Светлана Аллилуева. Письмо шестое

  

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 

История Отечества

Светлана Аллилуева

Двадцать писем к другу


Русская история и культура

 

Письмо шестое

 

   Ты уже мог заметить, что во всей нашей семье, Грузия жила как родина.

Для всех, -- для бабушки с дедушкой, для мамы, Грузия,  с  ее  солнечным

изобилием, с ее горячими чувствами, с ее изяществом, врожденным у князей

и крестьян, -- этот необыкновенный край, воспетый русскими поэтами,  жил

в нашем доме совсем не потому, что это была родина отца. Как раз он сам,

быть может, меньше всех ею  восхищался;  он  любил  Россию,  он  полюбил

Сибирь, с ее суровыми красотами и молчаливыми грубыми людьми, он терпеть

не мог "феодальных почестей", оказываемых  ему  грузинами.  Он  вспомнил

Грузию лишь когда постарел. Быть может, эта общность с  Грузией  сыграла

роль и в том, что  родственники  первой  умершей  жены  отца,  Екатерины

Сванидзе, были так дружны с мамой и с ее близкими. Может быть, это  мама

умела сделать так, что все чувствовали себя хорошо с ней в доме отца,  в

ее доме, где она была  хозяйкой,  а  отец  только  присутствовал,  вечно

погруженный в гущу политических страстей, борьбы,  споров,  разногласий,

заседаний... Но сегодня я больше не  в  состоянии  писать  о  прошедшем.

Сегодняшняя жизнь, кипящая, сверкающая вокруг, вдруг обступила  меня  со

всех сторон, и не дает больше погружаться в прошедшие дни и уводит  меня

куда-то в сторону... Мой сын поехал в Москву -- у него урок  физики,  он

готовится держать экзамены в медицинский институт. Странно, мой отец, из

своих восьми внуков, знал и видел только троих -- моих детей и дочь Яши.

И хотя он был незаслуженно холоден всегда к Яше, его дочь Гуля  вызывала

в нем неподдельную нежность. И еще  странней,  --  мой  сын,  наполовину

еврей, сын моего первого мужа, (с которым мой отец даже так и не пожелал

познакомиться) -- вызывал его нежную любовь. Я помню  как  я  страшилась

первой встречи отца с моим Оськой. Мальчику было около 3-х лет,  он  был

прехорошенький ребенок,  --  не  то  грек,  не  то  грузин,  с  большими

семитскими глазами в длинных  ресницах.  Мне  казалось  неизбежным,  что

ребенок должен вызвать у деда неприятное чувство,  --  но  я  ничего  не

понимала в логике сердца. Отец растаял, увидев мальчика. Это было в один

из его редких приездов после войны  в  обезлюдевшее,  неузнаваемо  тихое

Зубалово, где жили тогда всего лишь мой сын и две няни -- его и моя, уже

старая и больная. Я заканчивала последний курс  университета  и  жила  в

Москве, а мальчик рос под "моей" традиционной сосной и под  опекой  двух

нежных старух. Отец  поиграл  с  ним  полчасика,  побродил  вокруг  дома

(вернее -- обежал вокруг него, потому что ходил  он  до  последнего  дня

быстрой,  легкой  походкой)  и  уехал.   Я   осталась   "переживать"   и

"переваривать"  происшедшее,  --  я  была  на  седьмом  небе.  При   его

лаконичности, слова: "сынок у тебя -- хорош! Глаза хорошие у  него",  --

равнялись длинной хвалебной оде в устах другого человека. Я поняла,  что

плохо понимала жизнь, полную неожиданностей. Отец видел Оську  еще  раза

два -- последний раз за четыре месяца до смерти, когда малышу было  семь

лет и он уже ходил в школу. "Какие вдумчивые глаза!",  сказал  отец,  --

"умный мальчик!" -- и опять я  была  счастлива.  Странно,  что  и  Оська

запомнил, очевидно, эту последнюю встречу и сохранил в  памяти  ощущение

сердечного  контакта,  возникшего  между   ним   и   дедом.   При   всей

аполитичности его юного  ума,  типичной  для  современной  молодежи,  он

должен был ненавидеть все, связанное с  "культом  личности",  весь  круг

явлений, приписываемых одному человеку, и самого этого человека. Да,  он

ненавидит этот круг явлений -- но он их не связал в своей душе с  именем

своего деда. Портрет деда он поставил на своем письменном столе. Так  он

стоит вот уже несколько лет. Я не вмешиваюсь в его  привязанности  и  не

контролирую его чувств. Детям надо больше доверять. И снова я вижу,  что

я плохо еще понимаю жизнь, полную неожиданностей... Так вот, сыну  моему

уже восемнадцать лет, он окончил школу, и из  всех  возможных  профессий

выбрал себе самую человечную -- врача. Я рада, я безумно  рада,  что  он

решил так. Я так рада, что даже боюсь показывать ему это, -- как  бы  он

не передумал. Он красивый, ласковый, мягкий мальчик.  Дочь  моя  носится

тут по лесу со своей подружкой, -- они  обе  по  недоразумению  родились

девчонками: из них Бог должен был бы создат   ь пару близнецов-мальчишек.  Они  лазают  по  деревьям,  по  заборам, гоняют на велосипедах, купаются в речке,  спят  ночью  в  палатке  возле дома, дрессируют собак и кошек, играют в баскетбол. Мои дети не знают (и не надо  им  знать!)  как  я  наслаждаюсь  жизнью  возле  них,  как  они

воспитывают меня, а не я их... Сколько для меня упоения в том, что и они

растут в том же лесу, где неподалеку выросла и я, дышат тем же  воздухом

с тех же цветных лугов и полянок и, быть может, как и я,  на  всю  жизнь

потом сохранят память вот об этой Жуковке  с  окрестностями,  как  образ

родной земли. А вот моя Катя, несмотря на то, что мой отец  очень  любил

ее отца (как и всех Ждановых), не вызвала в нем каких-либо особо  нежных

чувств. Видел он ее всего раз. Ей  было  года  два  с  половиной,  такая

забавная, краснощекая кнопка с большими темными, как вишни, глазами. 

 

Он рассмеялся, увидев ее, и потом смеялся весь вечер.  Это  было  8  ноября

1952 года, в двадцатилетие маминой смерти. Мы не говорили  ни  слова  об

этой годовщине, и я даже не знаю, вспомнил ли отец эту  дату.  Но  я  не

могла ее забыть. Я взяла в этот день своих детей и  поехала  к  нему  на

дачу (хотя это было нелегко осуществить, так как в последние  годы  было

уже трудно договариваться с ним о встрече). Это был  предпоследний  раз,

когда я видела его до смерти, -- за четыре месяца до  нее.  Кажется,  он

был доволен вечером и нашим визитом. Как водится, мы сидели  за  столом,

уставленным всякими  вкусными  вещами,  --  свежими  овощами,  фруктами,

орехами. Было хорошее грузинское вино, настоящее,  деревенское,  --  его

привозили только для отца  последние  годы,  --  он  знал  в  нем  толк,

потягивал крошечными рюмками. Но, хотя бы  он  и  не  сделал  ни  одного

глотка, вино должно было присутствовать на столе в  большом  выборе,  --

всегда стояла целая батарея бутылок. И, хотя он ел совсем  мало,  что-то

ковырял и отщипывал по крошкам, но стол должен был быть  уставлен  едой.

Таково было правило.  Дети  полакомились  вдоволь  фруктами,  и  он  был

доволен. Он любил, чтобы ели другие, а сам мог сидеть просто так. Почему

я вдруг вспоминаю именно этот вече

   р? Потому что это был вообще единственный раз, когда я была вместе  с

отцом и своими двумя детьми. Было славно,  он  угощал  детей  вином,  --

кавказская привычка, -- они не отказывались, не капризничали, вели  себя

вполне хорошо, и все были довольны. Хотел ли он, чтобы мы  были  вместе?

Было ли ему приятно с нами? Вероятно. Но он устал под конец. Он привык к

свободному одиночеству. Мы уже  были  так  разобщены  с  ним  жизнью  за

последние двадцать лет, что было бы невозможно соединить нас в  какое-то

общее существование, в какую-то видимость семьи, одного  дома,  --  даже

если бы на то было обоюдное  желание.  Да  его  и  не  было...  А  вечер

запомнили мы все --  даже  мои  дети.  Вот  мы  сидим  сейчас  на  нашей

маленькой   веранде.   Сын    мой    зубрит    физику,    дочь    читает

научно-фантастический роман, кот Мишка мурлыкает рядом. Жарко. Тихо. Лес

вокруг  весь  гудит  от  пчел  и  ос,  доцветает  липа.   Стоит   тихая,

размаривающая жара. Природа вокруг спокойна, прекрасна, совершенна.  Она

совершает свой обычный круг, не взирая ни на что, ни на  кого.  Господи,

как прекрасен мир Твой, и как совершенен --  каждая  травиночка,  каждый

цветок и листок! И Ты  все  еще  продолжаешь  укреплять  и  поддерживать

человека в этом страшном, обезумевшем скопище, где лишь природа,  вечная

и могучая, дает ему силы и утешение, равновесие духа, и гармонию. Только

совсем уже оставленные, проклятые Богом, могут  посягать  на  величие  и

красоту мира, могут думать об уничтожении всего, что  цветет,  растет  и

радуется жизни вокруг.  Как  страшно,  что  таких  безумцев  много.  Как

страшен, как несправедлив  самый  тот  факт,  что  безумцы  предполагают

какую-то "цель", ради которой они считают возможным разрушать  жизнь  --

свою ли, чужую ли, пусть самого  далекого,  незнакомого  народа,  --  но

кощунственно уже самое намерение разрушить ее ради чего-то... Ради чего?

Убогая, босая, немытая, неграмотная крестьянка в любой стране знает, что

этого нельзя, что это  недопустимо.  Цивилизованные  люди  считают,  что

можно. Люди,  называющие  себя  марксистами,  --  коммунисты  Китая,  --

считают, что это не только можно, но и должно. В мире

   накопилось столько же безумия, зла, злой воли, сколько  и  прогресса,

ума, знаний, человечности, дружбы. И то, и другое -- на чаше  весов.  На

этом адском равновесии живем мы все, наши дети, наше поколение, наш век.

Надо, чтобы все верили в могущество добра и доброй воли.  Я  думаю,  что

сейчас, в наше время, вера в Бога -- это и есть вера в добро и в то, что

оно могущественнее зла, что оно рано или поздно восторжествует, что  оно

победит. Различия вероисповеданий не имеют значения в сегодняшнем  мире,

в котором люди интеллекта  уже  научились  понимать  друг  друга,  минуя

границы стран и континентов, языков и рас.  Все  догматические  различия

религий сейчас теряют свое значение. Сейчас люди скорее  разделяются  на

тех, для кого существует Бог, и на тех, для  кого  вообще  существование

Бога не нужно. Когда мне стало 35 лет, уже кое-что пережив и повидав,  с

детства приучаемая обществом и семьей к материализму и атеизму, я все же

приняла сторону тех, для кого немыслимо жить без Бога.  И  я  счастлива,

что это со мною произошло. 

 

 «Светлана Аллилуева»        Следующее письмо >>>

 

Смотрите также:

 

Троцкий "Сталин"