,  наши.  Те,  кто удачно торговал. Здесь

заключались торговые сделки.  Часто две  сцепившиеся руки  разбивала чья-то

третья.  Бродяг и  пьяниц сюда  не  пускали.  Тут  собирался "деловой цвет"

нашего базара.

   А днем появлялись и немцы, большей частью младший офицерский чин. И если

входил более  старший по  званию,  то  младший по  чину  вскакивал и  после

"хайль" торопливо расплачивался и исчезал.

   Когда в  кафе входили немцы,  все менялось.  Притихала русская речь.  Но

вдруг с  еще  большей силой гремело:  "Та  чево там!"  -  и  вступали звуки

аккордеона. Про таких смелых мой папа говорил: "Ему хоп хрен по диревни! Ну

ничогинька не боится".  Немцы немели от такой наглости...  А  может,  так и

надо?  Сам  черт не  поймет этих русских...  И  они  начинали с  повышенным

вниманием слушать песни на русском языке.  Как прекрасно пел Петер!  У него

был  густой драматический баритон.  После  песни  немцы  иногда протягивали

Петеру крупные немецкие купюры.

   И вот тут-то как из-под земли выныривал "стертый" человечек.  Он собирал

деньги в немецкую шапочку,  подобострастно и угодливо улыбался,  благодарил

по-русски,  по-немецки.  Потом  подсаживался поближе к  немецкому столику и

переводил то, о чем пел Петер.

   У  меня  было  свое  место,  свой наблюдательный пункт.  Напротив зала -

маленькая комнатка для мытья посуды.  И  если там присесть на  перевернутую

кастрюлю,  то из-под прилавка просматривалось все,  что происходило в кафе.

Главное,  вести  себя  незаметно,  не  бросаться Швабре в  глаза,  чтобы не

выгнала.  Иногда затекали руки и ноги от неудобной позы,  но я часами могла

сидеть,  опустив голову вниз, чтобы ничего не пропустить. Ведь там, в зале,

пел Петер.

                        За окном гармоника

                        И сиянье месяца

                        Только знаю, милая,

                        Никогда не встретимся...

                        Пейте, пойте в юности,

                        Бейте в жизнь без промаха,

                        Все равно любимая,

                        Отцветет черемуха...

   В  глазах Петера блестели слезы. Иногда они даже скатывались по щекам. И

тогда  я  в  своем  углу  плакала  вместе  с  ним.  Мне было жалко любимую,

черемуху, которая обязательно отцветет. Было очень жалко себя, что сижу тут

на  кастрюле  в  углу  и пропадаю напрасно. Ведь никто не знает, что я тоже

пою.  Если бы мне только разрешили! Я бы всех "разжалобила". У меня бы тоже

все плакали...

   Зато дома,  перед нашим шкафом с "волнистым" зеркалом,  я выбирала самый

"выгодный ракурс" -  так,  чтобы глаза попали "в волну" и  стали в три раза

больше,  а  нос стал "носиком" -  в  три раза меньше.  И уже тогда пела про

любимую и  про черемуху,  пока слезы и сопли не заливали все лицо.  А потом

довольная собой,  усталая и счастливая, шла на улицу гулять или в кафе... к

Петеру.

   Когда Петер заканчивал "Черемуху",  все аплодировали. А он стоял, еще не

раскланиваясь:  "Шмага,  прошу!" Подбегал человечек с белым носовым платком

на  ладони,  как на  блюдце.  Петер утрированно,  драматично вытирал глаза,

передавал  опять  платок  человечку  и  только  после  этого  встряхивался,

улыбался всем:  мол,  "я опять здесь,  с вами,  дорогие мои..." Улыбался он

очень добро и искренне.  Рот у Петера был большой. Когда он улыбался, видны

были все зубы. А справа блестела металлическая фикса - крик моды!

   - Леля!  Запомни!  Мужчина бэз фиксы -  это не мужчина,  - это я слышала

когда-то от тети Вали.

   Я  теперь с ней согласна.  Как красиво фикса блестит у Петера,  аж глаза

режет.  Вскоре во  рту  у  тети  Вали тоже появилась фикса.  Как  же  я  ей

завидовала!

   ...  У Петера,  как у каждого эстрадного артиста, был свой "конек", своя

"коронка" -  свой коронный номер.  Он  его "давал" под конец.  Его-то  я  и

ждала.

   После    длинных    переливов   на    аккордеоне,    после    медленного

вступления-размышления    шло     неожиданно    бодренькое:     "умпа-умпа,

умпа-умпа...".  Так красиво,  когда вдруг из мелкой дрожи-тремоло - в темп,

из грусти - в радость, без перехода:

                    Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

                    Да развевайся, чубчик на ветру.

                    Раньше, чубчик, я тебя любила,

                    А теперь забыть я не могу.

                    Сдвинешь шапку, бывало, на затылок,

                    Пойдешь гулять и днем и вечерком.

                    А из-под шапки чубчик так и вьется,

                    Да так и вьется чубчик на ветру.

                    Придет зима, настанет лето,

                    В садах деревья быстро зацветут,

                    А мне, бедному, бедному мальчонке,

                    Цепями руки и ноги закуют...

                    А мне, бе-е-едному, бедному мальчонке,

                    Цепями руки и ноги закуют.

   Ну!  Восторг!  Все наперебой зовут Петера к своим столикам. Но человечек

всех  опережал:   "Артист  очень  устал,  граждане...  нужен  отдых...  вам

развлечение, а ему работа..."

   Как  я  поняла,  что  человечек переводил немцам смысл песен?  Именно по

"Чубчику".  Нагнувшись к немцу,  он что-то шептал.  А немец,  кивая, трогал

себя за волосы и  повторял:  "Чубчи,  чубчи -  дас ист гут!  Шнапс,  битте,

Петер,   браво!   Шнапс!"  Часто  Петер,  немецкий  офицер  и  человечек  с

аккордеоном уходили из кафе вместе, в обнимку...

   А когда Петер входил к нам на кухню - это был праздник. По-моему, в него

были влюблены все женщины. Даже Швабра и та вся млела. Петер обладал редким

обаянием.  От  него исходила какая-то сверхъестественная сила.  Вокруг него

было магическое поле.  Я наблюдала за всеми -  он всех обезоруживал. У тети

Вали  готовилось ее  чудодейственное перевоплощение:  с  утра -  в  платке,

бледная; к приходу Петера - прическа, губы, бантики, "туфельки". На груди -

кружевной передник,  прикрытый сверху клеенчатым.  А  вдруг  зайдет Петер -

клеенчатый передник -  хоп -  и пожалуйста, кружевной. Хо-хо! Шик! И Швабра

пошире подрисовывала свой узкий рот  помадой.  И  мама преображалась -  она

ничего не  делала специально,  но  вся светилась изнутри и  хорошела.  И  я

понимала, что она-таки может понравиться...

   Ну а я по уши была влюблена в Петера.  Он мне даже снился.  С утра я уже

считала время,  когда же я  наконец увижу его.  Когда он входил в кухню,  я

бросала на него отрепетированный перед зеркалом "загадочный" взгляд.  Такой

взгляд был у Марики Рекк в фильме.  Ведь именно после этого взгляда следует

поцелуй. Значит, в этом взгляде есть сила.

   Для  всех  у Петера была шутка, доброе слово, анекдот. Меня он трепал по

стриженой голове. Ничего обиднее для меня не могло быть. Я резко вырывалась

и,  чтобы  не  выдавать  себя,  начинала  кружиться  и  запевала "под него"

"Чубчик".  Но  и  тут  меня  ждал  провал  -  я  до четырнадцати лет сильно

шепелявила,  а  в восемь - особенно. И, как назло, в песне все слова были с

шипящими!  И получалось: "щубщик, кущерявый". Я опять настойчиво бросала на

Петера  свой  томный,  загадочный взгляд - может, с первого раза до него не

дошло?  Наверное,  он  не понимает "моего чувства", надо ему помочь. "Что с

тобой, киндер? А? Может, тебя кто-то обидел? Ты скажи... Мы его! Ах ты, мой

"щубщик,  кущерявый".  -  И,  подмигнув  женщинам,  Петер  выходил  в  зал.

Доносилось: "Та чево там! Шмага! Инструмент! Дайте в руки мне гармонь!"..

   Я стояла оглушенная.  Какой стыд,  как больно...  Значит,  мой взгляд не

загадочный,  значит, я просто жалка! Меня жалеют, надо мной посмеиваются, а

я  так люблю!  Ночью,  в  постели,  отвернувшись от мамы,  я  тихо и горько

плакала.  Я  уговаривала себя,  что  больше никогда не  буду никого любить,

чтобы так не страдать. "Не любить никого, никогда, ни за что".

   Был  август 1943 года.  Все  шло  своим чередом.  Петер пел  свои песни,

кричал: "Шмага! Инструмент! Дайте в руки мне гармонь!.."

   Все повторяли его "Та чево там",  человечек "готовил" аккордеон, собирал

деньги в шапочку,  переводил немцам то,  о чем пел Петер... Кафе процветало

вовсю!

   ...  Как обычно,  Петер зашел на кухню, был весел, попробовал того-сего,

посвистел и  как бы  невзначай сказал маме:  "Скоро в  Харькове будут наши,

поняла?" И быстро вышел в зал.  "Та чево там!.." Его приветствовали,  пошла

"Черемуха"...

   А  я ведь все слышала.  Я следила за каждым его шагом,  ревновала к тете

Вале, к маме, даже к Швабре. Дома мама ничего не сказала тете Вале, только:

"Валь,  знаешь,  а  странный все-таки этот Петер..."  А ведь секретов между

ними вроде не было.

   Вскоре начались бои  за  Харьков.  Кафе  закрылось.  Петер исчез.  Немцы

наспех проводили последние казни.

   Среди "партизан" я вдруг увидела того "стертого" человечка... Он был так

избит,  что узнать его было трудно. Я обратила на него внимание потому, что

он стоял чуть в  стороне от других приговоренных и  был в  брюках,  а  не в

белье. Он смотрел в землю, на груди висела дощечка "Партизан". Петера среди

них не было.

   На  нашей Клочковской, на Бурсацком спуске, на Благовещенском базаре еще

долго  вспоминали  Петера,  пели его песни и всем рассказывали, что "вот же

как оказалось: этот Петер - ну, такой красивый парень с аккордеоном, и тот,

что  рядом  с  ним  -  ну,  в немецкой шапке, на самом деле были советскими

разведчиками. Под самым носом у фрицев..."

   Немцы,  отступая,  взорвали Дворец пионеров -  главный свой штаб.  Но  в

Харькове пронесся слух, что Дворец взорвали партизаны в тот момент, когда у

немцев там было заседание.

   "Наверняка Петер, - подумала я, - конечно, Петер, кто же еще..."

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm