СЛОВАРЬ ЮНОГО ФИЛОЛОГА

БЛОК А. А. ЯЗЫК ЕГО ПОЭЗИИ

Творчество Александра Блока явилось завершением пушкинского периода в истории русской поэзии. Язык лирики Блока связан с традициями поэзии Жуковского, Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Некрасова, Фета, Тютчева, Вл. Соловьева; он впитал в себя и наследие прозы Гоголя, Л. Толстого, Достоевского. Вместе с тем Блок — символист, и это отразилось в самых глубоких основах его поэтического языка. Подобно большинству символистов, Блок убежден, что все происходящее на земле — только отображение, знак, «тень» существующего в «иных мирах» (чисто духовных). Слова же, язык оказываются для него «тенью теней», «знаками знаков». Слова еще до того, как они вошли в произведение искусства, многозначны и символичны: в их «земных» значениях всегда просвечивает «небесное» и «вечное». Но особенно очевидно для Блока это свойство слова в поэтическом языке. Многозначное, «многосмысленное» слово и есть символ. Поэтому самый важный уровень поэтического языка Блока—лексико-семанти- ческий, уровень слов и их значений.

У Блока поэтическое слово многозначно: оно всегда получает множество значений, сложно соотнесенных друг с другом. Так, заря — это и заря в привычном для нас значении («Встали зори красные»), и в^емя суток (почти всегда — вечерняя заря, поэтический синоним вечера, заката), и время мистического свидания с Прекрасной Дамой («Стучу в ворота ... заря

замерла»), и символ того Неземного Света, который должен озарить земное бытие («В лучах немеркнущей зари»). В поздней лирике Блока к этим значениям присоединяются новые: заря — свет первой любви («Ты помнишь первую любовь / И зори, зори, зори?»), но одновременно — знак, предвестие будущего («Раскинулась необозримо / Уже кровавая заря, / Грозя Артуром и Цусимой, / Грозя девятым января...»).

Все значения блоковских символов порой очень трудно перечислить, и это важная черта его поэтики: художник убежден, что в символе всегда должно оставаться что-то «неизъяснимое», «тайное», не передаваемое ни терминами науки, ни бытовым языком. Однако для бло- ковского символа характерно и другое: как бы многозначен он ни был, у него всегда сохраняется и его «первый» — земной и конкретный — смысл, яркая эмоциональная окрашенность, непосредственность восприятия и чувства. «Зарю» мы видим как вечернее сияние над лесом, «музыку» слышим как «песню» героини, «голоса скрипок» или «песни вьюги легковей- ной» и т. д., хотя постоянно чувствуем, что речь идет не только о зримой заре или слышимой мелодии.

Каким же образом возникает впечатление «бесконечной» многозначности блоковского поэтического слова?

Это результат удивительного единства лирики Блока, его огромной тематической, стилевой и лексической целостности, благодаря которой каждый образ воспринимается не только как входящий в данное стихотворение, но и как несущий в себе «память» о всех своих прошлых употреблениях в блоковской поэзии. Так как основные символы в лирике Блока очень устойчивы и многократно повторяются, а значение их варьируется, то многозначность таких слов постоянно возрастает.

В результате этого возникают не только отдельные слова-символы, смысл которых резко сдвинут по отношению к их словарным значениям, но и группы слов, вступающие друг с другом в совершенно неожиданные отношения. Так, например, образы «даль» и «высь», «ветер» и «революция», «скрипка» и «страсть» и другие устойчиво оказываются в языке лирики Блока художественными синонимами (хотя в естественном языке значения их отнюдь не синонимичны), а символы «имя» (подлинное узнавание сущности человека) и «слово» (пустой звук, ничего о сущности явления не говорящий), «арфы» (переживание «небесной» любви-гармонии) и «скрипки» (мучительная земная страсть), «счастье» (одинокой жизни «на синем береге рая») и «восторг» (творчества в мире людей и с людьми) и другие зачастую становятся в зрелой лирике Блока художественными антонимами.

Иногда разные значения слова расходятся так далеко, что символ оказывается антонимом самому себе («сны бытия» и «творческие сны»), а в резко противопоставленных образах обнаруживается единство («юг» «сквозит пылью снеговою», «лазурь» дня — «ночною тьмой»). Сложность семантики такого слова- символа оказывается отражением жизни, исполненной одновременно предельной противоречивости и глубинного единства.

Символы могут возникать не только за счет бесконечных варьирований одного и того Же слова в блоковской лирике, но и за счет особого рода цитирования, что вообще характерно для поэтики символистов (сравним у Блока пушкинские цитаты: «Быть может, путник запоздалый, / В твой тихий терем посту чу»; €Вихри снежные над бездной / Закрути» и др.). Но символами становятся чаще всего не цитаты, а отдельные слова, которые, однако, достаточно ясно напоминают о том тексте, из которого они пришли, и становятся как бы его символическими представителями. Чаще всего это имена собственные: Магдалина, Христос, Дон Жуан, Кармен, но такими же символами, напоминающими о текстах, откуда они пришли, становятся и нарицательные существительные (часто — в соединении с прилагательными): «спящая красавица», «демон», «рыцарь бедный» (из «Легенды» Пушкина) и др.

Особая многозначность таких символов состоит в том, что в них как бы «зашифрованы»

целые сюжеты. Действительно, например, образ Спящей красавицы не только становится символом страдающей героини, но и говорит о ней как о прекрасной царевне, заколдованной злыми чарами, которая затем будет освобождена влюбленным рыцарем и вновь станет прекрасной. Заменив целостный сюжет, слово-символ еще больше увеличивает свою многозначность: так, образ Спящей красавицы в одних произведениях связывается с темой судьбы женщины в современном мире, в других — с судьбой самой Души мира («Шаги командора», где сон — одновременно символ смерти), в третьих — женщина и Душа мира оказываются символами Родины, России, всей ее трагической судьбы и т. д.

Однако, разумеется, поэтический язык Блока — это не только его словарь. Сложные повторы, бесчисленные вариации захватывают и части слов (повторения звуков, звукосочетаний, морфов и выражаемых ими грамматических категорий), и целые куски текста (повторения словосочетаний, целых фраз или типов их построения, строф, включающих несколько предложений, и т. д.). Звуковые повторы часты и разнообразны у всех символистов, стремившихся разгадать «музыку слова». Но повторы, например, у Бальмонта слишком навязчивы («Вечер. Взморье. Вздохи ветра. / Величавый возглас волн» и т. д.): они лежат на поверхности текста и не углубляют значения поэтического слова, а лишь превращают произведение в игру или в чистый эксперимент. Звуковой повтор у Блока не только создает эффект напевности, мелодичности, но и активно участвует в образовании смысла стихотворений; при этом он всегда ненавязчив. Так, в стихотворении «Поздней осенью из гавани...» словесно- символическая ткань стихотворения пронизана идеей безнадежности, гибели человека в «страшном мире» («матрос, на борт не принятый», «снежный саван», укрывший все потерявшего человека). Однако стихотворение полно звуковыми повторами, создающими напевность, мелодичность текста («В самом чистом, в самом нежном саване / Сладко ль спать тебе, матрос?»). Звуковая организация текста противоречит словесной, говоря о «тайной» красоте мира («Да, знаю я, что в тайне мир прекрасен»).

Звуковые повторы у Блока не только придают завораживающую музыкальность лирике, но и явно участвуют в построении смысла. Так, в финале стихотворения «Шаги командора»:

Только в грозном утреннем тумане

Бьют часы в последний раз:

Донна Анна в смертный час твой встанет,

Анна встанет в смертный час.

повторения -онн-, -анн-, -ан- и т. д. (к тому же начинающиеся выразительным донн-) создают звуковой образ бьющих часов, но одновременно в словах «тумаде», «встадет» как бы записано имя героини — Анна, а в словосочетании «тихий, как сова, мотор» — слово «таксомотор» (такси), т. е. сказано, на каком именно «моторе» (машине) приезжает к современному Дон Жуану современный призрак Командора.

Важную роль играет в творчестве Блока и уровень «поэтической грамматики». Повторы частей слова (приставок, корней, суффиксов, флексий) также способствуют созданию картины сложного, многозначного мира. Так, в I главе поэмы «Двенадцать» обозначения всех персонажей даны существительными единственного числа: старушка, поп, барыня, буржуй, писатель-вития; лишь дважды в речи этих героев упоминаются те, кто во II главе будет постоянно характеризоваться существительным множественного числа: большевики. Зато во II главке «двенадцать человек» описываются многократными повторами либо категории множественного числа («Винтовок черные ремни, / Кругом огни, огни, огни»), либо категории собирательности («рабочий народ»). Во всех подобных случаях повторы морфологических единиц не только группируют и противопоставляют образы, но и сами эти единицы как бы «заряжаются» лексическим (или похожим на лексическое) значением: единственное число характеризует тех, кто живет в мире одиночек, множественное — живущих, по словам Блока, в мире «не я, а мы» и т. д. Символическая многоплановость текста переносится на единицы меньшие, чем слово (звуки, части слова), которые, в свою очередь, умножают символичность текста в целом.

Примерно так же строится поэтический текст Блока и синтаксически. Многочисленные повторы словосочетаний («Усталый друг, мне странно в этом зале». — / «Усталый друг, могила холодна»), фраз («Идут, идут испуганные тучи, / Закат в крови! / Закат в крови...»), типов предложений («И вот уже в долинах / Несметный сонм огней, / И вот уже в витринах / Ответный блеск камней») придают (как и звуковые повторы) стихотворениям Блока особую музыкальность, сближают их с интонациями романса, песни. Но одновременно синтаксические построения становятся носителями символических значений и участвуют в создании смысла текста. Так, в стихотворении «Ночь, улица, фонарь, аптека...» повторы лексики в 1-й и 8-й строках усугубляются повторением синтаксических структур (назывные предложения, соединенные бессоюзной связью), и кольцевая композиция стихотворения создает подкрепляющую параллель к его словесно выраженной мысли: «Умрешь— начнешь опять с начала». Так все языковые средства лирики Блока оказываются связанными с созданием ее символики.

Иллюстрация Ю. Аиоикоаа к поэма А. А. Блока «Двенадцать».

Поэтический язык Блока изменялся в связи с общей эволюцией его творчества. Период «Стихов о Прекрасной Даме» (1898—1903) ознаменован господством поэтизмов, типичных для лирики XIX в., устойчивой системы символов, ориентацией на звуковые и синтаксические повторы, создающие напевную мелодичность стиха. Творчество периода первой русской революции (сборник «Нечаянная радость», 1907) характеризуется вторжением прозаизмов: слов бытовых, социальной и отчасти политической лексики (митинг, восстанье, оратор и т. д.). Система символов хотя и не разрушается полностью, но символические значения иногда отходят на задний план, сменяясь повествованием о событиях «здешней» жизни (цикл «Вольные мысли»), ярким переживанием земной любви (цикл «Фаина»). «Музыкальность» интонаций соседствует с установкой на «прозаическую» повествовательность («Когда Вы стоите на моем пути...» и др.). В зрелом творчестве Блока (лирика конца 1900 — 1910-х гг.) символизм миропонимания и образной системы восстанавливается, но обращение к темам народа, России, истории, социальной действительности помогает создать поэзию широчайшего лексического и интонационного диапазона, где проза «страшного мира» соседствует с «музыкой» любви, Родины, «грядущего», а прозаизмы и даже речь улицы (поэма «Двенадцать», 1918) — с поэтизмами и высокой торжественностью лексики.