Воспоминания и мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой. Письмо шестнадцатое

  

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 

История Отечества

Светлана Аллилуева

Двадцать писем к другу


Русская история и культура

 

Письмо шестнадцатое

 

   Алексей  Яковлевич  Каплер  живет  сейчас  в  Москве,  учит   молодых

специалистов в Институте кинематографии,  пишет  киносценарии,  проводит

семинары, он -- признанный  старый  мастер  кинематографа...  Жизнь  его

после десяти лет ссылки и лагерей вошла в  свою  нормальную  колею,  как

жизнь многих, уцелевших и  выживших  после  ударов  судьбы.  Всего  лишь

какие-то считанные часы провели мы вместе зимой 1942-43 года, да  потом,

через одиннадцать лет, такие же считанные часы в  1956  году  --  вот  и

все... Мимолетные встречи  сорокалетнего  человека  с  "гимназисткой"  и

недолгое их продолжение потом -- стоит ли вообще много говорить и думать

об этом? Василий привез Каплера к нам в Зубалово в  конце  октября  1942

года.  Был  задуман  новый  фильм  о  летчиках,  и  Василий  взялся  его

консультировать.  Он  познакомился  тогда  для  этой  цели  также  с  Р.

Карменом, М. Слуцким, К. Симоновым, Б. Войтеховым, но,  кажется,  дальше

шумных застолий дело не двинулось. В первый момент мы оба,  кажется,  не

произвели друг на друга никакого  впечатления.  Но  потом  --  нас  всех

пригласили на просмотры фильмов в  Гнездниковском  переулке,  и  тут  мы

впервые заговорили о кино. Люся Каплер -- как все его звали -- был очень

удивлен, что я что-то вообще понимаю, и доволен, что мне  не  понравился

американский боевик с герлс и чечеткой. Тогда он предложил показать  мне

"хорошие фильмы" по своему выбору, и в следующий  раз  привез  к  нам  в

Зубалово "Королеву Христину" с Гретой Гарбо. Я была совершенно потрясена

тогда фильмом, а Люся был очень доволен мной... Вскоре  были  Ноябрьские

праздники. Приехало много народа. К. Симонов был  с  Валей  Серовой,  Б.

Войтехов с Л. Целиковской,  Р.  Кармен  с  женой,  известной  московской

красавицей Ниной, летчики  --  уж  не  помню,  кто  еще.  После  шумного

застолья начались танцы. Люся  спросил  меня  неуверенно:  "Вы  танцуете

фокстрот?"... Мне сшили  тогда  мое  первое  хорошее  платье  у  хорошей

портнихи. Я приколола к нему старую мамину гранатовую брошь, а на  ногах

были полуботинки без каблуков. Должно быть, я была смешным цыпленком, но

Люся заверил меня, что я танцую очень легко, и мне стало так хорошо, так

тепло и спокойно с ним рядом! Я чувствовала какое-то необычайное доверие

к этому толстому дружелюбному человеку, мне  захотелось  вдруг  положить

голову к нему на грудь и закрыть глаза... "Что вы невеселая сегодня?" --

спросил он, не задумываясь о том, что услышит в ответ. И тут я стала, не

выпуская его рук и продолжая переступать ногами, говорить  обо  всем  --

как мне скучно дома, как неинтересно с братом и с родственниками; о том,

что сегодня десять лет со дня смерти мамы, а никто не помнит об  этом  и

говорить об этом не с кем, -- все полилось вдруг из  сердца,  а  мы  все

танцевали, все ставили новые  пластинки,  и  никто  не  обращал  на  нас

внимания... Крепкие нити протянулись между нами в этот вечер --  мы  уже

были не чужие, мы были друзья. Люся был удивлен, растроган. У  него  был

дар легкого непринужденного общения с  самыми  разными  людьми.  Он  был

дружелюбен, весел, ему было все интересно. В  то  время  он  был  как-то

одинок сам, и может быть, тоже искал чьей-то поддержки...  Незадолго  до

этого он  возвратился  из  партизанского  края  Белоруссии,  где  собрал

интересный материал для фильма. Он жил в нетопленой  гостинице  "Савой",

куда приходили к нему его многочисленные друзья, военные корреспонденты.

 

Нас  потянуло  друг  к  другу  неудержимо.  После  праздников  Люся  еще

несколько дней оставался  в  Москве,  потом  ему  предстояла  поездка  в

Сталинград. В эти несколько дней мы старались видеться как  можно  чаще,

хотя при моем  образе  жизни  это  было  невообразимо  трудно.  Но  Люся

приходил к моей школе и стоял в подъезде  соседнего  дома,  наблюдая  за

мной. А у меня радостно сжималось сердце, так как я знала, что он там...

Мы ходили в холодную военную Третьяковку, смотрели выставку о войне.  Мы

бродили там долго, пока не отзвонили все  звонки,  --  нам  некуда  было

деваться.  Потом  ходили  в  театры.  Тогда  только  что  пошел  "Фронт"

Корнейчука, о котором Люся сказал, что "искусство там  и  не  ночевало".

Смотрели "Синюю  птицу",  потом  "Пиковую  даму";  Люся  признался,  что

терпеть  не  может  оперу,  но  нам  хорошо  было  гулять  по  фойе.   В

просмотровом зале К

   омитета кинематографии  на  Гнездниковском  Люся  показал  мне  тогда

"Белоснежку и семь гномов" Диснея, и чудесный фильм "Молодой  Линкольн".

В небольшом зале мы сидели одни... Люся приносил мне книги: "Иметь и  не

иметь",  "По  ком  звонит  колокол"  Хемингуэя,*  "Все  люди  --  враги"

Олдингтона. Он давал мне "взрослые" книги о любви, совершенно уверенный,

что я все пойму. Не знаю, все ли я поняла в них тогда, но  я  помню  эти

книги, как будто прочла их вчера... Огромная "Антология  русской  поэзии

от символизма до  наших  дней",  которую  Люся  подарил  мне,  вся  была

испещрена его галочками и крестиками около его любимых стихов. И я с тех

пор знаю наизусть Ахматову, Гумилева, Ходасевича... О, что это  была  за

антология, -- она долго хранилась у меня дома и в какие только минуты  я

не заглядывала в нее... Мы ходили вместе по  улицам  темной  заснеженной

военной Москвы, и все никак не могли наговориться... А за  нами  поодаль

шествовал мой несчастный  "дядька"  Михаил  Никитич  Климов,  совершенно

обескураженный сложившейся ситуацией и тем, что Люся очень любезно с ним

здоровался и давал прикурить. Мы как-то не реагировали на "дядьку", да и

он беззлобно глядел на нас -- до поры, до времени... Люся был  для  меня

тогда самым умным, самым добрым и прекрасным человеком. От него шли свет

и очарование знаний. Он  раскрывал  мне  мир  искусства  --  незнакомый,

неизведанный. А он  все  не  переставал  удивляться  мне,  ему  казалось

необыкновенным, что я понимаю, слушаю, впитываю его  слова,  и  что  они

находят  отзвук...  Вскоре  Люся  уехал  в  Сталинград.  Это  был  канун

Сталинградской битвы. Люся знал, что мне будет интересно все знать,  что

он увидит  там  --  и  он  сделал  потрясающий  по  своему  рыцарству  и

легкомыслию шаг... В конце ноября, развернув "Правду", я  прочла  в  ней

статью спецкора А. Каплера --  "Письмо  лейтенанта  Л.  из  Сталинграда.

Письмо первое" -- и дальше, в форме письма некоего  лейтенанта  к  своей

любимой, рассказывалось обо всем, что происходило тогда  в  Сталинграде,

за которым следил в те дни весь мир.

 

   * "По ком звонит колокол" он мне достал в переводе, который уже тогда

ходил по рукам, но до сих пор не опубликован!

 

   Увидев  это,  я  похолодела.  Я  представила  себе,  как   мой   отец

разворачивает газету... Дело в том, что ему уже было "доложено"  о  моем

странном, очень странном поведении. И он уже однажды намекнул мне  очень

недовольным тоном, что я веду себя недопустимо. Я  оставила  этот  намек

без внимания, и продолжала вести себя так же, а теперь  он,  несомненно,

прочтет эту статью, где  все  так  понятно,  --  даже  наше  хождение  в

Третьяковку описано совершенно точно... И надо  же  было  так  закончить

статью: "Сейчас в Москве, наверное, идет  снег.  Из  твоего  окна  видна

зубчатая стена Кремля"... Боже мой, что теперь будет?! Люся  возвратился

из Сталинграда под Новый, 1943-й год. Вскоре мы  встретились,  и  я  его

умоляла только об одном: больше не видеться и не звонить друг  другу.  Я

чувствовала,  что  все  это  может  кончиться  ужасно.  Он  и  сам   был

обескуражен, и говорил, что статью он посылал не для "Правды",  что  его

"подвели друзья". Но, по-видимому, он и сам понимал, что мы привлекаем к

себе  слишком  опасное  внимание,  и  он  согласился,   что   нам   надо

расстаться... Мы не звонили друг  другу  две  или  три  недели  --  весь

оставшийся январь. Но от этого только еще больше думали  друг  о  друге.

Позже, через двенадцать лет, мы сопоставляли события: Люся говорил,  что

лежал это время на диване, никуда не ходил и только смотрел на  стоявший

рядом телефон. Наконец, я первая не выдержала и  позвонила  ему.  И  все

снова закрутилось. Мы говорили каждый день по Телефону  не  менее  часа.

Мои домашние были все  в  ужасе.  Решили  как-то  образумить  Люсю.  Ему

позвонил полковник Румянцев, ближайший помощник и правая  рука  генерала

Власика -- одна из тех же фигур, охранявших отца.  Уж  им  то  все  было

известно  про  нас,  --  даже  то,  чего  никогда  не  было...  Румянцев

дипломатично предложил Люсе уехать из Москвы куда-нибудь в командировку,

подальше... Люся послал его к черту и повесил трубку.  Весь  февраль  мы

снова ходили в кино, в театры, и просто гулять. Тучи сгущались над нами,

мы чувствовали это. В последний день февраля был мой день  рождения,  --

мне исполнилось тогда 17 лет; мы хотели где-нибудь посидеть  спокойно  в

этот день, и никак не могли придумать, как бы это сделать?  Ни  один  из

нас не имел возможности придти домой к другому, мы  могли  только  найти

нейтральное место. Но и в пустую квартиру около  Курского  вокзала,  где

собирались иногда летчики Василия, мы пришли не одни, а в  сопровождении

моего "дядьки" Климова; он был ужасно  испуган,  когда  после  уроков  в

школе я вдруг двинулась совсем не в  обычном  направлении...  И  там  он

сидел в смежной комнате, делая вид, что читает газету, а на  самом  деле

старался уловить, что же происходит в соседней комнате, дверь в  которую

была  открыта  настежь.  Что  там  происходило?  Мы  не   могли   больше

беседовать. Мы целовались молча, стоя рядом. Мы  знали,  что  видимся  в

последний раз. Люся понимал, что добром все это  не  кончится,  и  решил

уехать; у него уже была готова командировка в Ташкент, где  должны  были

снимать его фильм "Она защищает Родину", о белорусских  партизанах.  Нам

было горько -- и сладко. Мы молчали, смотрели  в  глаза  друг  другу,  и

целовались. Мы были счастливы  безмерно,  хотя  у  обоих  наворачивались

слезы. Потом я пошла к себе домой, усталая, разбитая, предчувствуя беду.

А за мной плелся мой "дядька", тоже содрогавшийся от мысли,  что  теперь

будет ему... А Люся поехал домой собирать вещи,  чтобы  через  несколько

дней уехать из Москвы. 1-го марта  у  него  была  Таня  Тэсс.  Он  сидел

грустный, подавленный, -- это мне рассказывали они оба -- Люся и Таня --

через двенадцать лет... А на следующий день, 2-го марта 1943 года, когда

он уже собрался ехать, пришли к нему домой двое, и  попросили  следовать

за ними. И поехали они все на Лубянку. Тут  увидел  Люся  и  знаменитого

нашего генерала Власика, приехавшего лично удостовериться,  так  ли  все

идет, как надо. Все шло, как надо... Люсю обыскали, объявили ему, что он

арестован. Мотивы -- связи с иностранцами. Он действительно бывал не раз

за  границей,  и  в  Москве   знал   едва   ли   не   всех   иностранных

корреспондентов. Этого он не мог отрицать. И этого было  уже  достаточно

для обвинения в чем угодно... Обо мне, разумеется, не  было  произнесено

ни одно

   го слова. Так началась для Люси иная жизнь, которая продолжалась  для

него, начиная с этого дня, десять  лет...  3-го  марта  утром,  когда  я

собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, что  было  совершенно

необычно. Он прошел своим быстрым шагом прямо  в  мою  комнату,  где  от

одного его взгляда окаменела моя няня, да так и приросла к полу  в  углу

комнаты... Я никогда еще не видела отца таким. Обычно  сдержанный  и  на

слова и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва  мог  говорить:  "Где,

где это все? -- выговорил он, -- где все эти  письма  твоего  писателя?"

Нельзя передать, с каким презрением  выговорил  он  слово  "писатель"...

"Мне все известно! Все твои телефонные разговоры -- вот они,  здесь!  --

он похлопал себя рукой по карману, -- Ну! Давай  сюда!  Твой  Каплер  --

английский шпион, он арестован!" Я достала из своего  стола  все  Люсины

записи  и  фотографии  с  его  надписями,  которые  он  привез  мне   из

Сталинграда. Тут были и его записные книжки,  и  наброски  рассказов,  и

один  новый  сценарий  о  Шостаковиче.  Тут  было  и  длинное  печальное

прощальное письмо Люси, которое он дал мне в день рождения -- на  память

о нем. "А я люблю  его!"  --  сказала,  наконец,  я,  обретя  дар  речи.

"Любишь!" -- выкрикнул отец с невыразимой злостью к самому  этому  слову

-- и я получила две пощечины, --  впервые  в  своей  жизни.  "Подумайте,

няня, до чего она дошла!" -- он не мог  больше  сдерживаться,  --  "Идет

такая война, а она занята....!" и он произнес грубые мужицкие слова,  --

других слов он не находил... "Нет, нет, нет" -- повторяла моя няня, стоя

в углу и отмахиваясь от чего-то страшного пухлой своей рукой,  --  "Нет,

нет, нет!" "Как так -- нет?!" -- не унимался отец, хотя после пощечин он

уже выдохся и стал говорить спокойнее, -- "Как так нет, я все знаю!"  И,

взглянув на  меня,  произнес  то,  что  сразило  меня  наповал:  "Ты  бы

посмотрела на себя -- кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!" И  ушел

к себе в столовую, забрав все, чтобы прочитать своими  глазами.  У  меня

все было сломано в душе. Последние его слова попали в точку. Можно  было

бы безрезультатно пытаться очернит

   ь в моих глазах Люсю -- это не имело бы успеха. Но, когда мне сказали

-- "Посмотри на себя" -- тут я поняла,  что  действительно,  кому  могла

быть я нужна? Разве мог Люся всерьез полюбить меня? Зачем я  была  нужна

ему? Фразу о том, что "твой Каплер -- английский шпион" я даже как-то не

осознала сразу. И только лишь, машинально продолжая собираться в  школу,

поняла, наконец, что произошло с Люсей... Но все это было  как  во  сне.

Как во сне я вернулась из школы. "Зайди в столовую к  папе"  --  сказали

мне. Я  пошла  молча.  Отец  рвал  и  бросал  в  корзину  мои  письма  и

фотографии. "Писатель!" -- бормотал  он.  --  "Не  умеет  толком  писать

по-русски! Уж не могла себе русского найти!" То,  что  Каплер  --  еврей

раздражало его, кажется, больше всего... Мне  было  все  безразлично.  Я

молчала, потом пошла к себе.  С  этого  дня  мы  с  отцом  стали  чужими

надолго. Не разговаривали мы несколько месяцев; только летом встретились

снова. Но никогда потом не возникало между  нами  прежних  отношений.  Я

была для него уже не та любимая дочь, что прежде.  *  *  *  *  Люся  был

вскоре выслан на север на пять лет. Он жил в Воркуте, работал в  театре.

По окончании срока он решил уехать в Киев, к своим родителям  (в  Москву

ему не разрешалось вернуться). Но  он,  все-таки,  ненадолго  приехал  в

Москву, несмотря на всю опасность. Это был 1948 год...  Он  приехал.  И,

когда он сел в поезд, чтобы ехать  в  Киев,  то  в  вагон  вошли,  и  со

следующей станции он был увезен совсем в другом направлении... Теперь уж

его выслали не на поселение, а в лагеря, в страшные  лагеря  под  Интой,

работать в шахте. Еще пять  лет.  За  ослушание...  В  марте  1953  года

кончался его срок. Он просил, чтобы ему разрешили вернуться  в  Воркуту,

где был театр, чтобы поселиться там. Но его неожиданно перевели снова на

Лубянку в Москву... И  вскоре,  в  июле  1953  года,  ему  сказали:  "Вы

свободны. Можете  идти  домой.  Какой  ваш  адрес?  Куда  бы  вы  хотели

позвонить?" И он вышел, и пошел по  летним  улицам  Москвы,  которых  не

видал столько лет, по жарким июльским улицам и бульварам... * * * *  Все

эти десять лет я почти ничего не знала о Люс

   е достоверно;  образ  жизни  мой  был  таков,  что  я  не  смогла  бы

встретиться с его друзьями так, чтобы это не стало тут же  известным.  Я

знала лишь, что он выслан на север "за связи с иностранцами". Не знала я

и того, что в 1948 году он недолго был в Москве. Мне  оставалась  только

память о тех счастливых мгновениях, которые  подарил  мне  Люся.  И  вот

пришел 1953 год. И пришло снова 3-е марта, через десять лет  после  того

дня, когда отец вошел, разъяренный, в  мою  комнату  и  ударил  меня  по

щекам. И вот я сижу у его постели, и он умирает. Я сижу, смотрю на суету

врачей вокруг, и думаю о разном... И о Люсе думаю, ведь десять  лет  как

он был арестован. Какова его судьба? Что с ним сейчас? А еще через  год,

на  II-ом  Съезде  Советских  писателей  в  Кремле,  в  залитом   огнями

Георгиевском зале я встречаю Люсю -- через одиннадцать лет  после  того,

как мы виделись в последний раз...   

 

 «Светлана Аллилуева»        Следующее письмо >>>

 

Смотрите также:

 

Троцкий "Сталин"