Первобытный праздник и мифология

Раздел: Культура

Рассмотрим подробнее структуру магического обряда, чтобы стала более очевидной его связь с торжественностью. Оговоримся сразу же, что мы имеем в виду не происхождение магии, а уже установившуюся и функционирующую в человеческом коллективе магическую обрядность . Отметим только, что часто убеждение в примате эмоций над представлениями и действий над идеями [375, 43 и сл.; 519], несмотря на ряд ценных и методологически верных положений (например, об эмоциональной разрядке при исполнении магического обряда), приводит к известной упрощенности и страдает чрезмерной психологичностью. К тому же теория такого рода многого не объясняет, например того, что у австралийцев и других «прими- шнных» народов преобладает так называемая инициальная магия, а не другие, казалось бы, более архаичные типы [131, 35]. Здесь для нас важно то, что маг (в том числе и австралиец, нацеливающий свою вредоносную кость) действует не бездумно и аффективно, не просто срывает на чем-либо свой гнев подобно разъяренному быку, набрасывающемуся на скинутую одежду преследуемого им человека (как образно сравнивает Р- Маретт [375, 44]). Во всяком случае, в состоянии аффекта маг находится не на протяжении всего обряда—наряду с магическими действиями и заклинаниями он также думает. Вообще всякий идеальный магический обряд может быть реконструирован в виде следующей схемы: маг сперва думает, потом говорит и, наконец, делает. Иными словами, в идеальном магическом обряде присутствует вся триада «мысль—слово—дело» , хотя в реальном обряде отдельные ее члены могут выпадать или присутствовать в неявном виде—ср. отсутствие чисто вербальной магии у австралийцев и других архаических народов [121, 86], у которых не исключается возможность магического действия без соответствующей формулы. В тробрианской же магии такое исключение уровня «слова» невозможно, но зато здесь имеются вполне самостоятельные заговоры [367, 403—8]. Нередки и случаи, когда одно и то же обрядовое действие непременно должно одновременно и совершаться и словесно описываться, как, например, в хеттской традиции [55, .46]. Поэтому классификации магических обрядов по признаку «делания» и «говорения» (ср. «rites manuels» и «rites oraux» Юбера и Мосса [313, 43—53]) носят несколько искусственный характер. Слова и действия одновременно присутствуют в магическом обряде ,

причем «отношение слов к действиям может меняться от ритуала к ритуалу в одном и том же обществе (или даже от общества к обществу)» [502, 175—6]. Это отношение может меняться и в пределах одного ритуала, причем в отдельных случаях даже насильственно—например, у альфуров Целебеса в одном обряде жрецу обрезают язык, и он продолжает свой танец, не имея больше возможности его комментировать [118, 505]. Следует учитывать и то, что в случае вербальной магии произнесение слов—это уже само по себе ритуальное действие [ср. 346, 407].

Связь слова и дела вообще чрезвычайно тесна в архаической традиции. Как говорит О. М. Фрейденберг, «всякое слово тождественно действию; всякое называние есть воспроизведение действия» [138, 104]. Много раз описывалось, как «примитивный» человек почти не проводит границы между словом и делом—впрочем, это можно сказать и о современном человеке.

В последнее время ряд исследователей успешно используют идеи Дж. Остина, в частности, введенное им понятие «перформативных глаголов» [164; ср. 14, гл. 26; см- также 425; 471] , для изучения магических обрядов [246; 501; 502], т. е. магическое действие рассматривается не просто как инструментальный акт, посредством которого маг добивается поставленной цели, а как действие, являющееся эффективным уже в силу того, что оно совершается [501, 221]. Но в магический обряд входит и уровень мысли, причем как меняется отношение слов к действиям, так и отношение мысли к словам (или действиям) может меняться от обряда к обряду в одном обществе или от общества к обществу. Например, зулус произносит свои молитвы в кратком «телеграфном» стиле, полагая, что духам предков известны его мысли [118, 476], а тибетский лама при подношении мандалы обязательно должен мысленно представить себе все те дары божествам, которые он перечисляет во время церемонии, ибо только тогда они будут настоящим подношением [520, 398;

.'J8, 77]. Отношение «мысли» к «слову-делу» может зависеть и от того, является исполнитель профессиональным магом или же обычным человеком, случайно оказавшимся причастным к миру магии, сам он осуществляет схему «мысль—слово—дело» или приводит в движение скрытые механизмы магии, заложенные в ритуальном предмете, подобно герою распространенного сказочного сюжета, случайно расколдовывающего тот или иной заколдованный объект. Так же осуществляет лишь уровень «дела» и австралийский абориген, нацеливающийся костью, в которую заклинания были введены не им самим [482,462—3].

В некоторых случаях в обряде требуется присутствие всей тройки членов. Например, в одном жестоком магическом обряде, совершаемом мужчиной- варрамунга, когда тот хочет наказать женщину, ушедшую от него к другому, присутствуют и мысль, и слово, и дело. Если же после совершения обряда мужчина передумает (т. е. произойдет изменение на уровне мысли), он режет себе язык (произнесший смертоносные слова) и руку (совершившую жестокое дело). Тогда только магия будет аннулирована, женщина исцелится от насланной болезни и вернется к мужу [482, 465—6].

Не только магические обряды, но и многие социальные ситуации могут осуществляться, лишь когда все три члена триады оказываются в комплексе. При чем последовательность членов в триаде, вообще гово ря, не обязательно должна быть такой, как в своем «культурном» прототипе: «мысль—слово—дело». Например, для того, чтобы совершилось традиционное тробрианское самоубийство, еще недостаточно, чтобы дело было сделано (инцест или другой асоциальный поступок) и общество знало бы об этом (члены общества обсуждают это событие между собой, общество говорит как бы себе, т. е. сплетни и разные толки относятся к сфере мысли [ср. 10]). Провинившийся кончает жизнь самоубийством, лишь когда публично объявляется о его проступке [368, 77—80], хотя обычно он и знает, что его проступок известен всем. Таким образом, механизм традиционного самоубийства срабатывает, лишь когда включается уровень слова. Интересно, что и в современном обществе преступник несет наказание лишь после того, как официально и публично объявляется о совершенных им проступках, после чего зачитывается приговор. (Характерно, что в абсурдном мире романа В. Набокова «Приглашение на казнь» смертный приговор произносится шепотом на ухо подсудимому.)

Можно заметить, что мысль, слово и дело дополняют и даже заменяют друг друга, как в знаменитом Фаустовом поиске истинного начала. «В начале было дело»—провозглашает он наконец, перейдя от «слова» к «мысли», а затем к «силе». Как верно отмечает С. Тамбия, эти четыре члена фактически являются ингредиентами любой ритуальной системы [502, 175]. Что касается «силы», то это не менее важная сторона магического обряда, относящаяся, однако, к другому уровню его функционирования. Эта сила в значительной степени зависит от места, занимаемого исполнителем магического обряда в социальной структуре [345, 22—3]. Именно этим определяется проводимое Э. Ли- чем различие между «неконтролируемым мистическим влиянием» и «контролируемой сверхъестественной атакой» [345, 22 и сл.]. Этим же в значительной мере определяется и «сила слова», например, проклятия брахмана.

Итак, мысль занимает в магическом обряде далеко не последнее, если не первое, место. Всякое колдовство, как полагают навахо, это «думание дурных мыслей» [326, 90], а дурной глаз в любой традиции уже предполагает наличие дурных мыслей [ср. 265, 3, 5] .

Уровень мысли в магическом обряде приводит к особой сосредоточенности мага, к его исключительной серьезности. Это отметил, например, Л. Я- Штернберг у гиляков (нивхов), которые перед жертвоприношением бывают очень сосредоточенны и неохотно вступают в разговоры (146, 162]. Уровень мысли вносит известную серьезность и торжественность в атмосферу ритуала, причем чем сложнее магическая обрядность, гсм более торжественную окраску она принимает.

Возвращаясь к пустыням Центральной Австралии, можно полагать, что широкое введение магической обрядности могло привести к тому, что праздничная жизнь аборигенов в целом приобрела большую торжественность. И, по-видимому, именно наличие специальных магических действий, которые у аранда составляют всю интичиуму, а у кайтиш самую важную ее часть, и придает церемониям этих племен исключительно торжественную окраску.