Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   В   книгах,   мною   прочитанных,   говорилось  о  любви  и

страданиях,  о  подвигах и путешествиях, о великих открытиях и

познании.  Но  почему-то  редко говорилось, откуда каждый день

берется   еда,   чтобы   любить,   страдать,   путешествовать,

познавать.  Они будто питались с неба, герои большинства книг.

Вероятно,  где-то  как-то  там  ели,  обедали  -  и совершали

заслуживающие   большего   внимания   дела.   Но  постойте,  а

пообедать-то как, откуда?

   Куда бы  я  ни  посмотрел,  большинство людей в  жизни было

озабочено именно тем,  что поесть. Во что одеться. Где жить. И

многие были  отданы этим  заботам целиком,  без  остатка,  так

тяжко это им доставалось.

   Один мудрец сказал: человек ест, чтобы жить. Другой ядовито

добавил: а живет, чтобы есть.

   На  очень,  очень  многих  страницах книг  описывались пиры

разнообразных королей и мушкетеров,  безусловно, заслуживающие

внимания,  и я о них читал с любопытством, примерно как сказки

о  подвигах  Геракла.  Но,  признаться,  мне  куда  ближе  был

Шолом-Алейхем,  у которого люди так отчаянно бились за кусочек

хлебца,   варили  на  продажу  чернила  и   все  такое.   Я  с

безграничной  любовью  и  благодарностью читал  и  перечитывал

каждую строчку Тараса Шевченко,  у  которого матери жали чужую

пшеницу на панщине и клали своих детей на меже,  суя им жвачку

с  маком,  чтобы не  пищали.  И  как  я  понимал всю глубину и

сложность проблемы шинели у Гоголя!

   Боже мой,  но  ведь это же  нужно каждый день,  каждый день

есть,  чтобы жить!  Я экономил,  не зав тракал, рассуждая, что

вот, если не позавтракаю, значит, больше будет на обед; а если

и не пообедаю, значит, будет на завтрашний день.

   Но тут бабка заметила,  что у  меня начинают опухать руки и

ноги, они с матерью сами почти не ели, отдавая куски мне.

   Я  должен  был  добывать пропитание!  У  меня  каждый  день

стучала в голове мысль:  как достать поесть, что сегодня есть,

что     съедобное     еще     можно     проглотить?     Ходил,

внимательно-испытующе  осматривая  кладовку,   сарай,  погреб,

двор.

   Умер  от  голода старый математик нашей  школы Балатюк,  он

последние дни пытался работать дворником.  Открывались заводы,

и  рабочим платили зарплату 200 рублей в месяц.  Буханка хлеба

на  базаре  стоила 120  рублей,  стакан пшена  -  20  рублей,

десяток картофелин - 35 рублей, фунт сала - 700 рублей.

   Уходя на  войну (чтобы никогда не  вернуться),  отец  Жорки

Гороховского,  слесарь  с  "Главпищемаша",  оставил  все  свои

инструменты.  Отцовская мастерская в сарайчике стала Жоркиной.

Сарайчик от пола до потолка был завален железной рухлядью, все

это  были  вещи полезнейшие и  незаменимые:  сломанные часовые

механизмы,  велосипедные спицы, части от пушек, конская сбруя,

магниты,  матрацные пружины, целые ящики мелких железок, шайб,

гаек и  не  разбери-пойми чего еще,  потому что  у  Жорки было

правило жизни:  какую бы  железку он ни видел на земле,  он ее

сейчас же  подбирал и  нес к  себе -  болт,  кусок проволоки,

подкову - и определял им место в своей сокровищнице.

   Мы  с ним четыре года просидели на одной парте, я его очень

любил,  потому  что  он  был серьезный парень и считал, что не

хлебом единым сыт человек: ему еще нужно железо. Вот Жорка был

молодчина; приспособился делать зажигалки из медных трубочек и

стреляных  патронных  гильз.  Мы  с его младшим братом Колькой

только  сидели  и,  разинув  рты, с уважением смотрели, как он

священнодействует паяльником.

   Колька,  тот  был прямой противоположностью старшему брату:

беззаботный  лентяй,   бродяжка  и   бузотер.   Еще  он  любил

уничтожать:  если находил электрическую лампочку,  значит,  ей

судьбой предопределено быть хлопнутой о мостовую; огнетушитель

следовало приводить в действие тотчас по обнаружении.

   Материала для  этого было достаточно:  сразу за  сарайчиком

стоял  большой  дом  училища  ПВХО,  которое заняли  фашисты и

откуда они, как положено, два часа выбрасывали в окна приборы,

книги и пособия, чтоб не засоряли им жизнь.

   Первое антифашистское выступление связано у  меня  именно с

этим  домом и  Колькой.  Обычная уборная-ров  была выкопана во

дворе  училища так,  что  немцы  со  своими газетами сидели на

жердочках к  нам  спиной.  Поэтому мы  взяли  хорошую рогатку,

выбрали  у  Жорки  в  ящике  корявеньких гаек  с  заусеницами,

подобрались к забору и,  определив самый широкий зад,  открыли

огонь.  Потом  Жорка рассказывал,  что  в  "читальне" поднялся

сильный шум, немец не поленился перелезть через забор и ходил,

отыскивая нас, чтобы поделиться впечатлениями.

   Затем  воинская часть  ушла,  и  в  доме  училища открылась

столовая для стариков.  Сотни стариков поползли с  клюками,  с

кастрюльками и  ложками.  Управа выдавала карточки сюда  самым

умирающим,  опухающим и  одиноким,  и они,  трясясь и ссорясь,

толпились у раздаточного окна,  получали по черпаку супа,  тут

же за столиками хлебали, смаковали, чмокали, давились, обливая

бороды.

   Мы с  Колькой уныло ходили между столиками,  почти ненавидя

стариков,  глядя  на  миски,  которые  они  ревниво прикрывали

руками.

   Вдруг кухарка позвала нас:

   - Воду носить до бака будете, хлопчики? Супу дадим.

   Эх,  мы  чуть не  завыли от счастья,  схватили за две ручки

самую большую кастрюлю,  чесанули к колонке.  Носили до самого

закрытия,  подлизывались,  заглядывали кухаркам в глаза, и нам

налили  до  краев  по  тарелке  супу,   который  мы,   гордые,

счастливые,  ели долго, растягивая удовольствие, молясь, чтобы

вода была нужна завтра, послезавтра, запослезавтра.

   Дед мой пытался тоже добыть карточку, ему не дали, сказали,

что может работать, и он так горевал, что его взяли в столовую

ночным сторожем. Он взял тулуп и подушку, отправился на первое

дежурство, и я пошел за ним. У меня созрел смелый план.

   Пока дед вздорил с  кухарками и  посудомойками,  что ему не

оставили супу,  я  смирно сидел в углу.  Похлопали двери,  все

разошлись,   дед  заложил  парадное  ломом,   пришел  и   стал

устраивать   себе   топчан   из   скамеек,   злобно   бормоча:

"Горлохватки проклятые, полные кошелки поперли, аспидки..."

   Я  решил начинать со  второго этажа.  В  доме  были длинные

коридоры,  закоулки,  лестницы,  масса  дверей  в  аудитории и

учебные кабинеты, и во всем этом огромном доме мы с дедом были

одни.

   В  аудиториях вдоль стен стояли помосты на козлах,  пол был

усыпан соломой, бинтами, бумажками, и стоял тяжелый солдатский

дух.  Я  лихорадочно принялся  рыться  в  соломе,  шарить  под

помостами и столами. Одни окурки и журналы.

   Фотографии  а  журналах были отличные, на глянцевой бумаге.

Немецкие  солдаты  стоят  на  пригорке  и  смотрят  на  соборы

древнего  Смоленска.  Улыбающиеся  люди  в  народных  костюмах

протягивают  генералу  хлеб-соль. Типичная русская красавица с

богатой косой, словно из русского народного хора, моется голая

в шайке под бревенчатой стеной, и подпись: "Русская баня".

   Недокуренные,  растоптанные бычки  я  старательно собирал в

карман.  Жрать  хотелось так,  что  темнело в  глазах.  Пираты

когда-то жевали табак,  и  я  стал жевать окурки,  но это было

горько, обжигало язык, насилу отплевался.

   В  десятой или двенадцатой комнате я  нашел наконец сухарь.

Он был величиной с половину моей ладони,  заплесневел,  но был

из  белого хлеба!  Я  стал грызть его,  не обскребая,  чтоб ни

крошки  не  пропало,  слюнявил,  разбивал о  подоконник,  клал

кусочки в  рот,  сосал,  пока  они  не  превращались в  кашку,

перемешивал ее  языком во  рту,  изнывая от  вкуса,  не  спеша

глотать, - у меня мурашки шли по телу.

   Возбужденный удачей,  я  двинулся дальше  -  в  химическую

лабораторию,  где было столько полок,  стекла и приборов,  что

немцы, видно, поленились выбрасывать, лишь все переколотили да

выцедили из спиртовок спирт.

   У меня глаза разбежались: столько непонятных штук, стойки с

пробирками,  банки с химикатами, и ни черта-то я в надписях не

понимал,  открывал банки,  встряхивал,  вынюхивал -  нет,  не

похоже на съедобное...

   Во  взломанном железном  шкафу  стояли  колбы  с  надписями

"Иприт",  "Люизит" и  так далее,  я  стал размышлять над ними.

Люизит был неприятно красного цвета,  но  иприт -  как черный

кофе, и вот мне стало воображаться, что это в самом деле кофе,

с сахаром,  у меня все внутри задрожало,  так захотелось кофе,

открыть  стеклянную  пробку  и   попробовать:   вдруг  это  не

настоящий иприт,  а подделка, учебное пособие, просто наливали

кофе и показывали студентам как иприт,  ведь могло такое быть?

Даже  пусть без  сахара,  все  равно питательно...  С  большим

трудом я заставил себя поставить колбу на место.

   Открыл дверь в следующий кабинет -  и похолодел.  На столе

посреди комнаты стоял окровавленный человек без ног и без рук.

Первой моей мыслью было,  что фашисты здесь пытали.  Но тут же

разглядел анатомические таблицы на  стенах,  это  был  кабинет

анатомии.

   Голова и  грудь человеческого муляжа на  столе были пробиты

пулями,  таблицы по стенам,  особенно глаза,  были тоже сильно

обстреляны.  Видно,  солдаты  упражнялись тут  в  стрельбе  из

пистолетов.

   В  зале  для  занятий самодеятельностью стояло  разрушенное

пианино.  Было похоже,  что его били чем-то тяжелым, кувалдами

или  топорами,  -  проломили  крышки,  и  клавиши  торчали  и

валялись по полу, как выбитые зубы. Надо было очень ненавидеть

это пианино, чтобы так с ним расправится.

   Добыча с  третьего этажа была  беднее -  скрюченная черная

корка величиной с полмизинца. Но тут с площадки к потолку вела

таинственная витая  лестница,  я  немедленно поднялся по  ней,

высадил головой люк и  оказался на башне,  заваленной пыльными

ящиками,   пожарными  ведрами,  листами  железа.  За  выбитыми

стеклами гудел ветер. Я влез на ящики и выглянул в окно.

   Внизу  подо мной лежали улицы, громоздились крыши. Трубы не

дымили:  не было дров, печатались грозные приказы о сдаче всех

запасов дров и угля, у нас запасов не было, бабка топила раз в

три  дня,  Во дворе завода "Цепи Галля" не видно было ни души,

словно  он  вымер.  На  улицах  лишь кое-где торопились редкие

фигурки прохожих; город словно поражен чумой. Вдали показалась

четко  построенная  колонна  солдат,  они длинным серо-зеленым

прямоугольником  двигались  по  мостовой,  все  до  единого  с

одинаковыми  газетными  свертками,  вероятно, из бани, и очень

дружно,   напряженно   пели,   как   работали,   песню  такого

содержания:

   Ай-ли, ай-ля. Ай-ля!

   Ай-ли, ай-ля. Ай-ля!

   Ай-ли! Ай-ля! Ай-ля!

   Хо-хо, хо-хо, ха-ха-ха...

   Уже  начинало темнеть,  а  главное у  меня было впереди,  я

соскользнул с  ящиков и  покатился по лестницам вниз.  Дед уже

храпел на скамейках, постелив кожух. Я шмыгнул на кухню.

   В ней стоял пресный запах супа,  но плита совсем остыла, на

ней громоздились огромные чистые и  сухие кастрюли,  сковороды

тоже были чисты. Я шарил по столам, лазил под ними, обследовал

все углы -  ничего,  ни крошки. В жизни не видел такой голой,

чистой до пустоты кухни,  и лишь этот запах, запах сводил меня

с ума.

   Пытаясь найти хоть крупинку пшена,  я стал ползать,  изучая

щели в  полу.  Все чисто подметено!  Я не мог поверить,  начал

поиск  сначала.   В  одной  кастрюле  на  стенке  что-то  чуть

пригорело и  не отскреблось -  я поскреб и пожевал,  так и не

поняв,  что это.  Одна из сковород показалась мне недостаточно

вытертой.  Я  принюхался  -  она  пахла  жареным  луком.  Ах,

проклятые  горлохватки,   аспидки,   они  для  себя  суп  даже

заправляли - луком с подсолнечным маслом! Я заскулил, так мне

хотелось супу,  заправленного луком.  Я стал лизать сковороду,

не то воображая,  не то в самом деле ощущая слабый вкус лука и

масла, скулил и лизал, лизал.

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...