Английские писатели

Чарльз Диккенс

Статьи. Речи. Письма

Русские и зарубежные писатели 19 века

Биографии известных писателей

Рефераты по литературе

     Перевод А. Поливановой

     То, что жизненность всякого истинного и действенного преобразования  на

пользу общества целиком зависит от  последовательности  людей,  которые  его

проводят, - истина не новая. Как бы ни  понимался  смысл  изречения  "Врачу,

исцелися сам", - а по моим наблюдениям, этому совету  мало  кто  следует,  -

совершенно ясно, что перевоспитание должно действительно начинаться с самого

себя. Если  бы  я  обладал  легкими  Геркулеса  и  красноречием  Цицерона  и

употребил свои способности в самых ожесточенных диспутах, посвященных  делу,

которым я пренебрегаю в моей повседневной  жизни  каждый  раз,  как  к  тому

представится случай (скажем, раз пятьдесят на дню),  так  уж  лучше  бы  мне

приберечь свои легкие и свое красноречие и ни при каких  обстоятельствах  не

вмешиваться в это дело.

     В  наше  время  господствует  скромное   убеждение,   что   руководство

государственными  делами  не   должно   быть   наследственной   прерогативой

какого-либо привилегированного класса и  что  система,  не  привлекающая  на

службу стране ее лучших и  достойнейших  сынов,  страдает  неким  врожденным

пороком. Нужно думать, - поскольку это не какая-нибудь новомодная выдумка, -

что это убеждение в общем достаточно умеренное и разумное, что оно не  может

быть названо чрезмерно передовым ни для нашего, ни для  какого-либо  другого

времени и что оно не навлечет на нашу страну никакого  небесного  проклятия,

могущего привести ее к катастрофе. И тем не менее для большей  части  нашего

правящего класса это положение настолько ново и  необычно,  что,  но  нашему

наблюдению,  оно  воспринимается  как   вещь   совершенно   непостижимая   и

невероятная. И вот я совершенно серьезно задаю себе вопрос: чья же это вина?

Я пришел к заключению, что повинно во всем этом  чрезмерное  культивирование

родословного древа - ветвистого, разросшегося в Англии до непомерной  высоты

и покрывшего своей зловещей тенью всю страну.

     Мое имя  Коббс.  Почему  же  я,  Коббс,  так  люблю  восседать,  словно

почтенный патриарх, в тени моего родословного  древа?!  Какое  мне  до  него

дело? Какая мне от  него  польза,  почему  оно  может  мне  внушить  чувство

самоуважения, в чем заключается для меня его  притягательная  сила?  Почему,

чтобы принять приглашение  на  банкет,  я  должен  быть  уверен,  что  моими

сотрапезниками будут лорды? Почему для того, чтобы  поставить  свое  ими  на

подписном листе, мне необходимо, чтобы на нем красовались  имена  пятидесяти

баронов, маркизов, виконтов, герцогов и баронетов, написанные более крупными

и размашистыми буквами, чем имена простых смертных? Если я не хочу постоянно

украшать себя ветвями родословного древа, если это не я, Коббс, а  мой  друг

Доббс вечно носит в петлице такую бутоньерку, - почему бы мне преспокойно  и

добровольно не отказаться от этого? Да потому, что я хочу всегда восседать у

подножия родословного древа, под сенью его ветвей.

     Возьмем  Доббса.  Доббс  образованный,  серьезный  человек,  строгих  и

твердых правил; человек, который был бы глубоко огорчен, если бы я усомнился

в том, что он сторонник реформы в лучшем смысле  этого  слова.  Когда  Доббс

говорит со мной о палате общин  (и  выпаливает  при  этом  в  меня,  как  из

револьвера, который он всегда носит заряженным и  со  взведенным  курком,  -

градом  служебных  новостей),  почему  он  должен  непременно   пользоваться

парламентским жаргоном, который ему  пристал  не  больше,  чем  какой-нибудь

диалект Центральной Африки? Почему, говоря о  мистере  Фицмайли,  он  должен

называть его "Фици", а упоминая лорда  Гамбарууна,  именовать  его  "Гамом?"

Каким образом он всегда узнает о  проектах  кабинета  министров  за  полтора

месяца до того, как они становятся достоянием гласности, а  то  и  настолько

заблаговременно, что я, пожалуй, успею умереть, прежде чем появится малейший

намек  на  существование  такого  проекта?  Доббс,  как  человек  передовой,

прекрасно понимает, что люди различаются по своей склонности к той или  иной

деятельности, по  своим  талантам  и  достоинствам  и  ни  по  каким  другим

признакам. Да, да, в этом я уверен. А вместе с тем я видел, как Доббс  самым

унизительным образом из кожи лез вон на Королевской академической  выставке,

чтобы обратить на себя внимание  какого-го  аристократа.  Я  стоял  рядом  с

Доббсом перед картиной, когда в зал  вошел  некий  маркиз,  и  я  тотчас  же

догадался о появлении этого маркиза, даже не поднимая глаз и не  поворачивая

головы, единственно благодаря аффектированной манере, с которой  Доббс  стал

высказывать свои замечания о картине. А потом, по  мере  приближения  к  нам

маркиза, Доббс продолжал разговаривать со мной, как с пустым местом, ибо все

его замечания предназначались  уже  для  маркиза,  пока  наконец  маркиз  не

воскликнул: "А, Доббс!" - и Доббс, выражая предельную почтительность  каждой

морщинкой лица,  повел  этого  родовитого  аристократа  по  выставке,  чтобы

высказать ему свои суждения о некоторых живописных деталях  картин.  Ну  да,

Доббс был, конечно, пристыжен и смущен всем своим поведением; голос, лицо  и

манеры Доббса, упрямо и независимо от воли своего хозяина, обнаруживали  его

чувство  неловкости;  даже   по   выражению   спины   Доббса,   провожавшего

благородного маркиза из зала, я понял, что ему известно, как он мне смешон и

как он этого заслуживает: и все-таки Доббс ни за что на  свете  не  смог  бы

воспротивиться чарам родословного древа и  выйти  из  его  тени  на  вольный

воздух.

     Как-то, идя по Пикадили от Гайд-Парк Корнер, я столкнулся с Гоббсом.  У

Гоббса  два  родственника  бесславно  погибли  от  голода   и   холода   под

Севастополем, а один из родственников  был  по  ошибке  убит  в  лазарете  в

Скутари *. Сам Гоббс имел несчастье  изобрести  какой-то  в  высшей  степени

важный механизм  для  оборудования  доков;  это  изобретение  заставило  его

безотлучно  просиживать  все  время  в  приемных  различных  государственных

учреждении, а месяц тому назад подобное же изобретение было  кем-то  сделано

во Франции и тотчас же пущено в ход. В тот день, что я встретил  Гоббса,  он

шел с заседания комитета мистера Рэбака *.  Он  кипел  от  возмущения  после

всего, что ему пришлось услышать: "Мы должны разрубить наконец этот  гордиев

узел и положить конец бюрократической  волоките,  -  сказал  Гоббс.  -  Если

разобраться, то не было еще на земле народа, которым бы так помыкали, как  в

наши дни англичанами, и ни одна  страна  еще  не  была  доведена  до  такого

положения. Это невыносимо! (Лорд Джодль!)"  Слова  в  скобках  относились  к

проехавшему экипажу, в  сторону  которого  повернулся  Гоббс,  с  величайшим

интересом провожая его глазами. "Система, - продолжал он, -  должна  быть  в

корне преобразована. Мы должны  иметь  надлежащего  человека  на  надлежащем

месте  (герцог  Тваддльтонский   верхом!),   и   высшие   должности   должны

предоставляться только по  способностям,  а  не  по  семейным  связям  (зять

епископа Горхэмберийского!). Мы не можем  больше  доверять  пустым  фетишам.

(Здравствуйте, леди Колдвилл! - пожалуй, слишком накрашена, но для своих лет

еще весьма привлекательная дама!) И мы должны, я  имею  в  виду  всю  нацию,

избавиться от разложившейся прогнившей  аристократии  и  нашего  преклонения

перед знатью. (Благодарю  вас,  лорд  Элвард,  я  чувствую  себя  прекрасно.

Чрезвычайно рад, что имею честь и удовольствие видеть вас.  Я  надеюсь,  что

леди Эдвард в добром здравии. Не сомневаюсь, что все превосходно!)" - закрыв

последнюю скобку, он  остановился,  чтобы  пожать  руку  тщедушному  старому

джентльмену в льняном паричке; Гоббс всячески старался поймать взгляд  этого

старичка, а когда мы отошли, он  был  в  таком  восторженном  и  приподнятом

состоянии после этой встречи, что показался мне на некоторое время даже выше

ростом.  Таков  Гоббс,  который  (как  я   знаю)   страшно   беден,   Гоббс.

преждевременно поседевший у меня на глазах,  Гоббс,  чья  жизнь  -  какой-то

непробудный кошмар; Гоббс, который душой и телом облечен в вечный траур, - и

все это по поводу вопросов, с которыми запросто  расправились  бы  полдюжины

лавочников,  на  выборку  взятых  по  Лондонскому  списку  и  посаженных  на

Даунинг-стрит. Поведение Гоббса заставило меня так глубоко задуматься, что я

пропустил мимо ушей всю последующую часть  беседы,  пока  мы  не  подошли  к

Берлингтон-Хаусу. "Небольшой набросок, выполненный ребенком, - говорил он, -

а за него уже предлагают двести пятьдесят фунтов! Разве это не  великолепно!

Просто восхитительно! Не хотите ли зайти? Давайте зайдем!"  Я  отказался,  и

Гоббс пошел на выставку без меня: он затерялся как капля в  огромном  потоке

посетителей. Проходя мимо двора, я заглянул в него, и  мне  показалось,  что

перед моими глазами промелькнул  поразительно  пышный  образец  родословного

древа в полном цвету.

     Возьмем моего друга Ноббса. О нем никто не  скажет  дурного  слова;  он

производит  впечатление  человека,  уверенного  в  себе  и  обладающего  тем

спокойным  мужественным  достоинством,  которое  не  позволяет  человеку  ни

слишком выпячиваться, ни присваивать себе отблеск чужого сияния. И вместе  с

тем я с полной ответственностью смею утверждать, что Ноббс  ни  душевно,  ни

физически не может спокойно усидеть за  столом,  если  при  нем  упоминается

титулованное лицо, которое он знает, чтобы тотчас  же  не  заявить  о  своем

знакомстве с ним. Я наблюдал Ноббса в  подобных  положениях  тысячи  раз,  и

всякий раз он терял душевное равновесие. Я видел, как это его мучило, как он

боролся с самим собой, пытаясь освободиться от обаяния родословного древа, и

как он убеждал себя так же искренне, как если бы он говорил  вслух:  "Ноббс,

Ноббс, ведь это же низость, и какое дело присутствующим до того, знакомы  ли

вы с этим человеком или нет?" И все-таки он не мог удержаться и не  сказать:

"Ах, лорд Дэш Блэнк? Ну да! Я отлично его знаю: мне ли не знать его? Я  знаю

Дэш Блэнка - позвольте, - я и впрямь даже припомнить не могу, с каких пор  я

знаком с Дэш Блэнком. Уж никак не меньше десятка лет. Прекрасный малый, этот

Дэш Блэнк!" И так  же,  как  и  мой  друг  Гоббс,  после  таких  слов  Ноббс

становился вроде как выше ростом. Я могу с уверенностью  сказать  о  Ноббсе,

как я уже говорил о Доббсе, что, если бы меня ввели с завязанными глазами  в

комнату, наполненную людьми, среди которых находился  бы  Ноббс,  -  по  его

манере говорить - чтобы не сказать - по  его  манере  дышать,  я  тотчас  же

догадался бы о присутствии в комнате титулованной  особы.  В  самом  древнем

Египте, в дни процветания магии, не нашлось бы такого мага, которому удалось

бы во мгновение ока преобразить Ноббса так, как преображает его  присутствие

отпрыска рода, вписанного в родословную книгу пэров.

     Не лучше их и Поббс, хотя и  в  другом  роде.  Поббс  делает  вид,  что

презирает все эти различия. Он  говорит  о  своих  титулованных  знакомых  с

легкой иронией, называя  их  "франтами".  Смотря  по  настроению,  он  будет

утверждать, либо что эти "франты" - лучшие люди на свете, либо что они ему в

тягость и надоели. Но вместе с тем, уверяю вас, что Поббс умрет с горя, если

титулованные франты перестанут приглашать его на обеды.  Что  он  предпочтет

обменяться в парке  приветствием  с  полоумной,  впавшей  в  детство  вдовой

какого-нибудь герцога, чем породниться со вторым Шекспиром.  Что  он  скорее

согласится на то, чтобы его сестра, мисс Поббс (он искрение к ней  привязан,

он самый нежный брат на свете), допустила бы вольность со стороны  "франта",

чем нашла бы счастье в беспредельном мраке нетитулованного люда и  вышла  бы

замуж за какого-нибудь доброго малого, который не имел бы ничего  общего  со

всеми этими титулованными франтами и попросту послал бы их ко всем чертям. А

при этом - Поббс, Поббс! - если бы вы хоть раз могли услышать из  уст  ваших

герцогинь,   при   случайном   упоминании   о   мисс   Поббс,   великолепное

снисходительное - "Ах, это милейшая особа!"

     Мне нечего добавить о Роббсе, Соббсе, Тоббсе  и  так  далее  вплоть  до

Хоббса, которые не стыдятся и не скрывают своего подобострастия,  которые  в

священном трепете пресмыкаются на брюхе и жуют и  пережевывают  титулы,  как

самые изысканные лакомства. Я ничего не говорю о мэрах и подобных им  людях;

простираться в благоговении ниц и требовать в ответ такого же благоговения -

входит в функции таких людей, и они поистине получают свою награду. Я ничего

не говорю о бедных  графских  родственниках,  о  провинциальных  соседях,  о

длинных  списках  управляющих  и   дам-благотворительниц,   о   предвыборных

кампаниях, о рысистых испытаниях, о выставках цветов, о кодексе  визитов,  о

всех тех формах,  которые  способствуют  разрастанию  родословного  древа  в

больших городах и сельских местностях. Не этим хотел бы я закончить; я хотел

бы в заключение сказать следующее:

     Если в периоды кризисов в истории страны, которою мы все  любим,  мы  -

большинство народа,  воплощающее  ее  дух  умеренности  и  здравого  смысла,

оказываемся  совершенно  непонятыми   классом   людей,   несомненно   высоко

интеллектуальных и представляющих  собой  как  личную,  так  и  общественную

ценность; если эти люди никакими  способами  не  в  состоянии  постичь  наше

желание видеть отныне во главе страны правительство, а не  склоняться  перед

покровительством или попустительством; если  же  они,  догадываясь  об  этом

нашем требовании, воображают, что могут разделаться с нами, заламывая  перед

нами котелки (таков смысл официальной политики, проводимой и  одобряемой  по

отношению к нам во всех случаях жизни нашим премьером), - то  во  всем  этом

виноваты мы сами. А если вина наша, то и выход должны  найти  мы  сами.  Эти

люди не видят нас такими, каковы мы на самом деле, и у нас нет никаких  прав

ни удивляться, ни жаловаться, если они принимают нас за то, чем мы  с  таким

усердием стараемся им казаться. Поэтому  пусть  каждый  из  нас  подойдет  с

собственным топором к собственному суку родословного древа.  Пусть  основное

преобразование  он  начнет  осуществлять  с  самого  себя;  и  пусть  он  не

беспокоится, что этим все и ограничится. Не нужно никаких откровений  свыше,

чтобы признать  неизбежность  известного  неравенства  людей.  Все  ступени,

которые  в  данный  момент  насчитывает   социальная   лестница,   останутся

неприкосновенными, даже если и срубить родословное древо. Мало того:  каждая

ступень этой лестницы сохранит еще в большей силе и целости  все  подобающие

ей прерогативы, ибо родословное древо поражено гнилью,  и,  свалив  его,  мы

только предотвратим заражение этой гнилью каждой ступени лестницы.

     26 мая 1855 г.

я провожу за чтением Диккенса. Теперь читаю впервые «Лавку древностей», а минувшее лето перечитывал «Крошку Доррит». ...

Когда Чарлз Диккенс впервые решился встретиться лицом к лицу с ... Чарльз Диккенс родился 7 февраля 1812 года в местечке

Название романа писателя Чарльза Диккенса (1812— 1870). Употреблялось для обозначения «друга семейства» — любовника жены. ...

Диккенс умер в 1870 году, за три года до приезда Винсента в Лондон, достигнув вершины славы, какой до него, вероятно

в 1861 году в издаваемом тогда Чарльзом Диккенсом журнале «All the Year round» («Двенадцать месяцев») появился…