История Отечества

Светлана Аллилуева

Двадцать писем к другу

Русская история и культура

   Позавчера я написала тебе, друг мой, то, что было  для  меня  труднее

всего... И думать об этом  каждый  раз,  а  тем  более  писать,  ужасно,

мучительно. Чем дольше живу я на земле, чем старше становлюсь сама,  тем

труднее об этом думать. На счастье мое, позавчера же, мои  милые  друзья

Займовские утащили меня на Истринское водохранилище, где живут в деревне

наши общие знакомые; зимой мы все вместе ходим на  лыжах  здесь,  вокруг

Жуковки. Как я  им  благодарна,  они  и  не  подозревали!...  За  Истрой

свернули в сторону, на Бужаровское  шоссе.  И  обступила  меня  со  всех

сторон огромная, как  небо,  спокойная,  вечная,  равнодушная  ко  всему

природа. Какие там чудесные места! Какая плавная, тихая,  нежная,  ни  с

чем несравнимая красота! Море, конечно, прекрасно. И юг  --  роскошен  и

изобилен, и горы впечатляют сильнее, все это так. Но эти серые  избы  --

уж сколько лет они такими были и все стоят -- эти  поля  и  луга,  а  на

горизонте -- лесочки, и небо над ними тоже не голубое, а  сероватое.  Ну

что за магия такая во всем этом? И этот донник  вдоль  шоссе,  желтые  и

белые заросли его, разотрешь в  руке  цветы,  пахнет  медом  --  ну  что

сравнится со сладким этим запахом, какие розы юга? А сама речка Истра, с

темно-зеленой спокойной водой, с заросшими круглыми ветлами  извилистыми

бережками, -- и купаться-то в ней  толком  нельзя,  --  а  можно  только

смотреть и смотреть, и от всей этой тихой красы сжимается горло и так бы

сладко поплакать, как будто давно не видела друга, и вот  он  пришел,  и

упадешь головой ему на грудь, и плачешь от радости... А само  Истринское

водохранилище -- это уже  природа  могучая,  величественная.  Так  рябит

водная гладь и переливается на  солнце.  И  всюду  палатки,  автомобили,

молодые лица,  загорелые  тела,  пестрые  купальные  костюмы,  --  всюду

молодежь; кто на велосипеде, кто пешком с рюкзачком  на  спине,  кто  на

машине, привязав на крышу лодку. Как хочется людям жить ясно  и  просто,

как всем на земле хочется одного и того же -- доброй, здоровой  жизни...

А в деревне Алёхново проехали  мы  к  самому  последнему  дому,  за  ним

капустное поле. Дом'а в деревне чистен

   ькие, хорошие. И поля в удивительном порядке, всё куда лучше,  крепче

и ладнее, чем в нашем Красногорском  районе  под  боком  у  Москвы...  В

Алёхнове, оказывается, уже несколько лет председателем колхоза  работает

агроном Шмидт, присланный сюда из Москвы, когда проходила мобилизация  в

колхозы. Поехало тогда в деревню много никчемного народа, но  попадались

и настоящие люди. Этот Шмидт (здесь считают, что  он  еврей,  но  должно

быть, он из обрусевших немцев -- у нас не  различают)  поднял  хозяйство

колхоза, и вот вокруг сады, и пшеница, и овощи, -- и люди живут  неплохо

-- так, в сущности, мало  надо:  немного  смекалки  и  организованности,

образования и инициативы...  К  вечеру,  когда  мы  приехали,  долго  не

темнело. Деревня лежит в полях, недалеко -- водоем. Над ней -- ровной  и

плоской -- открытая ширь неба и  долго-долго  лился  из  этого  простора

свет, то розовый от заката, то лиловый, то синий, в сумерки. И тихо так,

и все запахи трав полились со всех сторон,  густые,  пряные,  сладкие...

Потом выплыла круглая серебряная  луна  из-за  леса,  и  все  сильнее  и

сильнее запахло, и трава отсырела под ногами, и все гуще лиловел воздух.

И звезды стали зажигаться над головой, одна за другой, и со всех  сторон

обступили так, что ни о чем уже  нельзя  и  думать,  кроме  этих  звезд.

Улеглась я спать на раскладушке во дворике прямо под открытым  небом,  и

все мигали мне звезды, и хотелось плакать от радости, что я живу и  дышу

этими сладкими травами, что вижу эти звезды... Днем мы гуляли и купались

в водохранилище, похожем на море, и любовались  им  с  высокого  обрыва;

сзади золотело пшеничное поле, а над водным  простором  пышно  клубились

круглые,  белые  облака.  Потом  надвинулась  неизвестно  откуда  тучка,

наливалась, чернела на глазах -- все небо вдруг заволокло,  только  поле

желтело под ней и продолжало светиться. И грохнул гром, и дождь  полился

сильный-сильный, и вдруг перешел в град, --  но  все  это  уже  катилось

вдаль над водной гладью, и  другая  половина  неба  вновь  заголубела...

Потом из-за края уходящей тучи рванулись длинные-длинные золотые лучи  и

пронзили остатки о

   блаков,  быстро  рассеивавшихся.  Снова  выплыло  и  засияло  солнце,

досыхали повсюду капли дождя, и так прекрасен был свежий умытый мир, что

можно задохнуться от восторга... И душили меня слезы весь тот день...  И

все ушло, как будто не было ни тучи, ни дождя. Прошел час и снова  жара,

высохло все  кругом,  снова  загорают  на  песочке  туристы,  и  лодочки

заскользили во все стороны по  воде.  Ехали  мы  вечером  домой  --  все

отдохнувшие и посвежевшие за эти  сутки.  И  все  смотрела  я  вокруг  с

печалью и радостью, и думала -- откуда это во мне такая любовь к России?

А мы -- варвары, каких  не  сыщешь  нигде.  В  Грузии,  Узбекистане,  на

Украине каждый древний камешек, покрытый глазурью, каждую древнюю  стену

охраняют, как реликвию, как достояние свое, как драгоценность. А  мы  --

"мы ленивы и нелюбопытны". Стоит на горе, недалеко от Алёхнова  церковь,

колоколенка возле нее -- они чудом уцелели во время обстрелов  последней

войны -- старые липы вокруг, как  стража,  а  церковочка  (куб  с  одной

маковкой посредине) уже вся рушится, и на крыше бузина выросла, и теперь

в ней склад картошки и сена... Нигде, ни в одной стране не  растрачивают

-- просто от лени, -- свое собственное  достояние,  свои  же  прекрасные

старые сокровища. Нигде революция столько не разрушала полезного нам  же

самим, как в России;  и  сейчас,  когда  все  время  твердим  о  русских

отечественных традициях, это только слова и слова... Мама была, конечно,

--  несмотря  на  смешение  кровей,  --  настоящей  русской  по   своему

воспитанию и характеру, по  своей  натуре.  Отец  полюбил  Россию  очень

сильно и глубоко, на всю жизнь. Я не знаю  ни  одного  грузина,  который

настолько бы забыл свои национальные черты, и настолько  сильно  полюбил

бы все русское. Еще в Сибири отец полюбил Россию по-настоящему: и людей,

и язык, и природу. Он вспоминал всегда о годах  ссылки,  как  будто  это

были сплошь рыбная ловля, охота, прогулки  по  тайге.  У  него  навсегда

сохранилась эта любовь. Ну, а я -- что говорить обо мне! Я  так  понимаю

всех, кто вернулся в Россию после эмиграции из Франции, где  жизнь  была

не такой уж неустроенной... Я по

   нимаю и тех, кто не уехал к родственникам за границу,  возвратясь  из

лагерей и тюрем -- нет, не хотят, все-таки, уезжать из  России!  Да  что

там говорить! Как ни жестока наша страна, как ни трудна наша земля,  как

ни приходится всем нам падать, расшибаться в кровь, терпеть боль и обиды

незаслуженные и неоправданные -- никто из  нас,  привязанных  сердцем  к

России, никогда не предаст ее и не бросит, и не убежит от нее в  поисках

комфорта, -- комфорта без души. И как свет ее бледного  неба,  мягкий  и

грустный, светит нам всем ее  мудрая  и  спокойная  краса,  которой  все

нипочем, которая все перетерпит, и сохранится вовеки. И мне самой  после

стольких жесточайших потерь, после стольких  горчайших  разочарований  и

утрат после всей моей тридцатисемилетней никчемной,  дурацкой,  двойной,

бесполезной и, увы, бесперспективной жизни -- мне светишь ты, милая моя,

душевная, прекрасная, бестолковая, мудрая, жестокая Россия,  светишь  ты

мне и утешаешь и никто тебя не сумел еще очернить в  моих  глазах...  И,

если бы не светил мне вечный свет твоей правды и добра, давно  бы  уж  я

засунула свою голову в петлю -- да так, чтобы не сорваться из  нее...  А

ты все светишь и греешь, и все еще что-то обещаешь мне в этой  жизни  на

прекрасной, любимой моей, зеленой и голубой земле...*

   * Когда писались эти строки, четыре года тому назад, я  действительно

не представляла себе,  что  смогу  уехать  из  России.  Тогда  все  жили

надеждой на возможность  коренных  преобразований  в  сторону  настоящей

демократии.