3.

Теория Щеголева покоится на целом ряде отдельных свидетельств,   из коих каждое устанавливает определённый факт или, по крайней мере, позволяет верить в его возможность. Так, не подлежит сомнению, что Пушкин увлекался одною из сестер Раевских, будучи в Крыму, что он слышал впервые легенду о бахчисарайском фонтане из уст молодой женщины [которую, впрочем, сам обозначал буквою К.], что поэма наполнена воспоминаниями о неудачной любви, что он сердился на Бестужева за напечатание последних строк его элегии, посвященных одной из Раевских, и говорил, что дорожит ее мнением больше, чем мнением журналов и публики; наконец, несомненно, что слово Сибирь встречается в посвящении „Полтавы".

Сверх того весьма вероятно, что образы Черкешенки и Заремы созданы под воспоминанием о Марии Раевской.

Особенность теории Щеголева состоит в том, что она эти разрозненные указания  собирает воедино. Таким образом, перед нами цепь уравнений: »элегическая красавица" -женщина, рассказавшая легенду о фонтане == героиня увлечения, пережитого в Крыму? особа, на которую намекает яРазговор книгопродавца с поэтом" и любовный брел крымской поэмы - предмет утаенной любви, засвидетельствованной посвящением „Полтавы" — Мария Раевская. Невозможно  не  заметить,   что  далеко   не  все звенья этой цепи достаточно прочно спаяны между собой: в двух случаях скрепой служат вымаранные строчки черновиков, один раз Щеголеву приходится допустить, что Пушкин умышленно поставил, одну начальную букву имени вместо другой,  и один раз он Основывается на словах влюбленного и Далекого от всякой об'ективности графа Олизара.

Впрочем, все это еще сравнительно неважно. Строки в письме Пушкина к Бестужеву являются довольно веским доводом и позволяют забыть об относительной слабости остальных, с ним смежных. Гораздо хуже то, что вне поля зрения исследователя остаются и надлежащего об'яснения не получают некоторые другие факты, тоже частью несомненные, а частью весьма вероятные.

Таково прежде всего свидетельство стихов о неудачной любви и творческом бесплодии [„а я, любя, был глуп и нем"], начавшемся еще до поездки на юг и прекратившемся в первую же ночь по приезде в Крым, на корабле, в виду Гурзуфа, где по предположению Щеголева, Пушкин окончательно влюбился в Марию Раевскую. В своей критике положений Гершензона Щеголев как-то обходит этот вопрос и только упрекает своего оппонента в незнакомстве с черновыми рукописями или в неумении пользоваться ими.

На втором месте следует напомнить положение букв NN в Дон-Жуанском списке. Совершенно несомненно, что эти буквы стоят среди имен петербургского, а не южного периода. Правда, хронологический порядок в списке не имеет абсолютной точности; правда так же, что это альбомная шутка, а не серьезный документ. Поэтому решающего значения он иметь не может. Все же мы получаем право еще раз вглядеться в этот перечень: быть может, нам удастся заметить какие-нибудь особенности, которые раньше ускользнули от нашего взора.

И действительно, при внимательном рассмотрении мы одну такую особенность замечаем:

Имена Катерины и Наталии повторяются в списке: первое — четыре, а второе — два раза. Чтобы не сбиться в счете, Пушкин с юмористической важностью ставил против этих имен римские цифры, словно то были имена королев. Так, мы имеем Катерину I, затем — II, III и Г\Лю. Против имени первой Натальи также красуется единица. Но вторая Наталья — Н. Н. Гончарова — не имеет около себя никакой цифры. Если перед нами не простой недосмотр, если пропуск сделан сознательно, то он может иметь только одно об'яснение: Н. Н. Гончарову нельзя было поименовать, как Наталью II, ибо Наталья II была указана выше, хотя и скрытым образом в виде букв N N; нельзя было назвать последнюю Наталью и Натальей III, ибо тогда раскрылась бы тайна пропущенного имени. И потому Пушкин вовсе пропустил цифру.

Само собой разумеется, это еще не решающий довод, это только намек, только беглое указание, которому мы, однако, должны последовать.

Где под пером Пушкина встречается имя Натальи? Лицейские стихи к Наталье, молодой актрисе,—сюда очевидно не относятся, равно как и письма и другие обращения к жене. Но уже то обстоятельство, что в черновиках „Полтавы" Мария Кочубей первоначально называлась Натальей, должно заставить нас призадуматься. „Я люблю это нежное имя"— гласит английский эпиграф, замененный в печатном издании цитатой из байроновского „Мазепы". Какое имя? Наталья или МарияР Весы как будто колеблются. Но продолжим наши поиски.

Как уже было сказано, Н. Н. Раевский младший, повидимому был [и притом едва ли не он один] посвящен в секрет утаенной любви Пушкина. В мае 1825 г. он писал поэту из Белой Церкви: „Отец и мать вашей графини Наталии Кагульской уже неделю, как находятся здесь. Я им читал публично вашего Онегина; они в восхищении" 1).

Л. Н. Майков, впервые опубликовавший это письмо, с недоумением замечает, что никаких графов Кагульских ему не удалось обнаружить в России в первой четверти XIX века. Но, конечно, комментатор шел неправильным путем: здесь не фамилия, но прозвище, понятное двум друзьям. И прозвище это немедленно приводит на память два стихотворных отрывка, из коих первый относится к 1819, а второй к 1821—1823 г. г.

Воспоминаньем упоенный, С благоговеньем и тоской, Об'емлю грозный мрамор твой, Кагула памятник надменный! Не смелый подвиг Россиян, Не слава, дар Екатерине, Не задунайский Великан Меня воспламеняют ныне..

30 марта 1819 г.

Чугун Кагульский, ты священ Для Русского, для друга славы, Ты средь торжественных знамен Упал, горящий и кровавый. Героев Севера губя, Но ...

П. В. Анненков, комментируя первую пьесу, заметил, что она содержит „намек на одну из любовных шашней, которыми был так богат первоначальный Лицей". Указание не совсем точное, поскольку в 1819 году Пушкин уже давно не был лицеистом. Однако, любовный характер стихов, вопреки мнению академического редактора, не подлежит спору. Поэт приближается к памятнику, воздвигнутому в Царском Селе в честь победы Румянцева над турками при Кагуле — „воспоминаньем упоенный". Очевидно он вспоминает о каком-то событии из собственной жизни, связанном с этим памятником, о какой-то встрече, имевшей место вблизи него, и воспоминанье это вызывает в нем благоговение и тоску.

Второе стихотворение,   обращенное   к   осколку турецкой бомбы, подобранному на кагульском поле, не содержит,   в отличие   от первого   определенно выраженных любовных элементов. Перед нами только первая часть  антитезы:  образы битвы   и военной славы. Однако, аналогия с отрывком 1819 г. и многозначительная частица но, начинающая последнюю ненаписанную строчку, позволяет угадать дальнейшее развитие поэтической темы:  кагульский чугун, священный для сердца каждого русского, вследствие воспоминаний о кровопролитной битве, приводит на ум поэта другие,  более  мирные картины. Торжественная ода должна была перейти в унылую элегию. Итак, мы имеем три указания, тесно примыкающие одно к другому: в 1819 г. Пушкин при взгляде на    кагульский   памятник   вспоминал    и,   притом с   чрезвычайным   лирическим   под'емом,  какую - то любовную сцену, связанную с царскосельским парком; в 1821 году или немного позднее, эти воспоминания вновь пробудились, лишь только он увидел осколок кагульского ядра; наконец, в 1825 г. Н. Н. Раевский, знавший, конечно, что сообщение это способно заинтересовать Пушкина, писал о сноем свидании с родителями графини  Натальи  Кагульской, прозванной так, надо полагать, в честь кагульского памятника, бывшего свидетелем ее встречи с поэтом. Встреча, происшедшая не позднее 30 марта 1819 г., очевидно   оставила   весьма  глубокое   впечатление, если друг не  счел  неуместным  напомнить  о ней шесть с лишним лет спустя.

Но какое фамильное имя носила таинственная графиня Наталья?

Об этом можно узнать от того же Раевского. Его письмо к Пушкину датировано 10 мая 1825 г. А за девять дней перед тем он писал из Тульчина [в окрестностях Каменки] брату Александру: „Вы не сообщаете мне никаких новостей с тех пор, как находитесь в Белой Церкви. Вот что я могу сказать вам наиболее интересного: я представлялся Кочубеям, проезжая здесь, и только что вернулся из паломничества в Антоновку" 1).

1 мая, 1825 г. Тульчин.

Это письмо дает искомое решение задачи. Пушкинская графиня Наталья была не кто иная, как Наталья Викторовна Кочубей, дочь графа Виктора Павловича, министра внутренних дел, путешествовавшего, как известно, в 1825 г. по югу России.

Имя Натальи Кочубей не является вполне незнакомым исследователям и комментаторам Пушкина. Но они не отводят ей в биографии поэта того видного места, на которое, по нашему предположению, она имеет право.

О ней обычно упоминают, комментируя лицейское стихотворение „Измены"—одно из самых ранних, отнесенное первыми издателями к 1812 г., но в действительности написанное, повидимому, в 1815 г., а также послания 1816 г. „К Наташе" [предположение А. А. Блока см. в собр. соч. Пушкина под редакц. С. А. Венгерова, т, I, стр. 358] и, наконец, уже совершенно ошибочно, стихи, сопровождавшие оду „Вольность" [„Простой воспитанник природы" и т. д.] и печатавшиеся прежде в числе пьес 1827 г., но академическим изданием правильно отнесенные к 1819 г. и связанные с именем княгини Е. И. Голицыной. Мимоходом, называет Наталию Викторовну Кочубей граф М. А. Корф, по словам которого она была первым лицейским увлечением Пушкина. Из указания Корфа можно заключить, что после 1812 г. семья Кочубеев жила в Царском селе и что Наталия Викторовна посещала лицей. Наконец, сам Пушкин говорил П. А. Плетневу, что именно она описана в XIV строфе восьмой главы „Онегина":

К хозяйке дама приближалась, За нею—важный генерал... и пр.

Последнее указание  весьма знаменательно,  ибо эти строки  относятся к Татьяне, которую Онегин впервые видит на великосветском  рауте.  Это  значит,  что Пушкин  думал о Н. В. Кочубей еще во второй половине двадцатых годов и, быть может, встречался с нею в свете.  Но  на этом кончаются все  наши положительные  сведения  об отношении поэта к графине. Впрочем и о ней самой мы знаем очень немного. Она родилась в 1800 году. Ее отец был в  числе ближайших сотрудников императора Александра I, да и при Николае занимал исключительно   высокие  посты,  до   председательствования в  государственном   совете и  в  совете министров включительно. Императрица Александра Федоровна, жена Николая I, в своих мемуарах рассказывает: „Теперь приспело время поговорить о семье Кочубеев. Они находились в отсутствии в течении нескольких лет и лишь в 1818 г. граф, графиня и их красивая   дочь   Натали   были   мне   представлены в Павловске" !).

Вскоре после этого  представления Наталия Викторовна вышла замуж за графа Александра Григорьевича Строганова.  О  муже ее мы знаем несколько больше, нежели о ней.  Представитель одной из богатейших  фамилий в  империи, он получил образование в корпусе  инженеров   путей сообщенья, по окончании курса в котором определился в лейб-гвардии артиллерийскую бригаду, участвовал в войнах против Наполеона, начиная с 1812 г., отличился под Дрезденом, Кульмом и Лейпцигом и был свидетелем первой капитуляции Парижа. В 1831 г. он еще находился на действительной военной службе и усмирял польских повстанцев, но в 1834 г. перешел в министерство внутренних дел и был сразу назначен товарищем министра; затем последовательно был черниговским, полтавским и харьковским генерал-губернатором, управлял министерством внутренних дел [с 1839—1841 г.], состоял членом государственного совета,  был петербургским   военным губернатором [в 1854 г., во время  Крымской кампании] и, наконец, в течение девяти лет занимал должность новороссийского и   бессарабского  генерал - губернатора. Жена его скончалась 22 января 1&55 г., но сам он намного пережил ее н умер только в 1891 г., не дотянув лишь четырех лет до сотого дня своего рождения. Весьма возможно, что это исключительное долголетие повлекло за собою одно последствие, которое   нам    на   всякий    случай    нужно   иметь в виду. Все упоминания о графе А. Г. Строганове, а также о жене его,  в  многочисленных мемуарах, принадлежащих   разным   лицам   и   изданных   при его    жизни,   очень   сдержаны   и   скупы   на   подробности. Поэтому отношение Пушкина к графине неизбежно должны были остаться в тени, если б даже кто-нибудь  из друзей  поэта о них  и догадывался.