Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   Да, я считал, что мне очень повезло. Работал тяжело, но был

сыт,  приносил кости.  Маме было хуже:  она только раз в  день

получала на заводе тарелку супа. Самый ловкий шаг выкинул дед;

пошел "в приймаки" к бабе.

   Он   долго   и  галантно  сватался  на  базаре  к  приезжим

колхозницам, напирая на то, что он домовладелец и хозяин, но у

одиноких  старух  были  на  селе  свои  хаты,  переселяться  в

голодный  город  они  не  хотели  даже  ради такого блестящего

жениха.

   Дед это скоро понял и  сообразил,  что если гора не  идет к

Магомету,  то  Магомет идет  к  горе.  Он  срочно полюбил одну

старую  одинокую  колхозницу  из   Литвиновки  по  имени  баба

Наталка, запер свою комнату и отправился "в приймаки" в село.

   Дед  дипломатично  рассчитывал,   что  баба  Наталка  будет

готовить борщи и  пампушки,  подавать ему на печку и добавлять

по субботам самогоночку,  но он не учел того, что контракт был

двусторонний.  Баба Наталка была такая же хитрая,  как и он, и

рассчитывала,  что  дед будет пахать,  сеять,  жать,  молотить

вместо нее. Пребывание деда Семерика в Литвиновке превратилось

в одно сплошное недоразумение и непрерывный скандал.

   Длилось это  несколько месяцев,  потому  что  дед  все-таки

отчаянно цеплялся за возможность каждый день есть борщ и кашу,

но  в  свои семьдесят два года пахать он  все-таки не  мог,  и

оскорбленная баба Наталка с  треском изгнала его.  Он утешился

тем,   что  перезнакомился  со  всей  Литвиновкой,   и  теперь

колхозники все чаще останавливались у него на ночлег,  платили

кто кучку картошки,  кто стакан гороху,  и  этим он стал жить.

Снова позавидовал мне, просился к Дегтяреву вторым работником,

но  из  этого  ничего не  вышло -  какой опять-таки  из  него

работник?

   И вдруг Дегтярев исчез.

   Я  пришел,  как  всегда,  рано  утром.  Озабоченная старуха

велела идти домой:  Дегтярев уехал по делам,  будет завтра. Но

его не было завтра и послезавтра.  Потом он сам зашел за мной,

взволнованный, с большой корзиной:

   - Скорее, пошли работать!

   В корзине была свежая рыба,  которую он подрядился коптить.

Он нацарапал несколько записок, послал меня с ними к торговкам

на Подол. Когда я вернулся, рыба уже была готова, кучей лежала

на    столе    в    мастерской   -    бронзово    сверкающая,

головокружительно пахнущая.  Дегтярев  задумчиво  сидел  перед

ней,  какой-то осунувшийся, усталый, впервые безвольно положив

на  стол  свои  прежде  такие  деятельные руки.  Я  ничего  не

понимал, но у меня сжалось сердце.

   Торговки передали ему деньги в  свертках,  но  он  -  тоже

впервые - не стал пересчитывать, равнодушно сунул в карман.

   - А ничего рыба получилась! - сказал я.

   - Вот именно,  что ничего. Запорол, - сказал Дегтярев, -

Я ее давно коптил, все напутал. Стыдно нести.

   Он  стал осторожно укладывать рыбу в  корзину,  выстеленную

газетами. Я не видел, что он там запорол.

   - Вот что. Ты отнесешь, - сказал он. - Скажешь: Дегтярев

плохо себя чувствует, не смог. Упаси тебя бог отковырнуть: они

по  счету.  Пойдешь  по  Сирецкой,  на  консервный  завод,  за

кирпичные  заводы,  дорога  свернет  влево, в гору; иди по ней

долго, придешь к военному лагерю с вышками, в воротах скажешь;

"Это  пану  официру  Радомскому".  Объяснишь ему, что я не мог

прийти. С корзиной отдавай, обратно ее не неси.

   - Корзина новая...

   - Ничего. И не говори, что я испортил, он, может, еще и не

поймет. Отдал - и ходу домой. Понял?

   А чего тут понимать?  Я взвалил тяжеленную корзину на плечо

(вечно болит,  натертое до крови коромыслами) и  потопал.  Уже

выбился из сил,  едва дойдя до Сирецкой.  Но я знаю это: вроде

сил уже нет, а тащишься и тащишься, и все они откуда-то есть.

   Садился отдыхать с  наветренной стороны,  чтоб  не  слышать

этого проклятого запаха копченой рыбы.  И миновал консервный и

миновал кирпичные, и дорога шла налево в гору.

   Уж так я был рад, такой был довольный, когда увидел наконец

слева от дороги военный лагерь.  А здоровый он был,  собака, я

все  шел и  шел,  а  ворот не  видно.  Щиты:  "ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА.

ПРИБЛИЖАТЬСЯ  БОЛЕЕ  ЧЕМ  НА  15  МЕТРОВ  ЗАПРЕЩАЕТСЯ.   ОГОНЬ

ОТКРЫВАЕТСЯ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ".

   Поэтому я  инстинктивно жался к правой обочине и косился на

часовых на вышках. Проволока была в три ряда, и средний ряд на

чашечках,  явно под  током,  значит,  лагерь был очень важный,

может, даже секретный.

   Доплелся наконец до угла,  где были ворота.  Решил, что тут

пятнадцатиметровая зона недействительна,  подошел к  часовому,

который скучал, опершись о столб ворот.

   - Пану  официру  Радомскому,  -  сказал  я,  показывая на

корзину.

   Он  кивнул на длинное приземистое строение тут же у  ворот,

что-то  сказал,  я  понял  только  одно  слово  "вахтштубе" -

караулка.  Я  поднялся  по  ступенькам  на  крыльцо,  вошел  и

очутился в длинном коридоре.  Никого не было,  только слышался

стук пишущей машинки, и я пошел на него.

   Дверь в комнату была приоткрыта,  несколько девушек болтали

 наши,  местные,  секретарши,  что  ли.  Как в  какой-нибудь

конторе -  забрызганные чернилами столы,  счеты, расчерченные

ведомости  со  столбиками  цифр.  Девушки  были  по-куреневски

красивые: розовощекие, полненькие, в кудряшках; они уставились

на меня.

   - Это пану официру Радомскому, - сказал я свою фразу.

   - А-а!   Ставь  сюда.  -  Одна  из  девушек  помогла  мне

водрузить  корзину  на  стол  и   сразу  полезла  под  бумагу,

переломила рыбу. - Ого, ничего... м-м... а вкусно!

   Они  окружили  корзину  и  своими  полненькими  пальцами  в

чернилах стали  рвать  рыбу  и  класть в  рот,  простые такие,

озорные куреневские девчонки.  Я забеспокоился, но раз они так

храбро уцепились за эту рыбу,  значит,  они имели право, так я

подумал -  и  обрадовался,  что она им понравилась.  Жрите на

здоровье.

   - Это  от  Дегтярева,  он  не  мог  прийти,  -  сказал я,

завершая свою миссию.

   - Ага... м-м... передадим. Спасибо!

   Я и ушел,  правда,  немного беспокоясь,  что не отдал лично

"пану  официру",  они  же  могут половину сожрать.  А  потом я

пожалел,  что  не  съел  сам  хоть  самую  малую;  никто и  не

собирался их пересчитывать.  Точно, я мог бы съесть одну, даже

две...

   Дегтярев  необычайно  обрадовался,   когда  я   вернулся  и

подробно  рассказал,   как   и   кому  вручил  рыбу.   Ему  не

понравилось,  что я отдал не самому "пану официру", но когда я

описал,  как секретарши ели и хвалили,  он вскочил, заходил по

комнате.

   - Это хорошо,  может,  даже лучше! Они, дуры, не поймут. И

пальчики  облизывали?   Слава  богу,  может,  эта  пертурбация

сойдет.  Больше не возьмусь,  ну ее к дьяволу! Фу, слава богу!

Чеши домой, больше работы нет.

   Я ушел, недоумевая, почему все это так его встревожило. Ну,

даже если и испортил рыбу,  подумаешь,  велика беда.  Понимаю,

конечно,     что    ему,    как    мастеру,    стыдно    перед

немцем-заказчиком...

   И вдруг я подумал: постой, где ж это я был?

   Я прислонился к забору, не в силах ступить шагу.

   Ведь это был тот лагерь на Сырце,  у Бабьего Яра, о котором

говорят ужасы.  Но  у  меня,  уставшего и  обалдевшего от этой

корзины,  не увязалось, что я подхожу к нему с тыла. Возили-то

в него из центра города,  через Лукьяновку, а я пришел отсюда,

с тыла.

   Значит,  Дегтярев  там  был  -  и  вышел?  За что, как? За

золото,  за корзину рыбы? И мое счастье было именно в том, что

"пана  официра" не оказалось; а ну рассердись он, что Дегтярев

не  пришел,  ведь он мог бы оставить меня! Ах ты ж..., ах ты ж

гадина подлая, послал меня вместо себя! Как на минное поле.

   Я  стал  вспоминать  эту проволоку под током, вспомнил, что

видел во дворе унылых военнопленных, но не присматривался: где

их   теперь   нет?  И  слышал  выстрелы  за  бараками,  но  не

прислушивался:   где  теперь  не  стреляют?  Я,  как  воробей,

прилетел в клетку и улетел, и мне повезло.

   И во всяком случае,  мне вообще до сих пор здорово везет, я

не знаю,  кого уж за это благодарить, бога нет, судьба - фунт

дыма.  Мне просто везет.  Совершенно случайно я  не оказался в

этой жизни ни евреем, ни цыганом, не подхожу еще в Германию по

возрасту,  меня минуют бомбы и  пули,  не ловят патрули.  Боже

мой,  какое везение! Наверное, вообще в жизни живут только те,

кому здорово везет.  Не повези -  и  я  в  этот момент мог бы

сидеть  уже  за  проволокой Бабьего Яра,  случайно,  нечаянно,

допустим,  только потому,  что "пан официр" оказался бы  не  в

духе или вдруг оцарапал десну рыбьей костью...

   Я  прошел немного по улице, как пришибленный. Уже вечерело,

тучи   были   тяжелые  и  лиловые.  Я  вдруг  опять  бессильно

прислонился  к  забору.  Мне стало так тошно, такая тоска, что

хоть бери и тявкай.

   Невыносимое   ощущение  духоты;  молчаливый  мир;  багровые

полосы  по небу. Я почувствовал себя муравьишкой, замурованным

в  фундаменте.  Весь  мир  состоял  из сплошных кирпичей, один

камень,  никакого  просвета, куда ни ткнись головой - камень,

стены, тюрьма. Во мне было море отчаянной, животной тоски. Это

же вдуматься: земля - тюрьма, кругом запреты, все нормировано

от  сих  до  сих,  все разгорожено и перегорожено, ходи только

так,  живи  только  так. Как это, зачем это, кому надо, чтоб я

рождался,  жил  и ползал в этом мире, как в тюpьмeг На строили

заграждений не только для муравьишек - для самих себя!

   Боже мой, да что же это делают с человеком?

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...