СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ. Внедрение естествознания в медицину

  

Вся библиотека >>>

Оглавление книги >>>

 


О мышлении в медицине


Гуго Глязер

I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ

11. Внедрение естествознания в медицину

 

Все упомянутые системы и теории, число которых возможно еще увеличить, конечно, не удовлетворяли врачей. В связи с этим Иоганн Готтфрид Радемахер (1772—1850) создал учение об опыте, содержавшее много мыслей, которые тогда понравились врачам, но вскоре были отвергнуты как бессмысленные и забыты, пока время снова не извлекло их из забвения.

Радемахер производил исследования на; своих больных, о состоянии и лечении которых он вел книги; великим образцом для него был Парацельс, тогда уже совсем забытый. Плодом его размышлений и исследований было сочинение, которому он дал вполне средневековое название: «Оправдание забытого учеными людьми вполне оправдываемого разумом учения об опыте, принадлежащего старым ист /сным врачам, и правильное изложение данных испытания этого учения у постели больного на протяжении двадцати пяти лет».

В чем состояло это учение? В согласии с Парацель-сом, Радемахер рассуждал так: где имеется болезнь, там должно существовать.и средство пдотдб„,дее. И, тоже подобно Парацельсу, он говорил, что без любви не может быть врача и что на неблагодарность больного обращать внимание "не следует, так как к ней надо быть готовым наперед; что доискиваться причин болезней бесцельно и так же бесполезно много заниматься вопросами строения человеческого тела, так как ни первого, ни второго нельзя узнать полностью. Но что возможно, это оценить лечебное средство, а по действию лекарства возможно сделать вывод и насчет болезни. Это был метод, который с того времени, несмотря на все успехи диагностики, в сущности никогда не исчезал в медицине — диагноз ех... juyantibus— на основании того, что помогает. Таким образом, по учению Радемахера, все дело было в том, чтобы искать и находить лечебные средства.

Искусство врачевания, говорил он, пришло в состояние такого упадка потому, что врачи не перестают доискиваться причин болезней с целью понять эти последние и забывают о лечении; Гален еще владел этим искусством, но современные врачи разучились лечить. Радемахер, очевидно, чувствовал, что жил в переходное время. Поэтому он высказал положение: прежде всего .лечить;, если лечение помогает, то диагноз.поставлен.

«Опыт показал, что в природе существуют средства,

посредством которых заболевшие органы возможно сде

лать здоровыми. Как это происходит, лежит вне границ

человеческого познания. Поэтому совершенно непонятно,

почему врачи относят средства для лечения органов к

таким категориям, которые должны указывать способ их

лечебного действия. Врачу, руководствующемуся одним

только опытом, известно столько возможных болезнен

ных состояний каждого органа, сколько и лечебных

средств, как он узнал на основании своего опыта, на

правленных на этот орган. При этом следует допустить,

что возможны и другие болезни данного органа, этому

врачу неизвестные, но, быть может, хорошо известные

другим врачам... Я. ищу сущность заболеваний орга

нов не в человеческом теле, вообще не в самом боль

ном органе,   а,          как   советует   Парацельс,   во   внешней

природе».

Несмотря на это Радемахер, помимо средств для лечения органов, искал также и универсальных лечебных средств, опять-таки следуя примеру Парацельса; эти универсальные лечебные средства должны были действовать в человеческом теле на то неизвестное, которое он называл организмом в целом. Таким образом, на основании его опыта существует два вида заболеваний: заболевания отдельных органов и заболевания всего организма. Врач, находясь у постели больного, должен решить, с каким видом заболевания он имеет дело, например — на какой почве возникла лихорадка.

По его данным, имеется три универсальных лечебных средства: селитра, медь и железо; в соответствии с )тнм существуют и три основных страдания всего организма, и если мы их не знаем, их все-таки надо лечить этими тремя веществами. Но так как всякое общее страдание обыкновенно поражает также и орган, то надо лечить также и орган как таковой, а если мы установили, какое средство помогло, то мы узнали и название болезни.

Уходивший XVIII век и начинавшийся XIX век, несомненно, видели многих выдающихся практических врачей. На границе двух столетий и двух мировоззрений стоит Лука Шейнлейн (1793—1865), выдающийся клиницист, создавший учение о симптомах болезней. Он признавал существование трех основных тканей человеческого тела: клеточной, которую он (что типично для естественноисторического мышления) назвал зоогеном крови и нервной массы. Этим трем видам также соответствуют и три главных разряда болезней: морфы (пожалуй, лучше было бы назвать их морфозами), гематозы и неврозы (последние, разумеется, не в нашем понимании). Это была, конечно, произвольная симптоматология, но все-таки метод, разграничивавший явления болезни, т. е. мышление в дифференциально-диагностическом направлении, а так как в основе отдельных симптомов лежали хорошо подмеченные и описанные картины болезней, то была возможность перейти к полноценному естественнонаучному мышлению. Таким образом эта теория создала мост'М/Эжду естественной историей и естественной наукой. Напомним также, что Шенлейн обнаружил грибок вызывающий паршу, и тем самым положил начало перевороту в медицине, который привел к великим победам бактериологии. По воззрениям Шенлейна и его учеников, болезнь сводится к радражению, на которое организм отвечает реакцией. Кризис завершает болезнь, и она переходит в выздоровление. Но бывают и ложные кризисы, без выздоровления, с последующим ухудшением. Но для выздоровления от болезни кризис необходим. Врачи времен Шенлейна думали именно так и действовали в этом направлении. Они различали вегетативные и сензитивные кризисы.

Они подразумевали под этим следующее: и те и другие реакции местные, но вегетативный кризис охватывает весь организм и выражается в лихорадке, в воспалении, а сензитивный касается нервов, т. е. является неврозом в понимании того времени. Оба вида кризисов выражаются в местных и общих явлениях. Слова «кризис», «критический» стали существенной составной частью языка врачей. Существуют, как тогда выражались, ке только кризисы, подобные тем, о каких говорили и позднее, например при окончании воспаления легких, но и критические кровотечения, критические абсцессы и т. д. Но врачи также внимательно наблюдали, подобно Шенлейну, и уже тогда подметили, что болезни поддаются излечению, если присоединяется другая болезнь. Эту мысль  впоследствии использовал Wagner-Jauregg.

Кроме того, болезни будто бы вырабатывают вещества, переходящие затем в кровь и нервную ткань и тем самым побуждающие организм реагировать на болезнь и устранять ее, так как это соответствует принципу самосохранения человеческого тела.

Против понятия «реакция» и этого слова ■— в том смысле, в каком его употребляли последователи Шен-лейна,— энергично выступил Якоб Генле. По его мнению, оно напоминало о давнем и устаревшем представлении, будто между болезнью и организмом возникает борьба; но естественная наука знает только причину и ее действие, связанные лишь с биологическими предпосылками и условиями. Генле восставал против какой бы то ни было телеологической установки; конечно, говорил он, бывает и самоизлечение, но природа совершает это не в целях восстановления, возвращения здоровья тому или иному человеку, не в виде сознательной обороны организма против раздражителя болезни, но ввиду наличия условий, делающих возможным возвращение к нормальному состоянию.

В книге Генле о патологических исследованиях (1840) говорится: «Жизненное проявление после раздражения называют реакцией и определяют ее как только живому свойственную деятельность, благодаря которой физические и химические силы сохраняют свое равновесие и выравнивают поражения органической материи. Эта органическая сила, будто бы противодействующая внешним   влияниям,   мистическая.    Это — божественное

 м.ччало (theion) Гиппократа, архей Гельмонта, душа в мишмании Шталя, которую каждый раз снова возводят им престол. Важнейшая часть моей задачи — раскрыть нею ошибочность этого взгляда, который, особенно в теории лихорадки, порождал и продолжает порождать бесконечную путаницу, а временами--даже ошибочные действия».

Далее там говорится: «Возбуждение не является делом органической автократии, оно — прямое последствие раздражения, т. е. изменения живого вещества. Оно также наносит вред, так как потребляет жизненную силу. Не существует излечивающей силы природы, которая будто бы оказывает действие только в болезни и преследовании заранее намеченной цели; так думали давно. Можно установить, что сила, приводящая к выздоровлению, составляет одно целое с образующей силой человеческого тела. Но признание этого помогает мало, если мы не можем уяснить себе сущности этой силы. Благодаря этой образующей силе каждая часть тела обладает способностью с самого начала привлекать к себе жизненные раздражения, претворять их в свою собственную субстанцию и при ее посредстве развиваться по тому или иному типу. Внешние влияния, более мощные, чем ограниченная сила организма, могут способность эту отнимать, уничтожать или лишать действия на некоторое время... Но если внешние влияния прекращаются, то первоначальная образующая сила снова вступает в свои права. Она теперь не пробуждается впервые; снова возникают условия, при которых она действует».

Это было высокое научное мышление, хотя стремление Генле исключить мысль о реакции организма на раздражения со стороны болезни и мысль о причинах болезни не могло быть принято, так как это связало бы мышление практических врачей. Но мы уже ясно видим у Генле преодоление голой эмпирии и путь к научной медицине.

Одним из первых, принявшим эту форму мышления, был Франсуа Бруссэ (1772—1838). Вначале он был броунианцем и полагал, что животная жизь поддерживается исключительно внешними раздражениями: болезнь не что иное, как изменение физиологического состояния вследствие ненормальных раздражений. Но неоспоримые успехи анатомии и физиологии заставили его отказаться от броунианизма и энергично выступить против устаревших теорий. Следует упомянуть и о его резкой полемике с Лаэннеком, лейб-медиком Наполеона.

Бруссэ создал свое собственное учение о болезнях, которое должно было стать своего рода патологической медициной и уже этим названием как бы открывало новые горизонты. Он излагал свои взгляды перед большой аудиторией, состоявшей из студентов и врачей, восторженно воспринимавших его выпады против всего старого и энтузиазм в защиту нового учения. Возбудимость в понимании Броуна превратилась у него в состояние местного раздражения; болезнь уже больше не была, так сказать, паразитом здорового организма, но чем-то местным. Понимание воспаления, о котором еще недавно спорили так много, он отвергал; тем важнее казалось ему воспаление пищеварительных органов как главный источник заболеваний. Этим воззрениям соответствовала и его теория, которая, впрочем, мало чем отличалась от прежней, Также и он прибегал к кровопусканиям, применению пиявок, компрессов и к диете, в которой самым существенным было слизистое питье.

Но, несмотря на это, его следует относить к новому времени или, по меньшей мере, считать его занимающим переходное место, ибо в его мышлении господствовали анатомия и физиология. Заслуга Лаэннека, его великого противника, заключается в пропаганде перкуссии. В 1761 г. венский врач Леопольд Ауенбруггер опубликовал свое сочинение «Inventum novuni», типичный пример того, как доступное всем наблюдение может сопровождаться большим шагом вперед благодаря размышлению. Ауенбруггер видел, как трактирщики выстукивали бочки, чтобы определить, сколько в них осталось вина. Как врач он предположил, что таким же образом можно определять, имеется ли в грудной полости жидкость, которую обыкновенно обнаруживали при вскрытии трупов людей, умерших от воспаления плевры. Ауенбруггер, несомненно, произвел много исследований и опытов, прежде чем выступил со своим учением, которое стало основой для физических методов исследования в медицине, сочетавшихся с аускультацией, т. е. выслушиванием. Но вначале учение о перкуссии разделило судьбу многих других великих достижений: оно было забыто. Французы Корви-зар, а затем Лазннек впоследствии извлекли его из-под спуда, и с того времени оно стало достоянием врачей. Сочинение Лаэннека появилось в 1819 г., через десять лет после смерти Ауенбруггера, и содержало классическое описание перкуссии и аускультации, а попутно и заболеваний дыхательных органов и сердца; все это было основано на исследованиях при вскрытии трупов, на сравнении этих данных с клинической картиной болезней и на ясном мышлении.

Приблизительно в это же время был достигнут и другой блестящий успех практической медицины и притом в профилактике: англичанин Дженнер предложил предохранительную прививку против оспы. Он наблюдал, что коровницы, у которых на пальцах появлялись признаки заболевания коровьей оспой, впоследствии не заболевали натуральной оспой. На основании этого наблюдения он привил мальчику содержимое пустулы коровьей оспы, т. е. воспроизвел то, что происходило с коровницами. Он рассчитывал, что при очередной эпидемии оспы этот мальчик не заболеет. Его предположение подтвердилось, и прививка против оспы была признана на всем континенте.

Огромные успехи в научном мышлении следует отнести к 1842 г., когда Карл Рокитанский выпустил первый том своей трехтомной «Патологической анатомии» и этим придал другое направление всему мышлению врачей своего времени и других поколений. Как прозектор городской больницы в Вене он вскрывал тысячи трупов не только для того, чтобы установить причину смерти и обнаружить проявления заболевания, но и для того, чтобы создать себе ясную картину болезни с точки зрения анатома, а затем привести ее в соответствие с симптомами, наблюдавшимися у постели больного, и с поставленным там диагнозом, или установить расхождение между первой и вторыми.

Он добивался большего, чем то, что в свое время сделал Морганьи, когда он писал свою знаменитую книгу о местонахождении болезней. Рокитанский, в совершенстве владевший искусством производить вскрытия, все то, к чему он стремился и чего достиг, определил в своей речи при своем уходе в отставку: «В соответствии с настоятельной потребностью нашего времени, я занимался патологической анатомией преимущественно в направлении,    плодотворном    для    клинической    медицины,   и добился для патологической анатомии такого значения} что смог ее назвать существенным фундаментом патоло-1 гической физиологии и элементарным учением естествознания в области медицины ... В тесной связи со всеми медицинскими предметами она не только принесла свет к постели больного и всяческие благодеяния, но и расширила науку о жизни вообще и тем самым область естественных наук».

Рокитанский хотел установить картину болезни в целом, например воспаления легких, и определить ее причинную связь с.наблюдавшимися симптомами. При многих болезнях это было возможно, при некоторых этого не удавалось сделать, и для таких случаев он создал учение о кразисе (о смешении). Наблюдаются болезни, невидимые при вскрытии; и вот отсутствующие патолого-анатомические данные он заменил теорией, своим учением о кразисе. Молодой Вирхов тогда проявил смелость и отверг это учение. Вирхов был прав: учение о кразисе было лишено почвы. Рокитанский основывался на следующих соображениях: общей для органов и всех тканей является кровь; только кровь может способствовать возникновению заболеваний, которых мы не находили при вскрытии и причин которых мы поэтому не распознаем. Либо сама кровь, либо жидкость, выделяющаяся из нее в межклеточные промежутки, может вызывать болезни, причины которых нам неизвестны. Это учение о кразисе казалось и современникам Рокитанского, и врачам последующих десятилетий фантастическим, и они отвергали его.

Рокитанский впоследствии сам отказался от своего учения и исключил эту главу из нового издания своей «Патологической анатомии». Но в наше время об этом думают иначе и в учении о кразисе находят мысли, которые впоследствии способствовали созданию серологии, аллергологии и эндокринологии.

Почти одновременно с Рокитанским в Вене начал работать Иозеф Шкода (1805—1881). Эти выдающиеся мыслители заложили основы патологической анатомии, важной для всех областей медицины, и внутренней медицины, составляющей ядро всей медицины.

В начале 30-х годов XIX века, когда Шкода начал свою деятельность, преподавание медицины в клиниках находилось под строжайшим  контролем  властей. Учить дозволялось только тому, что можно было прочитать в одобренных учебниках, а того, кто осмеливался преподносить студентам, как тогда говорилось, собственные домыслы, увольняли на пенсию и притом на весьма скудную. Рокитанского это ограничение не касалось, так как он имел дело с трупами. Но клиника была под строгим надзором.

Тогда в медицине господствовало понятие о местной болезненной конституции; горячим поборником этого учения был Гильдебранд. Население определенной области, согласно этому учению, подвержено космическим и теллурическим воздействиям и зависит от изменений этих последних; определяющим фактором является гений болезни, зависящий от погоды, времени года и небесных светил и время от времени превращающийся в эпидемического гения. Гильдебранд видел подтверждение этого учения на примере холеры. В те времена это учение находило всеобщее признание. Шкода не соглашался с ним и поэтому провалился на экзамене у Гильдебранда, что ему, однако, не помешало сделаться выдающимся врачом.

Перкуссия и аускультация из Франции и Англии все-таки проникли в Вену, что способствовало признанию заслуг Шкоды. Они заключались в том, что он сравнивал данные, получаемые Рокитанским при вскрытии, т. е. па-тологоанатомические данные, с данными исследования своих больных в городской больнице Вены, в частности с данными перкуссии и аускультации. В 1836 г. он опубликовал свою первую работу; она была не повторением французского метода, но оригинальным учением, вскоре нашедшим всеобщее распространение и признание. Впоследствии он совместно с Добляром опубликовал свое учение о болезни, выздоровлении и деятельности врача— важное свидетельство о мышлении врача и выдающегося клинициста. Шкода писал: «Самая главная задача врача — узнать, какие именно изменения возникают во всех органах на всем протяжении болезни и в каких нарушениях функции (явлениях болезни) эти органические изменения выражаются при жизни больного, т. е. каковы признаки болезни, какими средствами природа пользуется для их излечения и какие наиболее подходящие средства до сего времени принес врачам их опыт, направленный на поддержание деятельности природы».

Славе Шкоды способствовало его искусство как ди| агноста, основанное не только на его даровании, но и на его методике, бывшей примером логического мышление в медицине. Исследовать больного, установить отклонения от нормы, посредством перкуссии и аускультации определить физические изменения — вот основания для диагноза, о которых ранее не дозволялось говорить. Но предпосылкой для самого диагноза было, чтобы врач помнил обо всех возможностях, вызывающих те или иные изменения, и исключил все то, что к данному случаю не подходит. Итак, это была диагностика путем исключения, диагностика, обоснованная логически.

То обстоятельство, что Шкода пришел к диагностическому мышлению, исходя из данных физического исследования, и тем самым создал свою школу, соответствовало его характеру; его личности и особенностям его времени соответствовало так же и то, что он остановился на этой ступени медицины, не переходя к более существенной — к лечению. Ведь для больного диагноз не особенно важен; больной хочет выздороветь. Мышление Шкоды не находило опорных точек в отношении терапии. Он видел перед собой пустыню, столкнулся с отсутствием знаний насчет лечения, хаосом и поэтому избрал нигилизм. Характерным для его школы был и остался терапевтический нигилизм, и если в нем следует усматривать его острое, справедливое и бесстрашное мышление, то оно было шагом вперед лишь постольку, поскольку помогало ниспровергнуть старые взгляды.

Но больному оно не приносило пользы. Шкода, естественно, должен был назначать лекарства своим больным; он давал им почти одни только безобидные, нейтральные — салициловую кислоту и хлоралгидрат, снотворное средство, тогда недавно появившееся. Но его ученики часто шли еще дальше и назначали только вполне безразличные лекарства и тем самым еще более усугубляли дурную репутацию нигилизма, свойственного мышлению Шкоды и его поведению у постели больного.

Он все-таки пытался в определенных случаях использовать свою физическую диагностику для создания физико-механического лечения. Он пришел к мысли, что выпоты в грудной полости — экссудаты при плеврите или при воспалении сердечной сорочки — возможно удалять посредством прокола. Это было вполне правильное заключение и по предложению и по выбору Шкоды хирург производил такие операции. Это вмешательство вызывало восхищение, но после нескольких неудач Шкода отказался от этого хорошего метода, всюду применяющегося и в наше время, и возвратился к своей терапии безразличными средствами.

О медицинском мышлении Шкоды дает представление его вступительная лекция как профессора и директора клиники внутренних болезней: «Возможности обосновать внутреннюю причину явлений болезни не существует, и стремление усматривать ее в действии сил, существование которых мы только предполагаем, является ребяческим. Причина и действие — это только обозначения для не поддающегося изменению чередования явлений, основанное на законах логики. Медицина, как и вся эмпирическая наука, никогда не разовьется в полноценную и замкнутую систему. Если современная медицина кажется многим больным еще несовершенной, то это ее недостаток, общий у нее с медициной прошлого и грядущих времен.

В это время мышлением в медицине уже руководила личность, которая впоследствии в течение ряда десятилетий оказывала решающее влияние на всех врачей во всем мире. Это был Рудольф Вирхов, автор «Целлюляр-ной патологии». Рокитанский воздвиг величественное здание патологической анатомии; Вирхов превратил ее, так сказать, во властительницу в медицине, не терпящую тех, кто ее не признавал или против нее выступал. Вирхов возвел анатомическое мышление в медицине на престол, на котором оно затем восседало не только символически, но и реально благодаря Вирхову, единовластному повелителю в медицине второй половины XIX века.

Его учению о клетках предшествовал труд Теодора Шванна под названием: «Микроскопические исследования о соответствии в строении и росте животных и растений». В этой работе Шванн доказывал, что не только растения, как полагали ранее, но и организм животных построены из клеток с клеточным ядром. Он тем самым установил единство обоих царств органической природы, и Вирхов продолжал строить на этом фундаменте, восприняв также и патологоанатомические взгляды Роки-танского. Но между Шванном и Вирховом все-таки было существенное различие. В своем учении о клетках Шванн высказал мысль, что организм состоит из клеток, при развитии которых происходит «свободное образование клеток»; неорганическая масса, которую он называл ци-тобластемой, при этом играет некоторую роль. Учение Шванна было результатом естественнонаучного мышления, но его уязвимое место было явным/ Представление о возникновении клетки было лишь недоказанной теорией; привести фактические доказательства не было возможности. Шван придавал большое значение межклеточной субстанции; в настоящее время мы знаем, что он был в известной степени прав; но он считал ее таинственной бластемой. В его учении о клетках было два исключения: по его мнению, ни кости, ни соединительная ткань не состояли из клеток.

. Вирхов доказал, что и кости, и соединительная ткань, как и всякий другой орган, состоят из своеобразных клеток, которые поэтому вначале и не были распознаны как таковые.

По мнению Вирхова, клетка есть средоточие жизни, так сказать, госпожа маленького участка, и каждое нарушение, относящееся к ней, относится и к этому участку. Таким образом, клетка есть жизнь — здоровье и болезнь. В этом учении находили и сомнительные места, но ведь сам Вирхов в 1858 г. указал в своей книге, что его учение нуждается в дополнениях. Заключительная мысль в его теории была направлена не на клетку, но на жизнь ее отдельных частей; ведь он был не только анатомом, но и физиологом.

Величие этой мысли заключалось в ее новизне. Вирхов рассматривал деятельность клетки как комплексный процесс и старался выделить и распознать отдельные части этой суммы функций. Он сводил все функции клеток к механическим и химическим процессам и прежде всего к первым; это вначале соответствовало взглядам того времени. Но он вскоре увидел, что такого допущения недостаточно; поэтому он предположил участие еще особой силы, не тождественной молекулярным силам. Но какова она и где она скрывается? Он не придумал ничего лучшего, чем возвратиться к старому понятию и названию — «жизненная сила». Он, конечно, старался также и позднее разъяснить свой неовитализм, чтобы, так сказать, исправить его вкус, связанный с понятиями о жизненной силе и о витализме.

Прежде всего Вирхов хотел объяснить врачам, каково различие между молекулярными силами и его жизненной силой. Но даже ему не удалось доказать необходимость такого допущения. Он во всяком случае старался обосновать свою виталистическую установку: «Было бы неправильно, если бы мы, ради известной самостоятельности клеток, стали рассматривать человеческое тело лишь как свободный от внутренних связей агрегат раздельных жизненных явлений. Напротив, мы видим, как благодаря целесообразному распорядку, который телеологическая школа охотно называет мудрым, эти многосторонние единства объединяются в более высокое и более важное единство». И далее: «Жизнь происходит во всем теле, в каждом отдельном клеточном образовании, и ее единое течение обусловливается совместным движением многих элементов, происшедших из первоначального простого элемента».

Знаменитый патолог Aschoff, признавая учение о клетке, предложенное Вирховым, пишет: «В настоящее время медицина всего мира основывается на учении Вирхова о жизни клетки и присоединяется к его взглядам на значение клетки».

Что касается жизненной силы, то следует считать, что понятие это даже для Вирхова стало словом без содержания, указывавшим, что нам еще не удалось объяснить сущность жизни. Механические объяснения жизненных процессов в клетке были недостаточны; тогда это должно было так быть в еще большей степени, чем впоследствии.

После того как' бактериология в дальнейшем так глубоко изменила мировую медицину и вместе с ней возникла серология, появились указания на трудности согласовать учение об иммунитете с учением Вирхова о клетке. При этом исследователи обращали внимание на то, что учение о клетке, таким образом, примыкает к старому учению о гуморальной патологии или подтверждает правильность последнего, так как иммунитет происходит из одного из соков и притом из самого важного из них— из крови. Но на помощь Вирхову пришел Пауль Эрлих и отметил, что эти полные упреков указания на старую гуморальную патологию не оправданы: иммунитет, а именно активная иммунизация посредством прививки, есть частичная функция клетки и поэтому только подтверждает учение Вирхова, его требование разделить комплексную функцию клетки на ее составные части; но пассивный иммунитет подобен своего рода лекарству, действующему только в течение определенного времени.

Вирхов также высказал положение: всякая клетка из клетки (omnis cellula e cellula). Он этим ответил на вопрос, на протяжении тысячелетий, хотя и не в этой форме и не этими словами, занимавший естествоиспытателей, и притом ответил навсегда и окончательно. Впервые он высказал это положение в 1855 г. и оно с того времени является кардинальным в биологии. Его значение — в том, что им в первый раз было утверждено учение о вечности жизни и передачи наследственных признаков — учение, неоспоримое в естественных условиях, так как мы в настоящее время знаем, что, например, атомные силы могут вмешаться в этот основной процесс жизни и его нарушить и изменить.

Учение Вирхова о клетке было плодом гениального исследовательского труда, но все же оставалось только теорией; в пределах этого учения были пробелы, и Вирхов старался их заполнить. Только после того, как он открыл клеточное строение соединительной ткани, он смог считать свое учение полным; клетки есть очаг жизни и очаг болезни. Теперь он мог говорить о целлюлярнои патологии и сказать: «Наша цель — создать патологическую физиологию; все то, что по сие время имеется, — только жалкий обломок того, что надо было бы достичь... Все патологические формы представляют собой либо обратное развитие, либо повторение типических физиологических форм» (1855).

Тремя годами позднее Вирхов писал: «Если мы хотим рассмотреть развитие, то мы должны вернуться назад к простому, первоначальному. И этим простым является не ворсинка слизистой кишечника, не папилла, не грануляция, не бородавка; им является и остается клетка. Во всяком случае, я не без успеха боролся с гуморальной патологией последних лет и пытался снова возвысить солидарную патологию, которую так много поносили, — но не для того, чтобы снова создать солидарную патологию или чтобы снова полностью подавить гуморальную, но скорее для того, чтобы и ту, и другую объединить в эмпирически обосновываемую целлюляр-ную патологию. Последняя, как я надеюсь и уверен, будет патологией будущего». Вирхова упрекали в том, что он, связывая жизнь с клеткой, мыслит локалистически. Он. выступил и против этого упрека: можно легко представить себе, что изменение может быть связано с каким-нибудь анатомическим местом без того, чтобы его возможно было распознать анатомически. Как на пример он указал на отравление, при котором не удается найти частицу яда. Не все болезни, по его мысли, имеют анатомическую основу. Таким образом, Вирхов заявил со всей ясностью, что он не для всех болезней может доказать анатомически распознаваемое место. Но он, несомненно, мыслил «локалистически»; он был убежден в том, что для каждой болезни может быть найдено изменение в органе, анатомическое начало, как он его называл; но он в то же время думал, что это изменение часто не удается доказать; ему следовало прибавить слова «в данное время».

Учение Вирхова о клетке и его целлюлярная патология на протяжении десятилетий, несмотря на авторитет их автора, должно было, как это ясно, претерпеть некоторые изменения. Это произошло, когда Пастер выступил со своими расчетами; на конгрессе физиологов в Вене в 1910 г. Richet мог сказать: «Несмотря на гений Вирхова, вся история целлюлярнои патологии показывает, что она потерпела жалкую неудачу. Два — три эксперимента Пастера способствовали успехам медицины больше, чем пятьдесят лет патологоанатомической работы». Но и это не соответствует действительности.

Бактериология, естественно, не входила в рамки учения, которое создал Вирхов, и он поэтому с самого нача-■ ла не относился к ней благоприятно. Он предчувствовал, что она пробьет брешь в его построениях. Richet сделал свой доклад в 1910 г., т. е. в том году, когда благодаря созданию сальварсана Эрлихом химиотерапия снискала себе большую славу. Вирхов умер за несколько лет до этого.

Создавая свое учение о целлюлярнои патологии, он не мог знать ни о химиотерапии, ни о гормонах, ни об аллергии, ни о связи между неврозом и патологоанато-мическим процессом. Приняв все это во внимание, мы все-таки видим, каким великим, несмотря на упомянутую критику, было его учение о клетке и как оправдан был восторженный прием,   который  оно   вначале  встретило, прием, обеспечивший ему в течение более полувека господствующее место в медицинском мышлении1.

Между первой работой Вирхова о клетке и первой работой Луи Пастера о значении микроорганизмов прошло десять лет. Ведь Пастер в 1862 г. опубликовал работу под названием: «Содержащиеся в атмосфере организованные тельца; проверка учения о самозарождении».

Весь древний мир, затем средневековье и даже люди, жившие уже в XIX веке, верили в самозарождение. Если сухой материал становится влажным или если влажный материал высыхает,   то в нем   возникают низшие живые существа; они возникают самопроизвольно, самозарождаются. Если положить кусок мяса, то оно начинает гнить и вскоре кишит «червями», т. е. личинками мух. В ряде хорошо продуманных, но при этом простых опытов Пастер доказал, что в этих случаях происходит не самозарождение, а естественное развитие из яиц мух, привлеченных гниющим мясом.

Марля, которой покрывали кусок мяса, препятствовала возникновению «червей». Столь простого опыта было достаточно, чтобы исключить это «самозарождение». Но важнее было то, что доказал Пастер: в воздухе содержится множество зародышей, вызывающих, например, брожение. Пивовары спрашивали, почему портится пиво. Они задали этот вопрос Пастеру, который был не врачом, а химиком, и вопрос этот способствовал тому, что он — это можно утверждать — стал выдающимся врачом XIX века. Так возникла бактериология.

Почему бродит вино? Почему свертывается молоко? Таковы были первые вопросы, занимающие Пастера; они привели его к изучению массовой гибели шелкопрядов, к изучению других болезней животных и, наконец, к изучению инфекционных болезней у человека, вплоть до бешенства, победа над которым принесла ему величайшую славу.

Все это было мышлением, основанным на наблюдении, причем Пастер исходил из самозарождения и шел дальше, пока не разрешил этой загадки, показав, что зародыши, вызывающие таинственные процессы и некоторые болезни, находятся в воздухе и тем или иным-путем — пути могут быть различными — проникают в объект, в котором они затем оказывают свое действие: брожение или заболевание. Ни слова о самозарождении (generatio aequivoca), ни слова о мистике; все совершенно просто, только должны быть налицо зародыши, проникающие из воздуха.

Это учение несколькими столетиями ранее, конечно, закончилось бы для его автора смертью на костре. Также и у Пастера нашлись противники, не отказывавшиеся от теории самозарождения. Отрицать ее, говорили они, означает возвещать чудо.

Переходом и даже исходной точкой для всего того, что было достигнуто позднее, было исследование прокисшего вина и изучение вопросов,   которые   с этим могли быть связаны. Пастер вначале занимался химически-физическим изучением кристаллов. При этом он обнаружил, что кислота дает кристаллы двоякого рода: вращающие плоскость поляризации вправо и вращающие ее влево. Он видел, что здесь симметрии нет, и задал себе вопрос о причине этого явления.

Именно на основании этой асимметрии он надеялся разрешить не одну загадку жизни. Все живые существа, говорил он, в своем строении и по внешнему виду зависят от космической диссимметрии; под ее влиянием возникают важные для жизни исходные вещества. От общего положения он перешел к малому, к обеим винным кислотам, к диссимметрии обеих частей винной кислоты. Затем он проделал опыт с обыкновенным плесневым грибком (Penicillum glaucum), ничтожное количество которого он прибавил к винной кислоте; вскоре обнаружил в ней левовращающую винную кислоту. Почему не только ее? Почему не и правовращающую? Пастер предположил, что правовращающая кислота послужила пищей этому плесневому грибку или превратилась в подходящее для него питательное вещество. Но левовращающая кислота сохранилась t олностью, очевидно, ввиду диссимметрии исходных веществ. Взгляды Пастера должны были произвести переворот в тогдашних представлениях о сущности брожения. До него полагали, что оно обусловливается мертвыми продуктами разложения. Пастер. же легко доказал, что это — одно из проявлений жизни, которому возможно воспрепятствовать, например кипячением, т. е. уничтожением соответствующих зародышей.

Все то, что Пастер высказал, было в сущности очень простым; но все это надо было продумать и затем доказать.

Такими же последовательными были и его связанные с этим размышления, которые от вопросов брожения привели его к вопросу об эпидемиях, к поискам возбудителей болезней. Также и его закончившаяся победой борьба с болезнью шелкопряда была типична для его ясного мышления и его основанного на этой борьбе убеж-, дения, что здесь открывается путь для борьбы с инфекционными болезнями у человека. Его доводы гласили: каждая болезнь имеет свою специфическую причину. Именно это положение и вызвало бурные возражения, пока факты не доказали правоты Пастера. Этому способствовали также и наблюдения, сделанные над течением инфицированных ран во время франко-прусской войны. Пастер продолжал свои исследования в области болезней животных; вначале он изучал куриную холеру и сибирскую язву. Возбудители их вскоре были найдены, но вопрос о предохранении животных от этих заболеваний оставался открытым. Пастеру помог случай, тот случай, который, по его словам, помогает только тем, кто к этому подготовлен, т. е. тем, чьего разумения достаточно, чтобы сделать надлежащие выводы.

Куры, зараженные куриной холерой, остались живы. Почему? Пастер обратил внимание на то, что культура, которую он использовал для прививки, в течение некоторого времени находилась на воздухе; это обстоятельство, очевидно, ослабило возбудителя настолько, что куры, правда, заболевали, но не умирали. Кроме того, они становились невосприимчивыми к новой инфекции. При сибирской язве он достиг того же подогреванием культуры, предназначенной для прививки.

Величайшим успехом Пастера была предохранительная прививка против бешенства, которая спасла от мучительной смерти бесчисленное множество людей. Пастер не обнаружил возбудителя бешенства, так как оно относится к вирусным болезням, возбудители которых видимы только под ультрамикроскопом.

Так как возбудители бешенства попадают в рану через слюну больного животного при укусе, то выделить возбудителя из слюны было тем труднее, что в полости рта имеется множество различных зародышей. Поэтому ' Пастер решил искать возбудителя бешенства там, где он оседает, — в центральной нервной системе, так как симптомы бешенства явно указывают на поражение головного и спинного мозга; там и должен был находиться возбудитель, и Пастер начал свои исследования, используя головной и спинной мозг бешеных животных.

После введения мозгового вещества животного, умершего от бешенства, здоровому животному последнее, конечно, заболевало бешенством, но часто лишь через несколько недель или даже месяцев. Такой срок был тягостным для исследователя; кроме того, каждый лишний день мог унести человеческую жизнь. Поэтому Пастер решил перенести инфекционное начало, взятое из мозга животного,    погибшего от   бешенства,   непосредственно в мозг здорового животного путем трепанации его черепа; подопытное животное (кролик) заболело через несколько дней. Теперь Пастер смог продолжать свои опыты; его целью было найти предохранительную прививку против бешенства.

Пастер заразил   кроликов бешенством   и изъял их спинной мозг. Чтобы ослабить возбудителя, он подверг спинной мозг действию сухого воздуха; через две недели, по предположению Пастера,    возбудитель   должен был почти утратить свое действие. Когда он теперь ввел собаке под кожу некоторое количество этой материи, то животное осталось вполне  здоровым.    На другой день животному ввели вещество спинного мозга кролика, погибшего от бешенства,   но   подвергшееся   высушиванию   в течение 13 дней; на следующий день было введено вещество спинного мозга, высушивавшееся в течение 12 дней, и т. д., пока не было введено  вещество  кролика,  погибшего от бешенства, сушившееся только один день. Можно было бы предположить, что оно сохранило свою полную токсичность, но не повредит животному, подготовленному таким образом. Предположение Пастера оправдалось: животное уже не поддавалось заражению бешенством, в то время как контрольное  погибло  от такого  введения. На этом опыт был закончен; оставалось доказать пригодность и успешность этого метода при применении его на человеке.

Как известно, этот вопрос был решен положительно, и метод Пастера был триумфом медицины. Первым пациентом Пастера был восьмилетний мальчик Иозеф Мей-стер, искусанный бешеной собакой; благодаря прививкам ребенок остался здоров; это произошло в июле 1885 г.

К этому времени благодаря Роберту Коху бактериология уже достигла огромных успехов; уже был открыт целый ряд болезнетворных бактерий; медицинская наука справляла триумф. Но, несмотря на явные успехи, находились люди, отрицавшие, что только найденные бактерии обусловливают заразные заболевания, и высказывавшие свои собственные взгляды и теории относительно инфекционных болезней и эпидемий.

Примером этого могут служить споры насчет холеры, продолжавшиеся в кругах ученых в течение ряда лет и приведшие к знаменитому опыту   Петтенкофера, проглотавшего бациллы холеры с целью доказать, что правильна его теория, а не находка бактериологов.

В это время эпидемии холеры не прекращались, в том числе и в Германии. На международном конгрессе в Вене в 1874 г. большинство ученых высказало мнение, что холера — контагиозная болезнь; другие отстаивали мнение, что холера сама по себе — лишь неприятная болезнь кишечника, превращающаяся в тяжелую холеру только при особых обстоятельствах.

Несмотря на вполне убедительные опыты Пастера, еще не все ученые отказались от представления о самозарождении. Термин «самозарождение» во всяком случае был заменен термином «аутохтонное зарождение», говорилось о миазмах, якобы возникающих в воздухе и способствующих распространению болезней. Противоположных взглядов придерживались контагионисты и локалис-ты, говорившие о специфическом, происходящем из Индии заразном начале, которое путешественники заносят в другие страны; это заразное начало они представляли себе газообразным. Во всяком случае, также и контагионисты полагали, что заразная болезнь передается от человека к человеку — частично прямым путем, частично косвенно, через зараженную воду и т. п. Локалисты думали иначе: наличие заразного вещества они допускали, но предполагали, что к эпидемии приводят особые атмосферные условия.

Петтенкофер интересовался также и холерой, воз

можно, потому, что сам он в 1854 г., в 36-летнем возрасте,

болел ею. Он тогда пришел к мнению, что не правильны

ни миазматическая, ни контагиозная теории. Он полагал,

'что при распространении холеры наибольшую роль игра

ют свойства почвы; в некоторых местностях болезнь буд

то бы вообще не распространяется; более глубокий и

влажный слой почвы способствует возникновению эпиде

мии холеры быстрее и чаще, чем сухая почва. Он долго

сомневался в том, понижает ли именно это обстоятельст

во восприимчивость отдельных людей, или же оно ослаб

ляет зародыши болезни. Во всяком случае он предпола

гал, что очаги болезни находятся в почве и определяют

развитие зародышей или же яда, который из последних

исходит. Вследствие развития этих зародышей из почвы

будто бы исчезает озон, и она, таким образом, стано

вится болезнетворной.

Разработав свою теорию о роли почвы и придерживаясь ее, Петтенкофер пришел также к заключению, что человек не заражается от человека прямым путем; в почву зародыши болезни попадают, например, из выделений человека. Но как могут эти зародыши выйти из почвы и вызвать эпидемию? В почве, благоприятствующей гниению, будто бы развиваются миазмы холеры, т. е. газы, поднимающиеся вверх и вдыхаемые вместе с воздухом; подобным же образом следует объяснить и распространение холеры на кораблях. Позднее Петтенкофер связал свою теорию также и с уровнем почвенных вод. Как гигиенист и должностное лицо, он выпускал правила по борьбе с холерой, главным образом касавшиеся дезинфекции выделений железным купоросом, карболовой кислотой и пр. Это должно было препятствовать брожению и возникновению миазматического газа.

Тогда были введены строгие меры, ограничивавшие передвижение людей, карантин, прокалывание писем и почтовых посылок с целью . окуривания их ■— целая си-_ стема защитных мер, бесцельность которых Петтенкофер вскоре признал сам, сохранив, однако, свою теорию возникновения и распространения холеры. Эпидемии холеры, разумеется, все же вспыхивали в разных местах.

После того, как Роберт Кох открыл холерную бациллу, положение изменилось. Хотя тождество этой бациллы с возбудителем болезни не удавалось доказать экспериментально на животном, все же не было сомнений в том, что холера вызывается бациллой, найденной Кохом. Большинство ученых признало это, но не Петтенкофер, остававшийся верным своим гипотезам, подтвердить которые экспериментами он не мог. Холерная бацилла Коха, говорил он, не специфична, и даже когда ему доказывали, что ни влажная, ни сухая почва не испускает миазматических зародышей, он оставался верен своему взгляду; он произвел опыт на себе, не оправданный научно и не представлявший ценности даже для того времени, но все же принесший Петтенкоферу мировую славу. 7 октября 1892 г. он проглотил выписанную им из Гамбурга холерную культуру, чтобы доказать, что бацилла Коха не в состоянии вызвать заболевание холерой, если состояние почвы и воздуха не создает «гения эпидемии». Как известно, Петтенкофер остался здоров; у него появились лишь небольшой  кишечный   катар и  небольшое повышение температуры; но его ассистент Эммерих, повторивший этот опыт, заболел холерой в тяжелой форме. В настоящее время теория Петтенкофера имеет только историческое значение; это лишь эпизод в истории уче^ ния об эпидемиях. Ее значение состоит все-таки в том, что она привела к дальнейшим исследованиям и к важным открытиям.

 

Оглавление >>>