Научно-художественный географический сборник  / 1985

На суше и на море

Рассказ

Он лежит у меня на одной из полок книжного стеллажа—кусок полированной моржовой кости длиной в фут, с двумя отверстиями по краям. Он похож на желобок, по наружной гладкости которого резцом неведомого мастера нанесен тончайший узор из кружочков, квадратиков и пересекающихся линий. От времени полировка затуманилась, проглядывает желтизна, но если вглядеться в узор уловить ритм повторения похожих штрихов, то кажется- это следы птиц и зверей на присыпанной порошей наледи... Костяное изделие —часть оленьей упряжи напоминает мне об Охотске куда однажды ненадолго забросила меня судьба газетчика. Звеньевой оленеводческой бригады был слегка удивлен моим интересом к этому, по его мнению, далеко не лучшему образцу

— Давно резали, не знаю когда.—Он глубоко затянулся из длинной трубки, выпустил клуб синего дыма.—Я тебе лучше дам с пароходом и самолетом. Не хочешь?

В детстве я, как и многие мои сверстники, бредил Севером высокими широтами, Арктикой—это было время челюскинцев' первых арктических перелетов, начала освоения Северного морского пути. Мы зачитывались книгами о северных путешествиях и бегучий узор на костяной пластине напомнил мне сейчас нечто удивительно знакомое, виденное. Несколько позднее я вспомнил-в 1У43 году в эвакуации, в Вологде, я листал в библиотеке журнал «Советская Арктика», и там были рисунки художника Луки Воронина, участника какой-то давней русской экспедиции Помнится, я долго разглядывал изображение воина в костяных доспехах—на пластинах был такой же рисунок...

Обретая даже не вполне буквальное предметное подтверждение, воспоминания как бы начинают жить заново, дополняясь опытом—возвратясь на «материк», я попытался разыскать все связанное с именем Луки Воронина. Теперь-то я понимал, насколько необычным для того времени было участие художника в путешествии—заканчивался XVIII век. Да и само это путешествие было отнюдь не обычным... Сложная судьба Луки Воронина уходила в первую четверть XIX столетия и здесь терялась бесследно. Бесследно? Но даже то немногое, что было им сделано, оправдывало его судьбу, давало ей право называться счастливой.

...День простоял морозным, но тихим и солнечным, с наступлением же сумерек со взморья потянуло сырым и порывистым ветром. С торцов набережной на Стрелке поземку легко сдувало к каменным парапетам, только у полосатой будки на островной части Тучкова моста надуло порядочный сугроб. По мосту брел одинокий прохожий. Лицо будочника за мутным слюдяным окошком помаячило нерешительно, но он не стал окликать прохожего—не бродяга вроде, не злоумышленник. Человек, казавшийся особенно, по-вороньи, нахохленным из-за старомодной широкой шинели с единственной пелериной, остановился, словно раздумывая: куда направиться? И свернул к серым домам, правее желтой с белыми колоннами Биржи.

Он прятал лицо в посекшийся воротник, шаркал разношенными кожаными ботами. И, не оглядываясь по сторонам, как будто видел размытые сумерками ростральные колонны; припорошенный копотью невский лед; протоптанные тропинки на тот берег; дровяные барки; сквозные леса строившегося Исаакиевского собора; шпиль Адмиралтейства, ловящий последние дневные отблески; и левее, на дальнем крыле этой дымчатой панорамы, почти слившуюся с сумерками громаду Зимнего дворца.

В угадываемых просветах улиц прерывисто мерцали желтые и багровые дымные огни—это горели костры, дымом которых окуривали редких в этот час и в этакую погоду пешеходов. С наступлением холодов холера явно пошла на убыль, и все реже встречались на улицах печальные дроги с краснорожим, закутанным в парусиновый просмоленный балахон божедомом на козлах.

Войдя в Восьмую линию, человек снова остановился, постукивая друг о друга застывшими ногами. Затем, уже не раздумывая, пересек проезжую часть и обстукал от снега подошвы перед каменными ступенями под облезлой вывеской: «Подвал ренсковых и прочих крепких вин — бр. Гутниковы».

Пахнуло винной кислятиной, сивухой и застоявшейся табачной прогорклостью. В подвале было многолюдно, но не очень шумно, а главное, тепло. На низких, плохо выбеленных сводах темнели влажные пятна; чадящие плошки и несколько сальных свечей у стойки бросали в тесный зал колеблющиеся блики, сгущали темноту в углах.

Гость расстегнул шинель, снял шапку, пригладил редкие седые волосы, посмотрел по сторонам. Бородатый детина в тулупчике— не то извозник, не то барочник—взглянул с сочувственным прищуром, потеснился на скамье.

— Садись, господин чиновный. Тут у нас просто...

Пришедший не то усмехнулся, не то поморщился, сел, коротким, но как бы запоминающим взглядом обвел соседей. Отставной унтер с сивыми бачками и багровым, с топорными чертами лицом покачивался из стороны в сторону, словно прислушивался к какой-то звучавшей в нем песне. А может, представлял себя едущим на обозной фуре или пушечном лафете где-нибудь на кавказской крутой дороге. Двое мастеровых—один из них постарше—пили из медных орленых кружек, кривились; вытирали губы тыльной стороной заскорузлых ладоней, жадно закусывали с тряпицы бараньей обрезью. Кто-то дремал, уткнувшись плешивым лбом в стиснутые кулаки.

—        Пристыл, господин чиновный?—бородатый детина отхлеб

нул, зажевал соленым лещом, улыбнулся, блеснув кипенью зубов.

В ситцевом распахе на голой волосатой груди отсвечивал зеленью

крест на пропотевшей тесьме.

—        Это правда, холодно нынче. Только я не чиновный...

—        Ну служилый тогда. Я к тому, что квелый народ тут у вас

жительствует. Нешто тут холода? Сырость, она верно... Ну не

беда—сейчас согреешься.

Бородач говорил с насмешливой уверенностью, словно бы свысока. И унтер оборвал свои раскачивания, разлепил глаза, посмотрел на бородача недоверчиво.

—        Верно говорю,—пристукнул кружкой бородач.—Не знаете

вы доподлинных холодов, любезные.

Подошел половой—робкий белобрысый парень в посконных портах и рубахе, вытер тряпкой винную лужицу на дощатом столе.

—        Косушку и калач погорячее бы.— Гость потер покраснев

шие пальцы.

—        Извольте деньги вперед, господин Воронин...

Названный Ворониным вскинул седые брови.

—        Ты в своем уме?

—        В своем-с.— Нет, совсем не робким был парень, взирал

даже с наглинкой и руку одну засунул за матерчатый кушак.—

Никанор Митрофанович распорядиться изволили-с...  Сказано:

«Пусть ожидают-с!»

—        Так позови, коли так!

—        Сказано: «Пусть ожидают-с!» — повторил половой и пояс

нил, пожалев его, что ли: — С квартальным они наверху... Беседу-

ют-с.

И зашлепал опорками к стойке.

—        Из  веры,  выходит,  выбился,  служилый? Быва-ает...—

Бородач придвинул свою кружку.— Прими вот, ежели не побрез

гуешь.

Спящий напротив оторвал плешивую голову от кулаков, уставился налитыми кровью глазами.

—        Всех угощаешь, что ли, борода?

—        Не твой черед, спи дальше.

Была неуловимая почти разница в тоне, каким бородач разговаривал с Ворониным и отвечал плешивому—последняя реплика прозвучала зло, как по поводу чего-то никчемного и безнадежного.

Воронин не стал чиниться, выпил. Ожгло горло, потом стало неприятно   внутри.   Бородач   вызвал   у   Воронина   мысли   о прошлом.

—        Про холода справедливо замечено,— сказал он.— Однако для души сия сырость хуже будет...

—        Так ведь я о том же.

Кого-то очень знакомого напоминал Воронину этот бородач. Своим большим, резким в движениях и, вероятно, очень сильным телом. Белозубой улыбкой, открытой грудью. Кого же? Вот он оперся о край стола, и жилы напряглись на смугловатых запястьях... Такие руки были у шкипера Афанасия Бакова. Да и смотрел он также, когда тиммерман Усков пытался давать ему советы при постройке «Славы России». И на Никиту Шалаурова смахивает бородач — промышленника-морехода из Великого Устюга. Шалауров без боязни говорил с любым, кто был выше него,— с любым офицером, да хоть и с самим капитан-лейтенантом Иосифом Биллингсом...

Воронин мысленно усмехнулся с грустью. «Без боязни...» Когда-то и он сам не испытывал никакой боязни ни перед сильными мира сего, ни перед трудностями. Да и что могло быть труднее бесконечных переходов по заснеженным чукотским просторам; по осыпям и среди валунов берега Ледовитого моря; дней и ночей во тьме, разрываемой многоцветными сполохами? Он, Воронин, не был тогда для других ни «чиновным», ни «служилым». Он был нужным России человеком, рисовальным мастером Географической и Астрономической морской экспедиции, направленной Адмиралтейств-коллегией в 1786 году для открытия неизвестных берегов Ледовитого моря и Северо-Восточного океана. И натуралист экспедиции доктор Карл Мерк, старавшийся и шага не делать без Воронина, толстяк, кутавший голову в какое-то подобие чалмы, не раз говорил ему, смешно коверкая слова:

—        Ви, наверно, не знайт, что великий германский малер

Кранах тоже имел имя Лука? О, ви знайт работ Лука Кранах?

Колоссаль!  Но ви,  очень хороший русский малер,  не есть

дворянин, и потому ви не получать никакой слава и деньги. Ваша

великий страна есть очень непонятный страна—тот, кто делайт

большой польза, тот имейт маленький наград...

—        Не надо так говорить, Карл Иванович,— посмеивался в

ответ Лука Воронин.—Мы все тут не ради наград. А кроме того,

государыня предусмотрела и награды...

—        О, я-я!—-кивал доктор Мерк и смотрел на художника

водянистыми, немецкими, слезившимися от ледяного ветра глаза

ми. Недоуменно смотрел, сожалеюще.

Доктор Карл Мерк умер тридцать два года назад, простудившись на санкт-петербургском сквозняке на плацу во время молебна по случаю завершения постройки Михайловского замка. Его бумаги, снабженные десятками рисунков Луки Воронина, исчезли где-то в недрах императорской Академии наук: позади было две войны с Бонапартом и восшествие На престол нынешнего самодержца с 14-м декабря 1825 года—кому нынче было какое дело до забытой экспедиции!

Давно нет Иосифа Биллингса, окончившего свой путь капитан-командором. Нет Гаврилы Сарычева, ставшего адмиралом и губернатором  Кронштадта,— Гаврила  Андреевич  скончался  в прошлом году от холеры. Нет штурмана Гаврилы Логвиновича Прибылова. Говорят, жив еще нынешний командир Архангельского порта, бывший капитан экспедиционного «Черного орла» Роман Романович Галл—но кто нынче свяжет его имя с давней экспедицией? И куда разбросала судьба всех остальных ее участников?..

Бесшабашный по виду и в то же время по-товарищески чуткий бородач, встреченный в этом запьянцовском подвале на Васильевском острове, внезапно напомнил Воронину многих и многих, живших и работавших рядом с ним в Северо-Восточной экспедиции. Такими были геодезии унтер-офицер Худяков, сержант Гилев, казачий сотник Иван Кобелев... Да разве перечислишь всех!

Он, Лука Воронин, тогда, в 1786 году, «вольнопрактикующий» рисовального класса ее императорского величества Академии художеств, сам напросился в экспедицию, едва прослышав о ней. Почему он сделал это? Может, оттого, что косились на него, сына безвестного помора, своекоштные, а то и именитые ученики, а рескриптом государыни обещалось и личное дворянство. Может, оттого, что в ту весну над Санкт-Петербургом шли затяжные дожди и сумрачными выглядели улицы и переулки Северной Пальмиры. Может, оттого, что было Луке Воронину всего двадцать два года и хотелось своими глазами увидеть широкий свет...

Широты, простора в последующие годы хватило в избытке. И новое, неведомое до того, каждый день открывалось перед изумленным взором. Бежали олени по бескрайней тундре; голубые песцы, как тени, скользили по снежной кромке; пестрели расшитые узорами ровдуги чукотских одежд; плясал шаман среди чумов стойбища и падал с пеной у. рта, и стреляли из луков в жертвенного оленя, следя за тем, как он падает,— если на правый бок, то это к счастью... А потом, покинув губу Лаврентия, «Слава России» шла к неведомым островам, и за серым и туманным морем вырастали острова: Святого Матвея, Святого Павла, Святого Георгия, Лисьи острова, Семиди, Кадьяк... И казалось, что вот так теперь и будет всю жизнь: тугая парусная щкаторина, из-за которой появлялась на горизонте очередная вершина, увеличивалась с каждым новым часом, становилась землей, отныне носившей российское имя.

Главной целью Воронина было рисовать, запечатлевать на бумаге то, что проходило перед глазами, возникало в своей неповторимости. Чтобы остановиться и остаться во времени— свидетельством достигнутого, постигнутого и свершенного. И он рисовал, стараясь уловить движения и особенности людей, животных, самой природы в этом холодном, насыщенном резкими тонами цвета краю; рисовал, порой роняя из застывших пальцев свинцовый карандаш или просто уголь...

Помнится, на острове Уналашка он делал наброски Капитанской гавани—со скалами над естественным каналом-проходом в продолговатую бухту; с кораблями «Слава России» и «Паллас», застывшими в безветрии с подвязанными к реям парусами. Лука Воронин радовался солнцу, рассеявшему туман, чистоте оттенков синевы океана и голубизне воздуха и жалел только, что нет возможности передать все это бумаге. И тут его плеча что-то коснулось. Воронин обернулся.

На него с непроницаемым видом пристально смотрел вождь здешнего алеутского селения Иллюлюк—Кикулан. Слегка скуластое лицо было суровым. В руке Кикулан сжимал стрелу с костяным наконечником.

До сих пор между пришельцами и островитянами, как это было прежде на чукотском берегу, никаких столкновений не происходило—на этот счет участники экспедиции строго предупреждались наставлением Адмиралтейств-коллегий и многочисленными увещеваниями командиров. Но кто знает, каковы верования и представления алеутов? Вдруг перенос изображения здешних мест на бумагу будет сочтен страшным нарушением одного из бесчисленных табу, предписанных неведомым богом Аммехом? Разумеется, страшило лишь то, что случившееся могло нечаянно принести вред атмосфере дружелюбия, возникшей между российскими моряками и алеутами.

И Воронин поднес рисунок к лицу Кикулана, а затем широким жестом свободной руки обвел пространство вокруг—как еще было можно в самое краткое время объяснить вождю связь между окружающим и своим, странным, конечно, по мнению Кикулана, занятием?

Брови алеута сдвинулись. Он всмотрелся в рисунок и что-то уловил в нем, потому что отодвинул руку Воронина с бумагой, посмотрел на скалы, на корабли, перевел взгляд на рисунок... И улыбнулся.

Воронин облегченно перевел дыхание.

А Кикулан уже что-то говорил гортанно и быстро, показывая то на себя, то на бумагу, кивал головой, и длинный пучок из бурой шерсти сивуча вздрагивал на замысловатой шапке вождя.

— А что ж?—засмеялся Воронин, поняв просьбу Кикулана,— сделаем! Становись вон там, нет, подальше чуть;

Так в художественной летописи экспедиции появился рисунок с изображением алеутского воина и вождя.

Где они нынче, все эти рисунки? Спустя шесть долгих лет в адмиралтейских присутствиях участников экспедиции встречали как бы с некоторым недоумением. Впрочем, награды были новым государем утверждены и вступившим вслед за ним на престол очередным самодержцем не отменены. Лука Воронин получил должность канцеляриста с чином 14-го класса в чертежной мастерской Адмиралтейства.

И полетели годы—однообразные, как осенний дождь в ущельях петербургских переулков... А потом пришла старость, небольшой пенсион.

Лука Воронин не помнил хорошо — кажется, бородач наливал ему; кажется, он говорил о давних временах, когда чернели под пригревавшим весенним солнцем округлые лбы валунов на берегу Чукотки, и это значило: скоро лед начнет трескаться, разламываться, сходить. И тогда—корабли выйдут в океан. А может, и не говорил он этого, а только думал, представлял.

Он не сразу осознал, что половой—белобрысый парень в посконных штанах и рубахе—стоит возле стола, настойчиво протягивает некий плоский прямоугольный предмет, завернутый в холстину.

—        Ну?—Воронин поднял глаза.

—        Никанор Митрофанович вот вам передать изволили: пус

кай, дескать, не беспокоится—не надоть. И должок, выходит,

за вами-с.

—        Должок?

—        Так точно-с. Однако сказано Никанором Митрофановичем:

«Не к спеху! Никуда не денется».

Воронин провел рукой по лицу. Во всем теле ныла страшная усталость, какой он никогда прежде не чувствовал. Бородач сделал знак половому:

—        Иди, малый, вон извозному услужить требуется...

И коснулся плоского прямоугольного предмета, положенного на край стола перед Ворониным:

—        Это что?

—        Эскиз.— Воронин проглотил вставший в горле комок.—

Вывеску новую заказывали... Видать, не по вкусу пришлась...

—        А ежели взглянуть? Не в укор?

—        Чего ж в укор!

Холстина была снята, и открылась небольшая доска. По левкасу лежали негустые мазки, сливавшиеся в переходы синего, белого и черного цветов. По верхней кромке прорисовывались не то горы, не то облака. Плыли, пересекая середину, очертания корабельных парусов. А ниже, вдоль зубчатой кромки, скользили тени быстрых зверей, а может, не зверей, а бликов света, пробившихся сквозь туман...

—        Это что ж за земля такая?

—        Не знаю...

—        Ишь ты! Вроде бухта... Паруса вон. А это вроде олени

бегут. На что ж надеялся, человече?

—        Здесь моряки бывают,  странники. До гавани-то рукой

подать.

—        Странники вывесок не заказывают. А Никанор Митрофа-

ныч этот—не странник. Скорее вроде валуна на берегу. Значит,

тоскуешь?

Воронин не ответил. Он понимал, что нужно встать и уйти, но уж очень муторно было думать о морозной тьме за дверями, о ветре, хлещущем в лицо, о долгом пути на Петербургскую сторону, где в одном из доходных домов, в третьем дворе, винтовая, пропахшая кошками лестница ведет на четвертый этаж, в тесную и темную квартирку...

—        Вот что,—бородач сдвинул брови.— Слушай-ка. Звероловы

мы, с Колы. Рухлядишку добытую в казну сдавали... Я смекаю,

пропадешь ты тут вовсе. Как все одно птица поморник на суше. И

годами ты не младен, и малеванье нам твое, понятное дело, не

требуется, однако душа человечья, она и есть душа—грех не

пособить. Небось, крест на шее не зря. На той неделе, благосло-

вясь, с обозом и тронулись бы. Как смекаешь?

Лука Воронин сидел, закрыв глаза, внутренне напрягшись. И перед его мысленным взором расцветали среди расколотых льдин паруса. И бежали, бежали легкие, как тени, оленьи упряжки. Чтобы достигнуть новых, неведомых еще краев Земли.

Нет, я не берусь судить о действительной схожести узора на старинном алеутском панцире и на старой пластине от чукотской оленьей упряжи. Я думал и писал о подлинной и, может быть, сколько-то угаданной судьбе рисовальщика. Что же касается самих рисунков Луки Воронина, то они вместе с рукописью доктора Карла Мерка в 1887 году поступили в библиотечное хранение и сейчас находятся в Ленинграде, в фондах Государственной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. В 1945 году рисунки воспроизводились в книге В. Самойлова «Семен Дежнев и его время», в 1952 году—в книге Г. А. Сарычева «Путешествие по Северо-Восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану»