Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   Дегтярев был плотный,  немного сутуловатый и мешковатый, но

подвижный  и  энергичный мужчина  лет  пятидесяти с  гаком,  с

сединой в волосах, большим мясистым носом, узловатыми руками.

   Одет был скверно: замусоленный пиджак, грязные, заплатанные

штаны, кепка блином, стоптанные сапоги в навозе.

   Наиболее часто  употребляемые выражения;  "фунт дыма" -  в

смысле "пустяк",  "пертурбации" -  в  смысле "смена режимов",

"погореть на девальвации" -  в смысле "лишиться состояния при

денежной реформе".

   Я  явился в  шесть утра,  и первое,  что сделал Дегтярев (и

очень правильно, добавлю), - это накормил меня до отвала.

   В  доме  у  него  было  уютно и  чисто,  полно разных белых

салфеток,  покрывал,  на  кровати белоснежное белье;  и  среди

такой   чистоты   сам   хозяин   выглядел  сиволапым  мужиком,

затесавшимся в ресторан.

   Я  живо поглощал жирный борщ с  бараниной,  кашу с молоком,

пампушки,  которые  подсовывала  мне  старуха,  а  Дегтярев  с

любопытством и  некоторой жалостью смотрел,  как я давлюсь,  и

вводил меня в курс дела.

   Когда-то  у  него  была небольшая колбасная фабрика,  но  в

революцию ее  забрали.  Был нэп,  и  у  него опять стала почти

фабрика,  но поменьше,  потом ее забрали. Теперь у него просто

мастерская, но подпольная, так как патент стоит бешеных денег,

поэтому ее заберут.

   - Революции,  перевороты,  пертурбации, а мы должны как-то

жить?  Я  считаю повезет -  пляши,  не повезет -  фунт дыма.

Соседи знают все про меня,  я  им костями плачу.  А  другие не

должны  знать.  Спросят,  что  делаешь,  говори:  "Помогаю  по

хозяйству".  Как в старое время батрак. Будешь водить лошадей,

а  то  когда я  по улице веду,  все пальцем показывают:  "Вон,

Дегтярев клячу повел на колбасу".

   Я натянул свой картуз,  и мы пошли на площадь к школе.  Шла

посадка на пароконные площадки биндюжников, исполнявшие теперь

роль  трамваев,  и  автобусов,  и  такси.  Бабы с  корзинками,

деревенские мужики,  интеллигенты в  шляпах лезли,  ссорились,

подавали мешки,  рассаживались,  свесив  ноги  на  все  четыре

стороны.

   Мы  втиснулись меж  корзин  с  редиской,  ломовик  завертел

кнутом - поехали на Подол быстрее ветра, три километра в час,

только  кустики  мелькают.   Я   трясся,   весь  переполненный

сознанием законности проезда (а  то ведь все зайцем да пешком,

а  тут Дегтярев заплатил за  меня,  как за порядочного),  и  с

чувством  превосходства смотрел  на  тащившиеся  по  тротуарам

унылые фигуры в рваных фуфайках,  гнилых шинелях,  калошах или

босиком.

   Житний рынок был человеческим морем и чревом Подола (Золя я

уже  прочел,  найдя  на  свалке).  Кричали торговки, гнусавили

нищие,  детишки  пели:  "Кому  воды  холодной?" У ворот стояла

худущая-прехудущая (как у нас говорят, "шкилетик") девочка пет

десяти  и продавала с тарелки пирожные "Свежие пирожные, очень

вкусные, купите, пожалуйста". Ах ты черт возьми!..

   По  Нижнему  Валу  тянулась  грандиозная барахолка,  стояли

нескончаемые шеренги.  "Шо воно такое?" "Палто".  "Куда ж воно

годно, такое пальто?" "Хорошее палто! Теплое, как гроб".

   Дегтярев уверенно пробивался в  толпе,  я  хватался за  его

пиджак,  чтоб не отстать, чуть не свалил старушку, продававшую

одну  ложку:  так  вот  стояла и  держала перед собой стальную

(хоть бы уж серебряная!) ложку. Ах ты черт возьми!..

   Большой  плац  был  забит  телегами,  под  ногами  навоз  и

растоптанное сено,  ревели коровы и  визжали свиньи.  "А  чтоб

отдать?"  "Семьсят тыщ"  "Шоб ты  подавився!"  "Давай шиисят!"

Дегтярев к свиньям только приценивался, в память добрых старых

времен, а ухватился за старого, хромого, в лишаях мерина. Губы

мерина отвисли,  с  них капали слюни,  грива полна репьев,  он

стоял понуро,  наполовину закрыв веками бельмастые глаза, и не

обращал внимания на  мух,  которые тучами облепили его  морду.

"За пять беру!" "Ты шо, сказився? Это ж конь!" "Голова, четыре

уха,  за шесть по рукам?" "Бери за сем,  хозяин, будеть все шо

хошь возить, конь-огонь, на ем только на еподроме скакать".

   Дегтярев торговался жутко, хватко, размахивая деньгами, бил

по  рукам,  плевался,  уходил,  опять  возвращался,  но дядька

оказался  лопоухим  только  с виду, уже не сходились только на

какой-то  десятке,  наконец,  повод перешел в мои руки, и мы с

трудом выбрались из этого котла. У стоянки извозчиков Дегтярев

напутствовал меня:

   - Можешь сесть верхом,  если он не упадет,  но, упаси бог,

не проезжай мимо полиции. Я буду ждать.

   Я  подвел мерина к  тумбе,  влез  ему  на  спину и  толкнул

пятками.  Хребет у  него был,  как пила.  Он тащился медленно,

хромая,   поминутно  выражая  желание  остановиться,   я   его

подбадривал и так и этак,  лупил прутиком, потом мне стало его

жалко, я слез и повел за уздечку.

   Долго  мы  плелись  боковыми  улицами,   тихими,  поросшими

травой, Я назвал коня Сивым, и он понравился мне, потому что и

не  думал лягаться или  кусаться.  Я  ему  давал попастись под

заборами, отпускал совсем, потом говорил:

   - Сивый, жми сюда, тут трава лучше!

   Он  поднимал  голову,  смотрел  на  меня  и  шел,  понимая,

спокойный, умный и добрый старик. Мы совеем подружились,

   Дегтярев  поджидал  меня  в  Кошицевом  проулке.  Мы  долго

высовывали из  него  носы,  выжидая,  пока на  улице никого не

будет,  потом быстро,  бегом завели Сивого во двор, прямиком в

сарай.

   - Дай ему сена, чтоб не ржал! - велел Дегтярев.

   Сивый  при   виде  сена  оживился,   активно  стал  жевать,

пофыркивать, видно, не ждал, что привалит такое добро.

   Дегтярев был в отличном настроении,  полон энергии. Поточил

на  бруске два ножа,  сделанные из полосок стали и  обмотанные

вместо рукоятки изоляцией;  взял в сенях топор, ушат, ведра, и

мы пошли в  сарай,  а  за нами побежали две кошки,  волнуясь и

мяукая, забегая вперед, словно мы им мясо несем.

   Сивый жевал сено,  ничего не подозревая.  Дегтярев повернул

его,  поставил головой против света  и  велел  мне  держать за

уздечку -  держать крепко!  Покряхтывая, он нагнулся и связал

ноги коню.  Сивый,  видно,  привыкший в  этой жизни ко  всему,

стоял равнодушно, не сопротивляясь.

   Дегтярев  встал  перед  мордой  коня,   поправил  ее,   как

парикмахер,  чтоб  держалась прямо,  молниеносно размахнулся и

ударил коня топором в лоб.

   Сивый не шевельнулся,  и Дегтярев еще и еще раз ударил, так

что череп проломился.  После этого конь стал оседать,  упал на

колени,  завалился на  бок,  ноги его в  судороге вытянулись и

задрожали.  Дегтягев отшвырнул топор, как коршун, навалился на

коня, сел верхом, крикнул коротко:

   - Бадью!

   Я   подтащил   ушат.   Дегтярев  приподнял  обеими   руками

вздрагивающую голову коня, я подсунул ушат под шею, и Дегтярев

полоснул по  шее ножом.  Из  шеи бурным потоком хлынула кровь,

она пилась,  как из водопроводной трубы,  толчками,  и в ушате

поднялась  красная  пена.   Дегтярев  изо   всех  сил   держал

дергающееся тело  коня,  чтоб  кровь не  лилась.  мимо  ушата.

Каким-то образом его руки уже были окровавлены,  и на мясистом

лице -  капли крови,  Копошащийся над  конем,  вскидывающийся

вместе с  ним,  крепко уцепившийся,  он  был  чем-то  похож на

паука, схватившего муху.

   Я заикал ни с того ни с сего. Он поднял забрызганное лицо.

   - Чего испугался?  Привыкнешь,  еще не  того наглядишься в

жизни. Коняка - фунт дыма! Подкати бревно!

   Кровь  вылилась  вся  и  сразу  прекратилась,  словно  кран

закрылся.  Дегтярев  перевернул коня на спину и подпер с боков

бревнами;  четыре  ноги,  растопырившись,  торчали  в потолок.

Дегтярев  сделал  на  них,  у бабок, кольцевые надрезы, от них

провел  надрезы  к  брюху,  и  мы  принялись тянуть шкуру. Она

сползала,  как  отклеивалась,  лишь  чуть помогай ножом, а без

шкуры  туша  уже  перестала  быть живым существом, а стала тем

мясом, что висит на крюках в мясном ряду.

   Тут  кошки  подползли  и   вцепились  в  мясо,   где  какая

присосалась,  отгрызая куски, злобно рыча. Дегтярев не обращал

на них внимания,  торопился,  не смахивал капли пота с лица, и

так мы вчетвером стали растаскивать Сивого на части.

   Копыта,  голову и шкуру Дегтярев свалил в углу, одним махом

вскрыл брюхо,  выгреб внутренности,  и вот уже печенка летит в

одно ведро,  легкие -  в другое,  ноги, грудинка отделяются в

одно касание,  будто и  нет  в  них  костей.  Разделывать тушу

Дегтярев был  мастер.  Мокрый,  перепачканный,  сосульки волос

прилипли к красному лбу, кивнул на бесформенную груду мяса:

   - Носи в дом!

   А  дом  у  него  хитрый:   спереди  крыльцо,  комнаты,  как

положено,  а  сзади -  еще  отдельная комната,  со  входом из

узкого,  заваленного хламом простенка,  и не догадаешься,  что

там дверь.

   На  больших столах,  обитых железом,  мы  отделили мясо  от

костей и посыпали его солью.  Ножи были, как бритвы, я сто раз

порезался,  и соль дико щипала.  Так я потом постоянно ходил с

пальцами в тряпицах. Дегтярев утешил:

   - Я  с  того же начинал,  и  я  из батраков вылез.  Я тебя

кормлю, а вот меня ни хрена не кормили, за одну науку работал.

Вот  ты  головастый -  учись,  я  сделаю  из  тебя  человека,

получишь профессию колбасы делать,  а  это тебе не  фунт дыма,

никогда   не   пропадешь,   все   пертурбации  и   девальвации

переживешь!  В министры не суйся - их стреляют; будь скромным

колбасником.

   Я учился.

   В  центре  комнаты стояла привинченная к  полу  мясорубка в

человеческий рост  с  двумя  рукоятками и  воронкой размером с

небольшой круглый стол. Дегтярев постучал в стену, явилась его

старуха,  рыхлая и флегматичная,  с белесым деревенским лицом,

вздыхая, забралась на табуретку и стала скалкой толкать мясо в

воронку.  Мы взялись за корбы, машина зачавкала, заскрежетала,

старенькие шестерни  затарахтели.  После  голодухи  я  не  был

силен,  главную прокрутку делал хозяин,  он работал,  как вол,

тяжело  дыша,  мощно  вертел  и  вертел.  Жестоко  работал.  Я

задыхался, и временами не я вертел, а ручка таскала меня.

   Готовый  фарш  шлепался  в   ведра,   а   когда  мясо  было

прокручено, Дегтярев вывернул его в корыта, сыпал соль, перец,

толченый чеснок, какие-то белесые кристаллы горстями.

   - Это селитра, - объяснял он, - для цвета.

   - А не вредно?

   - Черт его знает,  в общем,  жрут, никто не подыхал. Я сам

лично колбасу не  ем  и  тебе не  рекомендую...  Теперь льется

вода,  два ведра мяса впитывают ведро воды,  вот тебе и  вес и

прибыль.

   Удивительно мне было.  Надев фартуки,  мы перетирали фарш с

водой, как хозяйки трут белье на стиральных досках: чем больше

тереть,  тем  больше воды впитается.  Опять у  меня зеленело в

глазах...

   Я напоролся в фарше на что-то, порезался: кусо-чек полуды.

   - Воронка  в  мясорубке  лупится,   -  озабоченно  сказал

Дегтярев. - Иди завяжи, чтоб кровь не шла.

   - Люди будут есть?..

   - Помалкивай. Вольному воля. Пусть не жрут.

   Шприц,  как  положенное набок красное пожарное ведро,  тоже

имел  корбу,  шестерни и  длинную трубку на  конце.  Набив его

фаршем, Дегтярев крутил рукоятку, давил, а я надевал на трубку

кишку и, когда она наполнялась, завязывал.

   Работали  несколько  часов,  как  на  конвейере,  оказались

заваленными сизыми  кольцами.  Но  самой  неприятной оказалась

кровяная колбаса:  каша из шприца сочилась, а кровь была еще с

прошлого раза,  испорченная,  воняла,  дышать нечем,  а  конца

колбасы не  видно -  руки  в  каше  и  крови.  Когда все  это

кончилось, я шатался, вышел во двор и долго дышал воздухом.

   А  Дегтярев работал,  как  стожильный.  В  углу была печь с

вмурованным котлом,  полным зеленой,  вонючей воды от  прошлых

варок. Дегтярев валил колбасы в котел, они варились, становясь

красными.  Мы нанизывали их на палки и  тащили в  коптильню на

огороде, замаскированную под нужник.

   Глухой ночью мы выгружали последние колбасы из коптильни -

горячие,  вкусно  пахнущие,  укладывали  в  корзины,  покрывая

"Новым украинским словом". Я уж и не помню, как Дегтярев отвел

меня спать на топчане. Я пролежал ночь, как в яме, а чуть свет

он уже тормошил:

   - На базар, на базар! Кто рано встает, тому бог подает!

   На коромыслах мы перетащили корзины к  стоянке,  отвезли на

Подол,  и в каком-то темном грязном дворе торговки приняли их.

Дегтярев вышел с отдувающимися от денег карманами. Опять пошли

на толкучку,  он шушукался с разными типами,  уходил, оставляя

меня  у  столба,   вернулся  с  похудевшими  карманами,  хитро

спросил:

   - А ты золотые деньги видел?

   Я не видел. Он завел меня за рундук, достал носовой платок,

завязанный узелком.  В  узелке  были  четыре  червонца царской

чеканки. Дегтярев дал мне один подержать.

   - По коню! - весело сказал он. - Все, что мы наработали.

   Я  пораженно  держал  эту  крохотную  монетку,   в  которую

превратился старина Сивый.  И  еще я оценил доверие Дегтярева.

Давно  уже  печатались приказы о  сдаче  золота  за  обладание

которым или недонесение о нем - расстрел.

   - При всех революциях, войнах, пертурбациях только с этим,

братец,  не  пропадешь.  Остальное -  фунт  дыма,  -  сказал

Дегтярев.  -  Подрастешь -  поймешь,  ты меня слушай,  ты не

смотри по сторонам,  еще вспомнишь старого Дегтярева не раз...

А теперь пошли торговать нового скакуна.

   Работал я у Дегтярева тяжко и зверски. На меня он переложил

всю доставку колбас торговкам:  его с корзинами уже примечали.

Он мне выдавал деньги на извозчика, но я экономил, "эайцевал",

прыгал  на  трамваи.   Извозчики  сгоняли,  лупили  кнутом.  С

корзинами трудно.  Раз свалился с грузовика,  собралась толпа.

Очень  оборвался,  вечно  был  судорожный,  неприкаянный,  как

беспризорный котенок.

   Однажды,   убирая  мастерскую,   решился  и  стянул  кольцо

колбасы,  запрятал в снег под окном. Весь вечер дрожал, потому

что Дегтярев пересчитывал.  А я тяпнул до счета.  Уходя домой,

полез в  снег -  нет колбасы.  Тут у  меня душа ушла в пятки:

выгонит Дегтярев.  Присмотрелся -  на  снегу следы кошачьи...

Ах,  гадюки проклятые,  я  у Дегтярева,  они у меня!  Так и не

попробовал колбасы.  Дегтярев в  первый день  дал  мне  четыре

кости Сивого,  и потом с каждого коня давал по кости,  по две.

Но с них мело навара. Конина - вообще жесткое и пресное мясо.

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...