Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»

Чарльз Дарвин

Поездка в Санта-Фе

Заросли чертополоха

Нравы вискаши

Маленькая сова

Соленые ручьи

Плоские равнины

Мастодонт

Санта-Фе

Перемена ландшафта

Геология

Зуб вымершей лошади

Связь между ископаемыми и современными четвероногими Северной и Южной Америки

Последствия великой засухи

Парана

Повадки ягуара

Ножеклюв

Зимородок, попугай и ножехвост

Революция

Буэнос-Айрес

Состояние управления

27 сентября. — Вечером я выехал в Санта-Фе, который расположен на берегу Параны, на расстоянии около 300 английских миль от Буэнос-Айреса. Дороги в окрестностях Буэнос-Айреса после дождей были в очень плохом состоянии. Я не мог себе представить, чтобы здесь мог пробраться запряженный волами фургон; и в самом деле, фургоны двигались со скоростью не больше мили в час, а впереди шел человек, высматривавший, где бы лучше проехать. Волы были совершенно измучены; было бы большой ошибкой предполагать, что с улучшением дорог и ускорением передвижения соответственно воз­растают и страдания животных. Мы обогнали обоз из фургонов и стадо скота, державшие путь в Мендосу. Расстояние туда составляет около 580 географических миль, а путешествие совершается обыкно­венно за 50 дней. Фургоны очень длинные, узкие и крыты тростни­ком; у них только два колеса, диаметр которых в иных случаях доходит до 10 футов. Каждый из фургонов тащат шесть волов, которых подгоняют остроконечной палкой длиной не менее 20 футов, подвешенной под крышей; для коренных волов употребляют палку покороче, а промежуточную пару подгоняют острым высту­пом, отходящим под прямым углом от середины длинной палки. Весь инструмент в целом выглядит точно какое-то военное орудие.

28 сентября. — Мы проехали городок Лухан, где через реку пере­брошен деревянный мост — самое необыкновенное в этой стране проявление прогресса. Потом мы миновали Ареко. Равнины каза­лись плоскими, но в действительности дело обстояло иначе, ибо в некоторых местах горизонт отступал очень далеко. Эстансии отстоят далеко друг от друга, потому что здесь мало хороших пастбищ: местность покрывают заросли горького клевера или огромного чертополоха. Последний хорошо известный по живому описанию сэра Ф. Хеда, вырос в эту пору года лишь на две трети; в одних местах он доходил лошади до спины, в других же еще не взошел, и земля 6ыла голая и пыльная, как на большой дороге. Поросль сверкала яркой зеленью и представляла в миниатюре прекрасное подобие разбросанного островками леса. Когда чертополох полностью вырастает, громадные заросли его непроходимы; в них вьются только редкие тропки, запутанные, как в лабиринте. Они знакомы лишь разбойникам, которые живут там в это время года и по ночам выходят грабить и резать безнаказанно. Когда я спросил в одном доме,  много ли теперь разбойников, мне ответили: «Чертополох еще вырос», — ответ, смысл которого был не сразу понятен. В прогулке по этим зарослям мало интересного, так как там водится немного зверей и птиц; исключение представляет лишь вискаша и ее друг — маленькая сова.

Всем известно, что вискаша составляет характерную особенность фауны пампасов. К югу она встречается до Рио-Негро под 41° широты, но не дальше. Она не может, подобно агути, жить пустынных, покрытых гравием равнинах Патагонии, но предпочитает глинистую или песчаную почву, производящую более обильную и притом иную, растительность. Близ Мендосы, у подножия  Кордильер,   она  встречается  в  близком  соседстве  с  родственным альпийским видом.  В  ее географическом распределении любопытно то обстоятельство, что, к счастью для жителей Банды Орьенталь, она никогда не встречается к востоку от реки Уругвай, а ведь в этой провинции есть равнины, которые, казалось бы, удивительно подходят для ее образа жизни. Уругвай составил непреодолимое препятствие на пути ее переселения, несмотря на то, что более   широкую   преграду — Парану — вискаша   перебралась теперь распространена в Энтре-Риос, провинции, лежащей между этими двумя большими реками. Близ Буэнос-Айреса вискаши чрезвычайно много. Излюбленным ее местопребыванием служат, видимому, те части равнины, которые в течение полугода зарастают гигантским чертополохом, вытесняющим тут все другие растения. Гаучосы заявляют, что эти животные питаются кореньями, и представляется вероятным, если учесть большую силу их резцов и характер мест, где они водятся. По вечерам вискаши во множестве выходят из нор и тихо сидят на задних лапках у входа. В эти миниуты они совсем доверчивы, и, если проехать мимо верхом, они  только степенно разглядывают всадника. Ходят они очень неуклюже, а когда бегут, спасаясь от опасности, то своими торчащими хвоста короткими ногами очень напоминают больших крыс. Мясо их, его изжарить, очень белое и вкусное, но в пищу употребляется редко. У вискаши есть одна очень странная привычка, а именно тащить любой твердый предмет ко входу в свою нору: множество костей скота, камни, стебли чертополоха, твердые комья земли, сухой навоз ит.п. громоздятся вокруг каждой группы нор неправильной кучей, которая зачастую так велика, что могла бы наполнить целую тачку. Мне передавали заслуживающий доверия рассказ о том, как один человек, ехавший темной ночью верхом, обронил часы, а утром вернулся и ,  осматривая каждую нору вискаши вдоль дороги, вскоре как и ожидал,  отыскал их. Эта привычка вискаши подхватывать все что бы ни лежало на земле где-нибудь поблизости от ее жилища, доставляет ей, должно быть, немало хлопот. Я не могу даже самого маловероятного предположения, чтобы объяснить, для чего она это делает; это не может иметь своей целью защиту, потому что весь хлам кладется главным образом над входом в нору, уходящую в землю под очень маленьким уклоном. Несомненно, тут должна быть какая-то реальная причина, но местные жители ничего о ней не знают. Я знаю только один аналогичный факт: это привычка той необыкновенной австралийской птицы, Calodem maculata, которая устраивает из веток изящный сводчатый кори­дор, где занимается игрой, и собирает около этого места раковины наземных и морских моллюсков, кости и птичьи перья, в особенности ярко окрашенные. М-р Гульд, описавший эти факты, сообщает мне, что туземцы, потеряв какой-нибудь твердый предмет, осматривают эти беседки, и ему известно, что таким образом была разыскана курительная трубка.

Маленькая сова (Athene cunicularia), о которой я уже не раз упоминал, на равнинах вокруг Буэнос-Айреса живет исключительно в норах вискаши, но в Банда-Орьенталь сама устраивает себе жилище. В ясные дни и в особенности по вечерам со всех сторон видны эти птицы, сидящие в одиночку, а  нередко и парами на бугорке у своих нор. Если их потревожить, они уходят в нору или же, испустив резкий пронзительный крик и описав какую-то особенную волнообразную линию, отлетают на короткое расстояние, а затем, обернувшись, пристально смотрят на своего преследователя. Иногда по вечерам слышен крик этой совы. Я нашел в желудке вскрытых мной двух сов остатки мыши, а однажды видел, как сова убила маленькую змею и унесла ее с собой. Говорят, что змеи — их обычная дневная добыча. Чтобы показать, как разнообразна пища сов, могу здесь заметить, что у одного вида, убитого среди островков архипелага Чонос, желудок был наполнен довольно крупными кра­бами. В Индии живет род сов-рыболовов, которые точно так же ловят крабов.

Вечером мы переправились через Рио-Арресифе на нехитром пароме, сооруженном из связанных между собой бочек, и заночевали на почтовой станции на другом берегу. В этот день я заплатил прогонные за 31 лье, и, хотя солнце сильно пекло, устал я совсем мало. Когда капитан Хед говорит о езде верхом по 50 лье за день, я не могу себе представить, чтобы это расстояние равнялось 150 английским милям. Во всяком случае, эти 31 лье составляли всего лишь 76 миль по прямой линии да разве еще 4 мили на излучины дороги, что в открытой местности, по-моему, надбавка достаточная.

29 и 30 сентября. — Мы продолжали ехать по равнинам все того же характера. В Сан-Николасе я впервые увидел знаменитую реку Парану. У подошвы кручи, на которой расположен городок, стояло на якоре несколько больших судов. Не доезжая Росарио, мы пере­секли Саладильо, речку с прекрасной чистой водой, но все-таки слишком соленой, чтобы ее можно было пить. Росарио — большой город, выстроенный на мертвой равнине, которая спускается к Паране обрывом высотой около 60 футов. Река здесь очень широка, на ней много островов, низких и лесистых, как и противоположный берег. Она была бы похожа на большое озеро, если бы не вытянутой формы островки, которые одни только позволяли понять, что вода течет. Всего живописнее обрывы над рекой: одни совершенно отвесны и красного цвета, другие как бы расколоты на огромные глыбы, покрытые кактусами и мимозами. Но подлинное величие такой громадной реки, как эта, ощущается только при мысли о том, какое важное представляет она собой средство сообщения и тор­говли между различными народами, какое расстояние она проходит и с какой громадной территории собирает всю ту массу пресной воды, которая течет тут у ваших ног.

На много лье к северу и к югу от Сан-Николаса и Росарио мест­ность по-настоящему ровная. Вряд ли можно считать преувеличением хоть что-либо из рассказов путешественников о том, как удивительно она плоска. И все-таки мне так и не удалось найти такого места, откуда, медленно поворачиваясь вокруг, я не видел бы в одном каком-нибудь направлении предметы на большем расстоянии, чем в других, а это ясно свидетельствует о том, что равнина не совершенно плоская. В море если глаз наблюдателя находится на высоте 6 футов над поверхностью воды, то горизонт отстоит от него на 2% мили. Точно так же и на равнине: чем местность более плоская, тем дальше раздвигается горизонт в своих тесных границах; это обстоятельство, по моему мнению, полностью разрушает впечатление того величия, которым, как многие представляют себе, якобы обладает бескрайняя гладкая равнина.

1  октября. — Мы выехали с луной и приехали к Рио-Терсеро к восходу солнца. Эту реку называют также Саладильо, и она заслу­живает этого названия, потому что вода в ней солоноватая. Я пробыл здесь большую часть дня, занимаясь поисками ископаемых костей. Помимо целиком сохранившегося зуба токсодона и множества раз­розненных костей я нашел, один возле другого, два громадных скелета, рельефно выступавших из отвесного обрыва над Параной. Впрочем,   они   совершенно   истлели,   и   я   смог   извлечь   только небольшие обломки одного из огромных коренных зубов; но и это уже  было достаточным указанием на принадлежность остатков мастодонту, вероятно того же вида, что и тот, который населял, должно быть, в прошлом в таких громадных количествах Корди­льеры Верхнего Перу. Люди, перевозившие меня в челноке, говори­ли, что давно знакомы с этими скелетами и не раз недоумевали, как они туда попали; чувствуя необходимость в какой-нибудь теории, они пришли к выводу, что мастодон подобно вискаше рыл норы в земле! Вечером мы сделали еще переход и пересекли Монхе, другую солоноватую речку, несущую в своей воде осадок, вымытый из почвы пампасов.

2  октября. — Мы проехали через Корунду, которая роскошью садов показалась мне одним из самых прелестных селений, какие я только видел. От этого пункта до Санта-Фе дорога весьма небезопасна. Дальше на север местность, лежащая к западу от Параны, становится необитаемой; поэтому индейцы иногда спускаются до этих мест и подстерегают путников. Разбойникам благоприятствует и характер местности, так как вместо поросшей травой равнины местность здесь хотя открытая, но лесистая, покрытая низкорослыми колючими мимозами. Мы миновали несколько домов, разграблен­ных и с тех пор заброшенных; увидели мы также и нечто такое, на что мои проводники смотрели с величайшим удовольствием: то был висевший на ветке дерева скелет индейца, обтянутый высохшей кожей.

Утром мы приехали в Санта-Фе. Я с удивлением заметил, какую сильную перемену в климате вызывает разница в широте всего на 3° между этим городом и Буэнос-Айресом. Эта перемена сказыва­лась и в одежде и оттенках кожи людей, и в увеличившихся размерах деревьев омбу, и во множестве новых кактусов и других растений, и особенно в птицах. В какие-нибудь полчаса я заметил полдюжины птиц, каких никогда не видал в Буэнос-Айресе. Если учесть, что между этими двумя городами нет никакой естественной границы и характер местности почти такой же, то разница, надо сказать, оказа­лась гораздо больше, чем я мог бы ожидать.

3 и 4 октября. — Эти два дня я вынужден был провести в постели из-за головной боли. Добродушная старуха, ухаживавшая за мной, хотела, чтобы я испробовал множество странных лечебных средств. Обыкновенно здесь прижимают к обоим вискам по листу апельсин­ного дерева или по куску черного пластыря; еще более употребительный способ — расщепить боб на две половинки, смочить их и приложить по одной к каждому виску, куда они легко приклеива­ются. Снимать бобы или пластырь не полагается вовсе, нужно дать им самим отпасть, и иногда, если человека с такими наклейками на голо­ве спросить, в чем дело, он ответит: «У меня третьего дня болела голова». Многие средства, употребляемые туземным населением, странны до нелепости, и о них даже говорить противно. Одно из самых омерзительных состоит в том, чтобы убить двух щенков, вскрыть их и привязать с обеих сторон к переломанной ноге или руке. Здесь большой спрос на маленьких безволосых собачек: их кладут спать у ног больных.

Санта-Фе — тихий городок, в котором поддерживаются чистота и порядок. Губернатор Лопес во время революции был простым солдатом, но теперь уже 17 лет находился у власти. Такая незыбле­мость его пребывания у власти объясняется его деспотическим нра­вом, ибо деспотизм, по-видимому, до сих пор больше подходит для этих стран, чем республиканское правление. Любимое занятие губер­натора — охота за индейцами, недавно он убил их 48 человек, а детей продал по цене три-четыре фунта стерлингов за каждого.

5 октября. — Мы переправились через Парану в Санта-Фе-Баха-ду, город на противоположном берегу. Переправа заняла несколько часов, так как река здесь представляет собой лабиринт мелких рука­вов, разделяемых низкими лесистыми островами. У меня было рекомендательное письмо к одному старому каталонскому испанцу, кото­рый принял меня с величайшим радушием. Бахада — столица про­винции Энтре-Риос. В 1825 г. в городе было 6 тысяч жителей, а во всей провинции — 30 тысяч; но как ни мало здесь жителей, никакая другая провинция не страдает больше, чем эта, от кровопролитных и отчаянных переворотов. Здесь хвастают представительным строем, министрами, постоянной армией и губернаторами, и потому не уди­вительно, что происходит столько переворотов. Когда-нибудь эта область будет одной из богатейших провинций Ла-Платы. Почва здесь разнообразна и плодородна, а реки Парана и Уругвай, сообщая области почти островной характер, обеспечивают ее велико­лепными путями сообщения.

Я задержался здесь на пять дней, занимаясь изучением очень инте-реснощ геологического строения окрестной местности. В самом низу прибрежных обрывов видны слои, в которых находят зубы акул и морские раковины вымерших видов; выше эти слои переходят в отвердевший мергель, который в свою очередь переходит в глини­стый краснозем пампасов с его известковыми конкрециями и костями наземных четвероногих. Этот вертикальный разрез ясно говорит нам, что здесь был когда-то обширный залив чистой соленой воды, постепенно все более уменьшавшийся и в конце концов превратившийся в ложе илистого эстуария, куда река заносила плывшие по ней трупы. На косе Пунта-Горда (в Банда-Орьенталь) я обнаружил замещение нанесенного эстуарием отложения пампасов известняком, содержащим некоторые из .тех же вымерших моллю­сков; это указывает или на происшедшее здесь когда-то изменение в течении вод, или же, что более вероятно, на колебания уровня дна в древнем эстуарии. До последнего времени моими доводами в пользу того, что формацию пампасов следует считать отложением эстуария, были общий вид ее, расположение у устья огромной современной реки Ла-Платы и нахождение в ней такого большого коли­чества костей наземных четвероногих; но теперь профессор Эренберг, любезно исследовавший для меня образец краснозема, взятый из нижних слоев отложения, возле скелетов мастодонтов, находит в ней много инфузорий, частью солоноводных, частью пре­сноводных форм, причем последних больше, чем первых, а потому, как он замечает, вода должна была быть солоноватой. Г-н А. д'Орбиньи нашел на берегах Параны, на высоте 100 футов, громадные пласты раковин моллюсков из эстуария, живущих в настоящее время миль на сто ниже, поближе к морю; такие же рако­вины я нашел на меньшей высоте на берегах Уругвая; все это указы­вает на то, что непосредственно перед тем, как пампасы, медленно поднявшись, стали сушей, вода над ними была солоноватой. Ниже Буэнос-Айреса есть приподнятые пласты морских раковин ныне существующих видов, и это также служит доказательством того, что поднятие пластов произошло в позднейший период.

В отложении пампасов в Бахаде я нашел костный панцирь какого-то исполинского животного вроде броненосца; внутренность панциря, очищенная от земли, была похожа на большой котел; я нашел еще зубы токсодона и мастодонта и один зуб лошади все в том же разрушенном и истлевшем состоянии. Этот последний зуб чрезвы­чайно заинтересовал меня, и я постарался с величайшей тщатель­ностью удостовериться, что он попал сюда одновременно с прочими остатками; я тогда еще не знал, что среди ископаемых из Баия-Бланки находился зуб лошади, скрытый в материнской породе; не было тогда достоверно известно и то, что остатки вымершей лошади часто встречаются в Северной Америке. Недавно м-р Ляйелль при­слал из Соединенных Штатов зуб лошади, и любопытно, что профес­сору Оуэну ни у одного вида, ни ископаемого, ни современного, не удавалось найти характерного для этого зуба легкого искривления, пока ему не пришло в голову сравнить его с тем экземпляром, который я нашел здесь; эту американскую лошадь он назвал Equus curvidens. Несомненно, в истории млекопитающих представляется удивительным тот факт, что в Южной Америке туземную лошадь, жившую там и исчезнувшую, спустя века суждено было сменить несметным стадам, происшедшим от нескольких лошадей, завезен­ных испанскими колонистами!

Существование в Южной Америке ископаемой лошади, масто­донта, полорогого жвачного животного, обнаруженного гг. Лундом  и Клаузеном в бразильских пещерах, и, быть может, слона — факты в высшей степени интересные с точки зрения географиче­ского распределения животных. Если мы разделим современную Америку не по Панамскому перешейку, а по линии, проходящей в южной части Мексики по 20-й параллели, где обширное пло­скогорье служит препятствием миграции видов, воздействуя на кли­мат и образуя широкую преграду, перерезаемую кое-где долинами и спускающуюся вниз у изрезанного побережья, то получим две зооло­гические провинции — Северную и Южную Америку, представля­ющие резкий контраст между собой. Только каких-нибудь несколько видов перебралось через этот барьер, и можно считать, что они пришли с юга, например пума, опоссум, кинкажу и пекари. Для Южной Америки характерны многие ей одной свойственные грызу­ны, семейство обезьян, лама, пекари, тапир, опоссумы и особенно несколько родов отряда неполнозубых (Edentata), куда входят ленив­цы, муравьеды и броненосцы. С другой стороны, для Северной Америки характерны (оставляя в стороне немногие кочующие виды) многочисленные ей одной свойственные грызуны и четыре рода полорогих животных (бык, овца, козел и антилопа), тогда как в Южной Америке из этого последнего большого подразделения не известно ни одного вида. В прошлом — правда уже в тот период, когда появилась большая часть ныне живущих моллюсков — в Северной Америке золились помимо полорогих животных слон, мастодонт, лошадь и три рода Edentata, а именно мегатерий, мегалоникс и милодон. Примерно в то же время (как о том свидетельствуют раковины в Баия-Бланке) в Южной Америке жили, как мы только что видели, мастодонт, лошадь, полорогое жвачное и те же самые три рода (наряду с еще несколькими) Edentata. Отсюда ясно видно, что уже в недавний геологический период общими для Северной и Южной Америки были эти несколько родов, и провинции эти тогда стояли гораздо ближе друг к другу по характеру своих наземных обитателей, чем в наше время. Чем больше я размышляю об этом обстоятельстве, тем более интересным оно мне кажется; я не знаю ни одного другого примера, когда мы могли бы почти точно отметить время и способ распадения одной громадной области на две четко очерченные зоологические провинции. Геолог, вполне осознавший те громадные колебания уровня земной коры, которые произошли в недавние периоды, не задумался бы предположить, что причина нынешнего зоологического разделения Северной и Южной Америки кроется в недавнем поднятии Мексиканского плоскогорья или, что более вероятно, в недавнем опускании суши в Вест-Индском архипе­лаге. Южноамериканский характер вестиндских млекопитающих указывает, по-видимому, на то, что архипелаг этот был некогда соединен с южным материком, а впоследствии оказался областью опускания.

Когда в Америке, особенно в Северной Америке, водились сло­ны, мастодонты, лошадь и полорогие жвачные, она была гораздо ближе в зоологическом отношении к умеренным областям Европы и Азии, чем теперь. Поскольку остатки представителей этих родов находят по обе стороны Берингова пролива и на равнинах Сибири, то в северо-западной окраине Северной Америки нам прихо­дится видеть бывшее связующее звено между Старым и так называ­емым Новым Светом. А поскольку так много видов, как существу­ющих, так и вымерших, тех же родов живет и жило прежде и в Старом Свете, то всего вероятнее, что североамериканские слоны, мастодонты, лошадь и полорогие жвачные переселились из Сибири в Северную Америку по опустившейся впоследствии суше около Берингова пролива, а отсюда — по опустившейся впоследствии суше Вест-Индии — в Южную Америку, где с течением времени смешались с формами, характерными для этого южного материка, и вымерли.                                                                                              

Во время путешествия по стране мне приходилось слышать несколько живых описаний последствий недавней великой засухи; рассказ о ней может пролить некоторый свет на вопрос, почему иногда находят погребенными вместе огромные количества самых разнообразных животных. Период с 1827 по 1832 г. называют gran seco — великой засухой. За это время выпало так мало осадков, что вся растительность, даже чертополох, пропала, ручьи пересохли, и вся страна приобрела вид пыльной большой дороги. Особенно сильна была засуха в северной части провинции Буэнос-Айрес и южной части Санта-Фе. Огромное количество птиц, диких зверей, рогатого скота и лошадей погибло от недостатка пищи и воды. Один человек рассказывал мне, что во двор его повадился ходить олень*** — к колодцу, который он вынужден был вырыть, чтобы обеспечить свою семью водой, —- а куропатки едва в силах были улетать от преследования. По самой низкой оценке, потери крупного рогатого скота в одной только провинции Буэнос-Айрес составили один миллион голов. У одного скотовладельца в Сан-Педро нака­нуне засухи было 20 тысяч голов крупного рогатого скота, а к концу ее не осталось ничего. Сан-Педро лежит посреди прекраснейшей местности, которая даже теперь опять изобилует животными; но под конец великой засухи для пропитания жителей на судах привозили живой скот. Животные разбегались с эстансий и, уходя далеко на юг, скоплялись и смешивались в таких количествах, что из Буэнос-Айреса направили правительственную комиссию для разрешения споров между владельцами. Сэр Вудбайн Париш сообщил мне о другом, более любопытном источнике споров: земля так долго была сухой и поднялись такие количества пыли, что межи в этой открытой местности стерлись, и люди не могли разобраться в границах своих поместий.

Один очевидец передавал мне, что скот тысячными стадами бро­сался в Парану, но, истощенный от голода, был не в силах выкараб­каться на илистые берега и тонул. Рукав реки, протекающий у Сан-Педро, был до того переполнен гниющими трупами, что, как говорил мне капитан одного судна, по реке нельзя было плыть из-за вони. Без сомнения, в реке погибли таким образом сотни тысяч животных; их разложившиеся трупы видели плывущими вниз по течению, и многие, по всей вероятности, погрузились на дно эстуария Ла-Платы. Все небольшие реки стали чрезвычайно солеными, и это вызвало смерть больших количеств животных в определенных местах, ибо животное, напившись такой воды, погибает. Азара описывает подобный случай: дикие лошади неистово устремились в болота, и тех, что примчались первыми, опрокидывали и давили следующие. Он добавляет, что не раз видел трупы погибших таким образом диких лошадей, и их бывало больше тысячи. Я заметил, что дно мелких речушек в пампасах бывало выстлано брекчией из костей6, но это скорее результат постепенного отложения, чем какой-нибудь единовременной гибели животных. За засухой 1827—1832 гг. последовал период обильных дождей, которые привели к большим наводнениям. Поэтому почти не приходится сомневаться в том, что тысячи скелетов были погребены под нано­сами на следующий же год. Что подумал бы геолог, увидев столь громадные собрания костей всевозможных животных всех возрас­тов, погребенные под толстым слоем земли? Не объяснил бы ли он это явление скорее потопом, разразившимся над земной поверхно­стью, вместо того чтобы приписать его обычному ходу событий?

12 октября. — Я предполагал продолжить свою поездку и даль­ше, но, будучи не совсем здоров, был принужден возвратиться на баландре — одномачтовом судне грузоподъемностью около 100 тонн, направлявшемся в Буэнос-Айрес. Из-за плохой погоды мы рано утром закрепились у ветви дерева на одном из островов. На Паране множество островов, которые постоянно то исчезают, то появляются вновь. На памяти капитана исчезло несколько больших островов, тогда как другие успели образоваться вновь и покрыться растительностью. Они состояли из илистого песка, без единого, пусть даже самого маленького, голыша и возвышались в то время фута на четыре над уровнем реки; но во время сезонных разливов они оказываются под водой. Все они одного характера: многочи­сленные ивы и кое-какие другие деревья связаны воедино самыми разнообразными ползучими растениями, образуя густые джунгли. Эти заросли дают приют-водосвинкам и ягуарам. Страх перед этим последним зверем испортил мне все то удовольствие, какое я мог бы получить, пробираясь через эти леса. В тот вечер я не прошел и ста ярдов, как, наткнувшись на несомненные признаки недавнего пребывания здесь этого южноамериканского тигра, был вынужден повернуть обратно. На каждом острове были его следы, и как в прошлой моей поездке темой разговоров был «е rastro de los Indios» [след индейцев], так в этой — «el rastro del tigre» [след тигра].

По-видимому, лесистые берега больших рек — излюбленное местопребывание ягуаров; но к югу от Ла-Платы, я слышал, они водятся в тростниках по берегам озер; впрочем, так или иначе им, очевидно, нужна вода. Обыкновенно добычей им служит водосвинка, и потому здесь говорят, что там, где водосвинок много, ягуар не очень опасен. Фолкнер утверждает, что близ южных берегов устья Ла-Платы много ягуаров и питаются они главным образом рыбой; то же самое не раз слыхал здесь и я. На Паране они погубили много дровосеков и даже забирались ночью на суда. Один человек, который и теперь живет в Бахаде, был схвачен ягуаром, когда вышел на палубу в темноте, но спасся, поплатившись тем, что одна рука оста­лась у него искалеченной.

Эти животные всегда опаснее, когда разлив гонит их с островов. Мне говорили, что несколько лет назад один большой ягуар забрел в церковь в Санта-Фе; двое священников, вошедших один за другим, были растерзаны, а третий, который пришел посмотреть, в чем дело, едва спасся. Зверя убили выстрелом с угла здания, над которым не было крыши. Кроме того, ягуары в это время производят большие опустошения среди рогатого скота и лошадей. Говорят, они убивают свою жертву, переламывая ей шею. Если их отогнать от трупа, то они редко возвращаются к нему. Гаучосы говорят, что, когда ягуар бродит по ночам, ему сильно досаждают лисицы, следу­ющие за ним с лаем. Здесь мы наблюдаем странное совпадение с тем широко подтверждаемым фактом, что ост-индского тигра точно так же назойливо сопровождают шакалы. Ягуар — животное беспокойное; он подолгу ревет по ночам, особенно перед плохой погодой.

Однажды во время охоты на берегах Уругвая мне показали дере­вья, к которым постоянно возвращаются эти животные, как говорят, для того, чтобы поточить свои когти. Я видел три таких хорошо известных дерева; спереди кора была гладко вытерта, как будто грудью животных, а по бокам были глубокие царапины, вернее, канавки, идущие наискосок, длиной около ярда. Царапины были различной давности. Чтобы определить, есть ли поблизости ягуар, обыкновенно осматривают эти деревья. Я полагаю, что эта привычка ягуара в точности такая же, как и та, которую можно ежедневно наблюдать у обыкновенной кошки, когда, вытянув лапы и выпустив когти, она скребется о ножку стула; я слыхал также о молодых фруктовых деревьях в одном саду в Англии, сильно поврежденных кошками именно таким образом. Какая-то привычка в этом роде должна быть также и у пумы, потому что в Патагонии я часто видел на твердой голой почве такие глубокие борозды, что никакое другое животное не могло бы их сделать. Сущность этой привычки состоит, по-моему, в том, чтобы обрывать расщепившиеся кончики на когтях, а не заострять их, как думают гаучосы. Убивают ягуара без особых трудностей: его травят собаками и загоняют на дерево, откуда снимают выстрелом из ружья.

Из-за плохой погоды мы задержались на нашей стоянке два дня. Единственным нашим развлечением было ловить рыбу на обед; тут было несколько разных рыб, и все вполне съедобные. Рыба, называемая армадо (Siluras), замечательна резким скрипучим звуком, кото­рый она производит, когда попадается на крючок удочки, и который явственно слышен, когда рыба находится под водой. Эта же рыба обладает способностью цепко захватывать предметы, например лопасть весла или лесу, крепкими иглами грудного и спинного плав­ников. Вечером погода была совсем тропическая, и термометр стоял на 26°. Вокруг летало множество светляков, а москиты очень надоедали. Я выставил руку на пять минут, и вскоре она почернела от москитов; мне кажется, их было не меньше пятидесяти, и все они жадно сосали мою кровь.

/5 октября. — Мы двинулись дальше и проплыли Пунта-Горда, где имеется поселение мирных индейцев из провинции Мисьонес. Мы быстро шли вниз по течению, но перед закатом солнца, из неле­пого страха перед плохой погодой, остановились в узком рукаве реки. Я сел в лодку и прошел на веслах немного вверх по рукаву. Он был очень узок, извилист и глубок; стена из переплетенных ползу­чими растениями деревьев высотой 30—40 футов по обеим сторонам придавала протоку особенно мрачный вид. Здесь я видел совершенно необыкновенную птицу, называемую ножеклювом (Rhynchops nigra). У нее короткие перепончатопалые ноги и чрезвычайно вытянутые и заостренные крылья, а величиной она почти с крачку. Клюв сплюснут сбоку, т. е. в плоскости, перпендикулярной той, в ке орой он сплюснут у колпицы или утки. Он такой же плоский и упругий, как нож для бумаги из слоновой кости, а нижняя челюсть в отличие от всех других птиц на 1а/2 дюйма длиннее верхней. Поблизости от Мальдонадо есть озеро, из которого ушла почти вся вода, и потому оно кишело мелкой рыбешкой; я видел там несколько этих птиц, которые быстро летали, по большей части маленькими стаями, взад и вперед у самой поверхности воды. Клюв они держали широко раскрытым, а нижняя челюсть была наполовину погружена в воду. Скользя таким образом по поверхности, они на лету бороздили воду; вода была совсем спокойная, каждая птица оставляла узенькую борозду на зеркальной глади, и вся стая являла самое занимательное зрелище. На лету они часто с необычайной быстротой повертыва­ются кругом и, ловко орудуя своей выступающей нижней челюстью, подхватывают мелкую рыбку, удерживая ее затем более короткой верхней половиной своего похожего на ножницы клюва. Я не раз видел это, пока они, как ласточки, летали взад и вперед совсем близко от меня. Иногда, оставив поверхность воды, они летали беспорядочно, неправильно и быстро, испуская при этом громкие резкие крики. Совершенно очевидно, какую пользу приносят им длинные маховые перья на крыльях во время ловли рыбы, помогая им оставаться сухими. Когда они так летают, то своими очертаниями напоминают принятую многими художниками схему в изображении морских птиц. Хвост у них играет важную роль, направляя, как руль, их неправильный полет.

Эти птицы распространены далеко в глубь страны по течению Параны; говорят, что они остаются здесь круглый год и выводят птенцов в болотах. Днем они держатся стаями на поросших травой равнинах, на некотором расстоянии от воды. Когда мы стояли, как я уже говорил, на якоре в одном из глубоких протоков между остро­вами на Паране и вечер уже подходил к концу, неожиданно появился ножеклюв. Вода была совершенно спокойна, и со дна поднималось много мелкой рыбы. Птица долго скользила по поверхности, стре­мительно и беспорядочно летая вверх и вниз по узкому протоку, который теперь наступающая ночь и тени нависших над ним дере­вьев покрывали мраком. В Монтевидео я наблюдал, как несколько больших стай этих птиц целый день оставались на илистых отмелях в глубине гавани, точно так же как на поросших травой равнинах у Параны, а каждый вечер улетали в море. Все эти факты заставляют меня заподозрить, что Rhynchops ловит рыбу обычно по ночам, когда многие низшие животные поднимаются на поверхность в наибольшем количестве. Г-н Лессон утверждает, что видел, как эти птицы открывали раковины мактр, зарывшихся в песок отмелей на побере­жье Чили, но весьма маловероятно, чтобы при их слабых клювах с такой сильно выдающейся нижней челюстью, при их коротких ногах и длинных крыльях подобная привычка могла быть широко распро­странена среди этих птиц.

За наше плавание вниз по Паране я видел еще только трех других птиц, чьи особенности достойны упоминания. Одна из них, — маленький зимородок (Ceryle aniencana;, у которого хвост длиннее, чем у европейского вида, и потому он сидит не так прямо и непод­вижно. Кроме того, летает он не прямо и быстро, как стрела, а вяло и по волнистой линии, как мягкоклювые птицы. Он испускает низкий звук, похожий на то, как будто друг о друга ударяются два камешка. Маленький зеленый попугай (Conurus murinus) с серой грудкой всякому другому месту для устройства гнезда предпочитает, по-видимому, высокие деревья на островах. Гнезда расположены так тесно одно к другому, что как будто составляют одну сплошную массу прутьев. Эти попугаи живут всегда стаями и производят большие опустошения на хлебных полях. Мне говорили, что близ Колонии за один год убили 2500 этих птиц. Птица, имеющая вило­образный хвост с двумя длинными перьями на конце (Tyrannus savana) и называемая испанцами ножехвостом, очень распространена около Буэнос-Айреса; обыкновенно она сидит на ветке дерева омбу, подле дома, и оттуда предпринимает короткие полеты в погоне за насеко­мыми, возвращаясь всегда на прежнее место. В воздухе эта птица по манере летать и по общему виду обнаруживает какое-то карикатур­ное сходство с обыкновенной ласточкой. Она обладает способностью делать очень резкие повороты в воздухе и при этом раскрывает и закрывает свой хвост то в горизонтальном (боковом) направлении, то в вертикальном, точь-в-точь как ножницы.

16 октября. — Несколькими лье ниже Росарио западный берег Параны окаймлен отвесными обрывами, которые вытянулись длин­ной линией, оканчивающейся ниже Сан-Николаса; поэтому берег этот больше похож на взморье, чем на берег пресноводной реки. Общему виду Параны сильно вредит то обстоятельство, что из-за мягкой структуры берегов вода в ней очень мутна. Уругвай, протека­ющий среди гранита, много прозрачнее, а там, где обе реки сливают­ся, — в начале Ла-Платы — их воды на большом расстоянии можно различить по их черному и красному цвету. Вечером подул не совсем благоприятный ветер, и мы, по обыкновению, тотчас же оста­новились, а на следующий день, когда поднялся довольно свежий попутный ветер, капитан настолько разленился, что и думать не хотел о продолжении пути. В Бахаде мне характеризовали его как «hombre muy aflicto» — человека, который всегда остается жалким неудачником; и в самом деле, все задержки он переносил с удиви­тельным смирением. То был старый испанец, который провел много лет в этой стране. Он заявлял о своем большом расположении к англичанам, но упрямо твердил, что битва при Трафальгаре была выиграна только потому, что все испанские капитаны были подку­плены и что единственный истинно доблестный поступок во всем сражении совершил испанский адмирал. Высказывание это поразило меня как нечто весьма характерное: этот человек предпочел бы допу­стить, что его соотечественники отъявленные предатели, нежели усо­мниться в их искусстве или храбрости.

18 и 19 октября. — Мы продолжали медленно плыть вниз по замечательной реке; течение помогало нам совсем мало. За все наше плавание вниз по реке мы встретили очень мало судов. Здесь, как видно, добровольно отвергают один из лучших даров природы, вели­колепное средство сообщения — реку, по которой корабли могут

ходить из области умеренного климата, так же удивительно обиль­ной одними продуктами, как и лишенной других, в другую область, с тропическим климатом и почвой, равной которой по плодородию, по словам лучшего знатока г-на Бонплана, нет, быть может, нигде на земле. Насколько иначе выглядела бы эта река, если бы счастливая звезда привела на Ла-Плату первыми английских колони­стов! Какие прекрасные города стояли бы теперь на ее берегах! Пока жив Франсиа, диктатор Парагвая, эти две страны останутся столь же обособленными, как если бы они находились на противоположных концах земного шара. А когда этот старый кровожадный тиран отправится держать ответ за свои тяжкие грехи, Парагвай будут раздирать революции, в такой же мере неистовые, как противоесте­ственна тишина в стране теперь.

20 октября. — Мы прибыли к устью Параны, и так как мне не терпелось попасть в Буэнос-Айрес, я высадился на берег в Лас-Кончас, чтобы поехать в столицу верхом. Высадившись, я, к своему величайшему удивлению, обнаружил, что оказался до некото­рой степени пленником. Тут разразилась бурная революция, и на все порты было наложено эмбарго. Вернуться на судно я не мог, а о том, чтобы ехать в столицу сушей, не могло быть и речи. После длинного разговора с комендантом я получил разрешение явиться на следу­ющий день к генералу Ролору, командовавшему дивизией мятежни­ков по эту сторону столицы. Наутро я поехал в лагерь. Генерал, офицеры и все солдаты казались, да, я думаю, и на самом деле были, большими негодяями. Генерал вечером накануне своего выхода из города сам пошел к губернатору и положа руку на сердце торже­ственно заверил его честным словом, что, как бы то ни было, он останется верен до конца. Генерал сказал мне, что столица в состо­янии строгой блокады и все, что он может сделать, это дать мне пропуск к главнокомандующему мятежников в Кильмесе. Нам при­шлось поэтому сделать большой крюк вокруг столицы; лошадей мы достали с большими трудностями. В лагере меня приняли весьма вежливо, но сказали, что разрешить мне въезд в город совершенно невозможно. Меня это очень встревожило; мне казалось, что «Бигль» должен был уйти из Ла-Платы раньше, чем то произошло на самом деле. Но стоило мне упомянуть, как любезно обошелся со мной генерал Росас на Колорадо, и никакое волшебство не могло бы придать делу иной оборот быстрее, чем эта фраза. Мне тотчас же сказали, что хотя не могут дать мне пропуска, но если я согласен расстаться с проводником и лошадьми, то часовые меня пропустят. Я с большой радостью согласился, и со мной послали офицера дать распоряжение, чтобы меня не задержали на мосту. Дорога на рассто­янии целого лье была совершенно пуста. Я встретил отряд солдат, удовольствовавшихся тем, что важно посмотрели мой старый пас­порт, и наконец я, к своему немалому удовольствию, очутился в городе.

Эта революция едва ли произошла вследствие какого-либо серьезного недовольства; но в государстве, где в течение девяти месяцев (с февраля по октябрь 1820 г.) пятнадцать раз происходила смена власти, — тогда как каждый губернатор, согласно конститу­ции, избирался на три года, — нет никакого смысла искать повод. На этот раз группа людей, которые, будучи приверженцами Росаса, не терпели губернатора Балькарсе, — семьдесят человек — оста­вили столицу, и — с именем Росаса на устах — вся страна взялась за оружие. Город подвергли блокаде, не пропуская туда ни съестных припасов, ни рогатого скота, ни лошадей; помимо того происходили только мелкие стычки, и за день бывало убито лишь по нескольку человек. Осаждающая сторона отлично знала, что, задержав подвоз мяса, она наверняка одержит победу. Генерал Росас не мог быть осведомлен о мятеже, но был, по-видимому, полностью согласен с планами своей партии. Год назад его избрали губернатором, но он отказался принять этот пост, пока сала [палата] не предоставит ему чрезвычайных полномочий. В этом ему отказали, и с тех пор его партия показывает, что никакой другой губернатор не сможет удер­жаться на этом месте. Военные действия с обеих сторон явно затяги­вались, пока не удалось получить сообщения от Росаса. Известие пришло через несколько дней после того, как я покинул Буэнос-Айрес; из него явствовало, что генерал не одобряет нарушения порядка, но полагает, что справедливость на стороне осаждающих. Едва узнав об этом, губернатор, министры и часть войска — до нескольких сот человек — бежали из столицы. Мятежники вошли в город, выбрали нового губернатора, и 5500 человек получили награду за свои заслуги.

Все эти события показывают, что в конце концов Росас станет диктатором: титула короля в этой стране, как и в других республи­ках, особенно не любят. Уже покинув Южную Америку, мы узнали, что Росаса избрали с полномочиями и на срок, совершенно несовме­стимый с конституционными основами республики.