Научно-художественный географический сборник  / 1985

На суше и на море

(рассказ об одной неудачной охоте)

Шушкин, отогнув рукав телогрейки, в который раз глянул на часы. Гости опаздывали. Может, их там, на базе, разбудить забыли? Горожане, понятное дело, как в деревню приезжают, спят крепко, не добудишься.

Рассвело уже. Накрапывало. Шушкин поежился. Сырой ветерок забирался за ворот. Ну да это ничего, на ходу согреемся. Заячья охота ходовая... В вольере тихонько поскуливала Забавка. Бегала по загону, вставала на задние лапы, передними барабанила по решетке вольера. Рядом с гончей, отгороженные от нее, тоже слегка беспокоились две лайки. Заботливо утром выгуленные, они мигом очистили и вылизали свои котелки и теперь не сводили глаз с хозяина, впрочем, без особой надежды быть взятыми сегодня в лес. Собаки понятливые, чуяли, что очередь не их, лаек, а гончей. Ей, Забавке, сегодня в работу.

И еще поскуливала в избе Лада, курцхар. Та, правда, потише гончей, в полном соответствии со своим субтильным, как у всех легавых, сложением. Когда пару лет назад завел Шушкин курцхара, сестра Зинаида грозилась выгнать их из избы: и хозяина, и собаку.

— Витька! Трех псов тебе мало! Четвертого завел. Ну так и держи его, как других, во дворе.

Шушкин и рад бы во дворе. Но курцхар—это же не гончая и не лайка. Шерсть у легавой тонкая, деликатная. Подшерстка совсем нет. В такой шубе не может собака на улице жить. Да и не шуба это совсем, а так, пальтишко демисезонное Ну а сестра в тот раз поворчала немного и привыкла. Лада ласковая. Те собаки, они собаки и есть. А эта, как кошка, подойдет и об ногу тебе трется. Или еще того пуще, голову на колено положит и в глаза смотрит. Прямо как человек, все понимает, только говорить не может...

Ждать гостей егерь должен до восьми тридцати. Такой уговор с директором охотхозяйства. Конечно, поздновато в такое время в лес выходить. Раннему охотнику—зверек, позднему—следок. Но порядок есть порядок. Надо ждать. Вчера вечером гости, наверное, сразу после работы приехали, умаялись, конечно, потому и спят, дело понятное... А вот, слава богу, и они. Из «уазика» бодро выкатываются двое, один совсем молодой, другой уже в годах. Они ежатся на свежем ветерке, подбадривают себя привычными шутками:

—        Ружья брать или в машине оставить?

—        Может, не пригодятся ружья-то?

—        Как там зайцы? Их бы с вечера к пенькам привязать. Егерь

вежливо улыбается. На вопрос молодого гостя, будет ли охота,

осторожно отвечает:

—        А кто его знает... Как повезет...

Молодой охотник несколько разочарован таким ответом, но вида не подает.

—        Повезет!—хищно рычит он, радостно улыбаясь будущей

удаче, своей молодости, незнакомому егерю, серому осеннему

небу.   v

—        Должно повезти,— солидно роняет пожилой охотник.

—        Без зайцев не уедем!—трясет кулаком молодой.

Оба гостя у Шушкина впервые. Значит, надо им все по порядку растолковать. Вот тут дорога, идем к югу от нее. Там высоковольтная линия. Здесь просека широкая, там поуже. Вот вам ориентиры, чтобы не заблудиться. Да, что еще? Там вот, справа от просеки, знаки поставлены, это граница заказника, туда, стало быть, нельзя. А там вон, левее, болото, туда не ходи...

Хотя сегодня далеко не уйдешь. Мелкий дождик и не думает кончаться. Как ни берегись, все у тебя за шиворотом будет. Но и это еще не беда. В дождь хорошо спится не только людям, но и зайцам. И час, и другой бродят охотники по промокшему осеннему лесу, а результата никакого.

—        Он, дождь-то, следы, что ли, смыл?—с досадой спрашива

ет молодой охотник.

—        Нет,— поясняет егерь,—в дождь заяц не бегает.

—        Простуды боится!—смеется молодой.—Лапы промочить не

хочет!

—        Да, бережется,—соглашается егерь.

—        А чего же гончая его не отыщет?

—        Запаха от него нет.

Тут снова объяснять надо. Заяц-то, ведь он через лапы потеет. Там у него потовые железы, в лапах. Ну, и когда лежит, а не бегает, никакого от него запаха. Собака может в двух шагах пройти и не учует!

—        М-да, нету зайчиков,—пожилой охотник с укором смотрит

на егеря. Или Шушкину это только так кажется? Мол, басни баснями, кто там как потеет, а вот ты скажи, где охота? Где добыча?

Будто охота—это обязательно добыча. По лесу побродить— уже удовольствие. Посмотреть, как лист с деревьев падает. Да что там! Вот есть у Шушкина друг, художник, в Москве живет. Он говорит, что осенью в лесу праздник для глаза. Так оно и есть, считает Шушкин, праздник. В город заедешь, и никакого тебе праздника, дома там серые, асфальт—серый, глаз не на что положить.

В городе настроение у Шушкина сразу портится. Не может он в городе жить. Вот в Москву, хоть и недалеко она, только раз в год и ездит—на выставку охотничьих собак. Грех такое пропустить. Если бы не выставка, то век бы не поехал. Дуреет он в городе. От шума, от толкотни, от цвета серого. А жена у него—надо же было такому случиться—та, наоборот, в деревне, говорит, аж глохну с непривычки. Так, говорит, тихо тут, что хоть волком вой, такая тоска нападает. От этого и жизнь семейная кувырком у них идет. Жена в райцентре живет, в городе, а он в деревне. Так и тянут друг друга каждый в свою сторону. Уже который год тянут, а перетянуть не могут. В гости друг к другу ездят по выходным.

Хорошо еще, что живет Шушкин не один, а со старшей сестрой Зинаидой. Есть в доме женщина,— значит, порядок. И тебе подметено, и обед готов. И сестре с ним спокойно: непьющий мужик, тихий...

—        Где же наши зайцы?—будто сам себя спрашивает пожилой

охотник. А совестливому Шушкину опять кажется, что это ему,

егерю, вопрос. Что тут ответишь? «Наши зайцы»! Не наши они.

Они лесные. Их еще надо найти да перехитрить. Тут уж как

повезет.

Вдруг гончая подала голос. Городские охотники тут же побросали недокуренный «кемел», схватились за ружья. Но Шушкин безнадежно махнул рукой:

—        Лося облаивает или кабана.

—        Откуда    вы    знаете?—недоверчиво    спросил   молодой

охотник.

—        Да голос же,— ответил егерь,—голос совсем другой.

Пошли в направлении лая и скоро набрели на свежий след

кабанов. Вот отсюда собака их «толкнула», здесь гнала, потом вернулась... Получасом позже гончая погнала лося. Он оказался совсем рядом. Стоял за елками, затаился. Будто понимал, что не на него охота идет. От гончей убегал не спеша. За редким подростом осинника мелькнул мощный круп.

—        Ишь ты, белоштанник,—добродушно пробормотал егерь.

Шерсть на задней стороне ляжек была у лося заметно светлее,

и на ходу он забавно сверкал задом.

—        Вот ведь невезуха,— охотник постарше выругался,— пошли

за зайцем, а собака лосей да кабанов гоняет.

—        Полон лес зверья,— в тон ему подосадовал молодой,— а

еще  говорят,  будто вся живность  перевелась,  охотники  ее

перебили.

Что правда, то правда, любят сегодня поговорить о том, что, мол, хуже зверью стало, с прежними временами никакого сравнения. Скоро, мол, совсем всех зверей человек истребит. Пустой это все разговор. Не знают люди дела, вот и выступают. Простой вопрос взять: хуже или лучше зверью стало? Никак тут сразу не ответишь. Для кого хуже, а для кого лучше. Все зверье под одну гребенку грести никак нельзя.

Зайца взять, русака. Почти исчез он в области. Да, говорят, не только у них, во Владимирской. И вовсе не потому, что охотники его выбили. Конечно, браконьеры, случается, нарушают норму отстрела. Вместо охоты настоящие мясозаготовки устраивают. Тут, хоть заяц, хоть лось, хоть слон попади, убьют, глазом не моргнут. Им все равно: сезон или не сезон. Может, этот зверь вообще в Красную книгу занесен—им это без разницы: они за мясом приехали. Будто не в лесу они, а в своем собственном холодильнике хозяйничают.

Но ведь тут не об охотниках речь. Браконьер — какой же он охотник. Он вор, самый настоящий вор. Государственную собственность ворует. Украдкой свое дело делает, потому что знает, что закон нарушает. И ловят его, как и всякого преступника, судят. И правильно делают... А настоящий-то охотник, он теперь по лесу меньше с ружьем ходит, чем без ружья. Много у него в лесу дел. Он зверью первый помощник...

Да, так вот о русаке. Исчез он в области. Совсем перевелся. Даже завозить его сюда пробовали. Охотники, кстати, и завозили-то. Брали из какого-то там заповедника и переселяли горемычного. Ну и что оттого? Изменилось что-нибудь? Выпустят штук сто русаков, а года через два-три от этой сотни хорошо если пара зверьков останется. Там, глядишь, и этих уже нет. В чем дело? Почему? Кто их бедных истребил? Ведь любой мало-мальски грамотный охотник знает, что добыть русака куда сложнее, чем беляка. А беляков-то вон сколько стреляют, но меньше их от этого не становится.

Хитрость тут простая. Беляк в лесу живет. И лесов в области еще хватает. А русаку луга подавай да болота. Но ведь распахали землю-то всю, распахали и осушили. Ни лугов не стало прежних, ни болот. Где жить русаку, где прятаться, где кормиться? Вот Петро, охотовед к ним в хозяйство поступил молодой, он любит по-научному выражаться, так он говорит, что среда обитания в корне изменилась. И так, говорит, эта среда изменилась, что на русака это подействовало, как ледниковый период на мамонта: он тоже вымер.

Стало быть, в нашем краю русаку не просто худо приходится, а вообще жить невозможно. И вот ведь странное дело, в тех же условиях другому зверью—раздолье. Из степей с юга хомяк стал забредать и белый хорь. Селятся на Владимирщине, будто всегда тут жили. А ведь никогда их здесь не видывали...

Охотники вышли на небольшую поляну. На краю поляны поблескивала свежеобструганным деревом крытая кормушка. Молодой охотник подошел к ней и с любопытством спросил у Шушкина:

—        Смотри-ка! Так вы зверей не сеном кормите, а пшеницей?

Из кормушки торчал самый настоящий овес.

—        Да,—конфузясь    за   невежество   горожанина,   ответил

егерь,— зерновыми кормим.— Очень не любил он поправлять

людей, замечания делать.

—        Овес это, юноша, а не пшеница,—буркнул пожилой.

—        Вот ведь! — нисколько не смутился молодой.— А еще гово

рят, овес за лошадью не ходит.

Может, за лошадью и в самом деле не ходит, а за оленем еще как бегает. Одна такая кормушка на пять голов. А головы все сосчитаны, каждый олень в лесу на учете. Так что кормушек надо поставить никак не меньше, чем в плане тебе записано.

На той же поляне рядом с кормушкой был солонец. Аккуратный осиновый пенек слегка расщеплен, а в расщеп вставлен кусок соли-лизунца. Пень уже успел изрядно просолиться, и зайцы с удовольствием лизали и грызли его. Для кабана несколько кусков соли покрупнее. Положены они между двух пеньков, и с боков обиты пеньки рейками, получилось что-то вроде ограждения. Без этого нельзя. Кабан хотя и дикая, а все же свинья и вечно какое-нибудь свинство учудит. Не огородишь солонец, начнет соль рылом футболить. Бывает, метров за сто угонит...

Конечно, меняет человек природу, это верно, тут ничего не скажешь. Меняет. Зверь и птица—часть этой природы, он их тоже меняет. Никуда от этого не деться, от таких перемен. Не остановить их, назад не повернуть. Другое дело, чтобы с умом все было, по-людски, а не абы как, мол, кривая вывезет. Она, может, вывезет, может, и нет. А ведь и другим людям после нас жить. Мы кашу заварим, им расхлебывать. Так что нам перед ними надо совесть иметь, думать, чтобы не прибавить им работы, не загадить им землю-матушку, не опустошить.

Вот с русаком, наверное, уже ничего не поделаешь, не житье ему в нашем краю. Так уж получилось, и теперь ученые люди ума не приложат, как положение исправлять. Но с глухарем дело проще. За что птица страдает? Все меньше ее во владимирских лесах. И опять-таки не охотник в этом виноват. Глухарь—птица осторожная, добыть его нелегко. А исчезает он почему? По нерадивости нашей, по глупости. Есть у него излюбленные места токовищ. Что его туда тянет, непонятно. Рядом и гуще может быть лес, и глуше, ан нет, туда он не летит. Свое старое место выбирает, привычное, знакомое. Может, родиной его почитает или как. Но только туда токовать летит. Но прилетит он туда, а там вместо леса—голое место. Рубят люди лес, токовища не щадят. Просим лесозаготовителей: пожалейте хоть самые-то глухариные места. Можно и рядом лес взять, а этот не трогайте.

Снова заливисто и азартно взлаяла гончая. Ее лай сливался в один, будто трубный звук. Стало быть, шла по горячему следу. Шушкия глянул вдоль просеки и с удовольствием отметил, как быстро и точно выбрал позицию старший гость. А молодой заметался, ткнулся туда-сюда, подошел зачем-то к егерю. Поставить охотника получше, да самому отойти от него—на эти маневры у Шушкина уже не оставалось времени. Гон шел прямо на них. Значит, замри и жди. Вон за елкой уже мелькнул заяц. Недели две назад были настоящие заморозки, потом-отпустило. Природа обманула зверька, он поторопился сменить форму одежды. Серую, летнюю—на белую, зимнюю. Теперь на фоне бесснежной земли заяц был виден отчетливо, как мишень. Метрах в двадцати от нас пройдет, прикинул Шушкин. И деревья тут не густо стоят. Верняк!

—        Не спеши,— едва слышно шепнул он охотнику, от волне

ния,  видно, называя  того  на  ты.  И  охотник,  молодец, не

торопился. Медленно поднял ружье, повел стволы за целью,

обогнал ее и плавно нажал на спуск. Грохнул выстрел, но заяц

только ускорил бег. «Ничего, возьмешь со второго ствола»,— про

себя ободрял стрелка егерь. Зверек, как обычно, охотников не

видит, он от собаки спасается. Прет чуть ли не прямо на людей.

Так близко, что и стрелять нельзя. На таком расстоянии дробовой

заряд идет слишком кучно, можно промахнуться. Поэтому зайца

на/до чуть-чуть отпустить и бить его в угон, целя по ушам. И

молодой охотник отпускает зверька ровно настолько, насколько

следовало. И стреляет именно тогда, когда надо стрелять. И

снова мажет...

Тут только Шушкин вдруг обнаруживает, что сам он даже не успел приготовиться к стрельбе. Так был уверен в успехе гостя. Егерь конфузливо стаскивает ружье с плеча. Хотя чего тут стесняться: порядочный егерь и не должен особенно выступать, мешать охотнику со своей стрельбой, его задача гостю охоту обеспечить, помочь ему. Хотя как вот тут поможешь? Молодой охотник тоже явно сконфужен. Он озадаченно рассматривает свой заграничный «бокфлинт», зачем-то трет рукой стволы:

—        Что такое? Почему я промазал?

—        Ничего,—утешает его егерь,— со всяким бывает.

—        Промазал, потому что стрелять не умеешь,—ворчит, подхо

дя, напарник. Ему тоже крепко не повезло. Ведь сначала-то заяц

шел прямо на него, уж тут промазать грех. Но выстрелил

молодой, наделал шуму, и свернул заяц в густой ельник. Такую

чащобу пулей не пробьешь, не то что дробью.

—        А я-то даже и не приготовился,—начинает растерянно

оправдываться егерь. Но пожилой гость сразу обрывает его:

—        Брось!

Опытному охотнику сразу ясно, что с этого места второму стрелять уже просто не было возможности.

На поляну вылетает Забавка. Выстрелы сбили ее с толку. Она бросает след и некоторое время кружит возле охотников, ища добычу. Собака, как и ее хозяин, была полностью уверена в успехе. Но добычи нет. В поведении гончей недоумение и даже укор: как же так, зачем тогда стреляли? Забавка нервно косится на людей, может, подобрали уже зайца? Собака никак не может поверить в неудачу.

—        Вот, вот, вот! — зовет ее снова на след егерь.—Ищи, ищи,

ищи! Вот-вот-вот-вот-вот-вот!

Забавка сначала вроде бы неохотно берет след, потом снова быстро входит в азарт и с лаем кидается за ускользнувшим зайцем.

—        Да, такой мех пропал! — молодой гость пытается пошутить.

Егерь улыбается, принимая шутку.

У отца страсть была—охота. Он по двенадцать собак держал. Поди накорми такую свору. Весь заработок на это и уходил. Охоту держать—дом разорять, причитали сердобольные соседи. Но Шушкина-старшего это нисколько не печалило. Пить-есть найдется, а там и ладно. Виктор пошел в родителя. Правда, не дюжина у него собак, а всего четыре. Но по нынешним временам и это уже много. Теперь не каждый егерь и одну-то собаку держит. Ее ведь не просто кормить надо да гулять водить. Ее учить надо с малолетства, щенком еще уму-разуму учить, как ребенка...

Собак у Шушкина четыре, зато кошек шесть штук.

—        Витька!-—шумит на него порой сестра Зинаида.—Говорила

тебе: утопи котят. Пожалел на свою голову. Теперь уйми-ка этот

зоопарк.

Ворчит сестра больше для порядка. Зоопарк забавный. Холодными зимними вечерами, когда легавая жмется к печке, все шесть кошек, мал мала меньше, стараются почему-то забраться на спящую Ладу. Все не умещаются. Пищат, скатываются с собачьих боков, жмутся ей под; брюхо и между лап.

Кто-то из гостей, полюбовавшись на этот спящий клубок, в шутку спросил егеря:

—        Зарабатываешь, небось, много? Столько скотины держишь.

Да еще корова.

—        Восемьдесят пять в месяц,—как всегда серьезно, ответил

Шушкин.

—        Что?!—изумился  гость.—Восемьдесят пять? Да сейчас

уборщица столько получает. Да и совмещают они все.

У егерей совместительство не принято. Им бы каждому со своим планом управиться. В этом плане—не только пушнину заготовить. Там и овес посей, и картошку посади, и веников березовых заготовь—все зверям на корм. Одного сена под четыре тонны накосить надо. А солонцы, кормушки! Да мало ли еще что.

У егеря «удельное княжество» в четыре тысячи гектаров. Их за один день никак не обойдешь. Летом еще куда ни шло, а зимой, по снегу! А как раз зимой браконьеру раздолье: и лося, и кабана по следу взять—проще простого.

Завалит зверя — и поминай как звали. Браконьер нынче механизированный пошел. Он теперь не пешком промышляет и не на мотоцикле каком-нибудь. Он в лес на вездеходе приехать может, на мощном грузовике с двумя ведущими осями. Такой транспорт везде пройдет, отовсюду выйдет. Догони его, егерь, попробуй на своих-то на двоих. С техникой в охотхозяйстве не богато. Да и если на месте поймал, тоже не просто бывает. Так тебе браконьер руки вверх сразу и поднимет. Жди-ка!

Как-то остановил Шушкин одного, так тот в амбицию. Кто, мол, ты такой, меня задерживать. Ты, мол, не милиционер и вообще никакая не власть. Как же так, не власть? Егерь — самый что ни на есть настоящий милиционер. Только лесной. В лесу порядок охраняет. И работенка тоже, как у милиционера, опасная. Только тут разница есть. Настоящий милиционер, он где, он в городе действует, там в основном. Там, если днем, то вокруг народ ходит, дружинники. В городе хорошо порядок наводить. И «клиенты» там другие. У настоящего-то милиционера нарушитель в основном без оружия по городу ходит. А браконьер иной так оружием обвешается, смотреть смех, прямо ковбой из «Великолепной семерки». Но смех тут выходит не очень веселый. В городе милиционер в строгую форму одет, в солидную. Эта форма очень много значит. Это же представить трудно, чтобы милиционер какого-то гражданина остановил, а этот гражданин милиционера послал подальше. Сразу штраф заработаешь или пятнадцать суток. Нормальному человеку и в голову не придет пререкаться, на представителя власти голос повышать. Разве уж преступник какой совсем отпетый может и надерзить, и сопротивление оказать. Но наверное, на такого крупного зверя милиционеры по одному не ходят.

В лесу другое дело. Тут прохожих или дружинников нет. Егерь один-одинешенек. И нарушитель у него вооруженный, и под хмельком этот нарушитель часто. А форму егерскую взять. С милиционером никакого сравнения. Посмотришь на нашу форму и не поймешь, то ли егерь армейскую гимнастерку донашивает, то ли пожарник в лес зашел. Никакой строгости. Так что егеря не часто эту форму и надевают, в телогрейке да в простой шапке удобнее.

И прав у егеря не густо. В городе не то что у милиционера, там и у дружинника прав больше. Да что там егерь, даже охотинспектора, у них звание повыше, и те жалуются: мало им прав дано. А если у людей прав в обрез, то что же с них спросишь.

Вот и зарплата у нашего брата невелика. Сегодня механизатор на селе куда больше нашего получает. И не надо с темна до темна в любую погоду бродить по лесу. Не надо голову подставлять браконьеру под стволы. И с односельчанами не надо каждый год ссориться насчет сроков открытия охоты, путевок и разного прочего.

Кто сегодня в егеря пойдет? Получается, что только энтузиаст. Только по большой любви можно сегодня пойти в егеря. Чудаки нынче в егеря идут. Или те, кому совсем деться некуда. Старая гвардия. Как на базу в охотхозяйство соберутся—ни одного молодого лица. Пожилые да старые мужики. Да, недавно завелся один молодой. Андреем зовут. Вот уж истинно чудак человек. Фрезеровщиком в городе работал. В два раза больше получал. Но вбил пацан себе в голову: хочу в лес, и все тут. И пошел в егеря. Конечно, еще игры в нем много, в Андрее. Как он шляпу носит, будто мушкетер. А чехол для ножа охотничьего изукрасил, что твой черкес. Но это снаружи. А мужик из него растет добросовестный. Он и по биотехнике план выполнил: кормит зверье как надо. И общественников вокруг себя собрал. Уже нескольких браконьеров поймали. Правда, вот по сену план не одолел. На силенку молодую понадеялся. Он и вправду парень крепкий. Но сено косить, тут не столько сила нужна, сколько сноровка, умение. А оно от практики. Нету у Андрея практики. Он все же не деревенский парень, а городской. Но научится. Захочет,— значит, научится.

Одно боязно. А ну как женится парень? Самое время ему жениться. Что тогда будет? Сейчас он с отцом да с матерью живет. Им его зарплаты хватает. Они рады: сын при деле, трезвый, работящий. А как он жене-то свои восемьдесят пять принесет? Это у старых егерей жены ко всему привыкшие. А молодой жене чего подороже потребуется. Ей в гости пойти— модные сапожки подавай и все такое прочее.

Вот выйдет в тираж старая гвардия, на пенсию пойдет, кому дело передавать, все вот это охотхозяйство, образцовое, налаженное?

Шушкин гонит от себя невеселые мысли. Погода, что ли, смеется он про себя, погода, наверное, меня в меланхолию вогнала. И Забавка вот, не климат ей сегодня, не работает гончая. Снова скололась, потеряла след. Редко такой конфуз с ней бывает. Но сегодня уж такой невезучий день. И дождь, и место не самое лучшее. Заяц в посадки заскочил, в густой-прегустой ельник и там где-то затаился, залег. Помочь бы собаке, «толкнуть» зверька из чащобы, да не зайти туда, не продраться: уж больно густы посадки, елка к елке стоят, как забор.

И все же Шушкин пробует выкурить зайца из ельника, порскает, покрикивает, хлещет прутиком по голенищу сапога. Потом, подняв отвороты бродней, лезет в самую чащобу. А на каждой ветке по ведру воды, и сверху все льет и льет. Гости стоят с ружьями наготове, но зверька и след простыл. Мокрая одежда неприятно липнет к телу. Холодно. Наконец старший из охотников не выдерживает:

— Все! Хватит на сегодня. А то мы мокрее воды стали. Сушиться на базу поедем. И егеря с собой возьмем.

«Ну вот, опять,— грустно думает Шушкин,— опять придется долго и нудно отказываться. Приглашают, говорят, от чистого сердца, гуляют охотники. А и то непонятно им, что егерь непьющий.

У таких дурное о егерях представление». Как-то попался Шушкину рассказ, так там тоже егерь — чистый пропойца. Уж и рассказ-то забылся, о чем там, про что, только помнится, что нос у егеря был сизый-сизый. Это от частых подношений. Конечно, и такие люди бывают. Те оправдывают порок: как тут устоишь, когда тебя то один, то другой угощает, и бескорыстно все, ничего с тебя не требуют, просто так, за уважение. Вот и спивается, бывает, наш брат. Но конечно же их мало. Нельзя всех на один аршин мерить.

— Так ты что же,— изумляется старший из охотников,—ты ехать не хочешь? Обижаешь, брат...

Вот, всегда так. А обижают-то они! Так ведь и мы, егеря, тоже люди. Неужто, они думают, наш брат только и может, что из ружья палить да пировать с гостями?!

Конечно, и гости тоже разные бывают. И простые работяги, и начальство. Даже писатели иногда. Вот к отцу Шушкина когда-то одни писатели ездили. Клуб тут охотничий у них был. Книжек своих отцу понадарили. Сколько их было, этих книжек, целая библиотека. Пораздали все: то один сосед просит почитать, то другой, а там и забудешь, кому дал. Жалко, конечно. Там и Михалкова подписи, и Регистана, и кого только не было. Вот «Цусиму» Шушкин-младший хранит до сих пор. Новикова-Прибоя и отец тоже очень любил. «Алексею Ивановичу с глубоким уважением...» Раскроешь книжку, гордость в тебе взыграет, будто не отцу, а.тебе ее подарили.

И сейчас иногда интересный народ приезжает. Не об одной охоте разговор, а, как говорится, за всю Россию. Такой разговор, что ни в одной газете не вычитаешь, ни в одной книге. Такие речи говорят, что твой совет -министров. Слушает Шушкин, на ус мотает. В академию ходить не надо. Вот она тебе, на дому академия. Какие же умные люди бывают! Не все и поймешь, что говорят. Иногда о деревне речь зайдет. Тут, бывает, и Шушкина мнение спросят, как, мол, ты думаешь? Смелеет тогда егерь: ему ли не знать деревни, вся жизнь здесь прожита.

Как-то, давно уже дело было, большой человек приехал из министерства какого-то. Пожилой уже. А с ним еще один, помоложе, вроде адъютанта. Сели они, это, за стол. Как водится, разговор завязался. Старший младшему и говорит. Ты, говорит, заметил, снег уже сыплет, а у них трава не скошена. До чего обленился народ. Молодой ему в том же духе отвечает: мы, мол, русские, любим сиднем сидеть, от природы ленивы, характер такой национальный. И еще что-то там плетет по-научному, складно так у него выходит, вроде бы и правильно все, но нету мочи слушать.

Егерь крепился-крепился и не выдержал: «Не от лени такое делается. Траву-то не от лени не косим. Просто колхоз не справляется, а для себя людям запрещено». Как так запрещено, не поняли гости. А так запрещено, пытался объяснить им свое Шушкин. Мужик, он и рад бы травки своей корове подбросить. Днем на работе наломается, а ночью с косой выходит. Вот он, какой лентяй, русский-то мужик. Ночью косить идет. Только и ночью ему покоя нету. Ловят его, штрафуют. Перед всем миром срамят. Запрет есть на траву.

Может, нескладно Шушкин все это толковал, не умеет он кругло говорить, как городские. Словом, гости его на смех подняли. Какой же, смеются, тут может быть запрет? Да просто не бывает таких глупых запретов. Разве ж это государству выгодно, чтобы трава под снег ушла и пропала? Лучше ведь ее людям отдать. Ну и дальше пошло-поехало, все правильные опять слова, грамотные. Только ведь егерь знает, что на самом-то деле все не так. Но как объяснить этим уверенным людям? Какими словами? Не умеет он спорить. И тут еще Зинаида, сестра, под столом его за брючину дергает: молчи, мол, дурак ты темный, они без тебя разберутся, небось, побольше твоего понимают, в Москве живут. А он ей—отстань, Зинка. Обидно ему стало за своих деревенских, что их всех скопом в лентяи записали. Вспомнил, как раз за неделю, что ли, до разговора газетка ему попалась районная. А в ней статья: мужика одного из соседней деревни за косьбу травы оштрафовали на тридцать рублей. И указ там приведен, по которому оштрафовали. Это чтобы другим-прочим неповадно было. Так вот по тому указу как раз и выходило: пусть трава под снег идет, а нельзя мужику ее косить, пусть лучше у него скотина с голоду пухнет.

Хорошо, что он тогда не успел ее выбросить, газетку-то эту. Полез на этажерку, порылся, нашел. Прочитали гости, переглянулись. «Вот так все у нас и делается»,—протянул старший. А там стали про погоду говорить. Что еще им оставалось...

Ну да ладно, дело прошлое. Чего уж тут вспоминать. Только вот агитируют теперь коров заводить. Шушкин с сестрой и завели. А другие деревенские не спешат. Отвыкли скотину держать. Да, откровенно-то говоря, побаиваются: вдруг снова запрет какой выйдет, что тогда! Опять ночью косить? Штраф платить?

Словом, пока думает народ, пока раскачивается, полдеревни к Шушкиным за молоком ходит. Ну и охотники, иные очень деревенское молоко любят. С городским, говорят, никакого сравнения, совсем вкус другой, и запаха у городского молока никакого, ну а уж про полезность и говорить нечего. Чудно, думает Шушкин, молоко оно молоко и есть, хоть в городе, хоть в деревне. Чудят охотники.

...А еще бывают гости: как начнут стихи читать — заслушаешься. Особенно одно стихотворение в душу запало. И не слова, не слова запомнил, а настроение. Из слов только и осталось в памяти:

Есть в осени первоначальной...

А дальше про эту самую осень. Даже, может, и не столько про осень, а вообще природа описана. И слова вроде самые обычные, всем известные. Но что-то в них есть такое, что ни забыть, ни отмахнуться. Ходит теперь егерь по лесу, бывает, и снег давно уже землю покрыл или тает уже снег, в общем давно та осень прошла, а в голове нет-нет да и мелькнет: Есть в осени первоначальной...

Видно, поэт природу очень любил. Да что любил! Чувствовал ее. Ну прямо как живого человека, как друга близкого... Чувствовал, понимал...

Разбрызгивая лужи, машина с гостями выруливала с деревенской улицы на асфальт. Егерь прикрыл калитку. Подумал, хорошо бы сегодня, как просушусь, успеть вольер лайкам поправить, а то подгнивать стал. А завтра что? Гостей завтра не будет. Стало быть, надо своим хозяйством заняться, лизунца к ближайшему солонцу поднести. А то дальние все обошел, а этот, всего-то километр от дома, на потом оставил. Ну и возле солонца осинок малость зайчишкам подрубить, пусть зубы поострят.

— Заходи скорей в избу,—торопила его Зинаида.— Промок, небось, до костей.

Шушкин не торопился. Еще раз с крыльца глянул на своих собак, на ближние дома деревни и лес, словно плывущие в разведенном молоке. Погодка сегодня, конечно, не того. Но все равно—хорошо. Он вдохнул полной грудью сырой воздух...