УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ

Былина о свержении татарского ига — Добрыня и Василий Казимирович

Интересный и сложный пример эпической поэтизации фактов представляет собой былина о свержении татарского ига — Добрыня и Василий Казимирович.

Как увидим, выявление исторической основы и исследование пути эпических трансформаций в данном случае потребовали привлечения весьма разнородных материалов. Трудная для изучения и неоднократно изучавшаяся, эта былина интересна и как выразительный пример того, насколько иногда спорны могут оказаться выводы исследователей в тех случаях, когда подкрепляющие их построения базируются либо на самых общих представлениях об эпохе, либо на традиционных, но критически не проверенных по первоисточникам оценках конкретных событий.

Былина известна нам в 27 записях. Они распадаются на три версии, основная версия имеет три редакции. Характеристику состава этой версии удобнее начать с онежской редакции, записывавшейся особенно часто, но почти всегда -— в соединении с былиной о неудачной женитьбе Алеши Поповича  (эпизоды последней, однако, легко могут быть выключены без ущерба для цельности повествования; такое выключение их было осуществлено самим исполнителем или его предшественником в варианте ОБ 9). 

Если отвлечься от этих вставок и второстепенных различий, общая схема содержания сводится к следующему.

1.         Василий Казимирович, Добрыня Никитич и Иван Дубрович по поручению Владимира везут дань неверному царю.

2.         Царь предлагает богатырям состязания. Участвующий в них по поручению Василия Казимировича Добрыня обыгрывает царя в шахматы, затем побеждает его лучших стрелков из лука и, наконец, успешно побарывает многих татарских борцов.

3.         Борьба переходит в бой русских богатырей со всей татарской силой, и они побивают войско вражеского царя.

4.         Царь просит пощадить остатки его военной силы, отдает дань и обязуется впредь платить ее Владимиру.

В мезенско-алтайской редакции5 Василия Казимировича сопровождает один Добрыня. Богатыри здесь отказываются везти русскую дань в Орду, а отправляются туда (с согласия Владимира), дабы получить дань от татарского царя. В алтайском варианте (Гуляев 10) Владимир даже пишет по просьбе своих послов (инициатива принадлежит Добрыне) грамоту с требованием дани от Батура. Прочтя это письмо, издевательски переданное богатырями, Батур грозит Василию Казимировичу, что ему «отсель не уехати». Состязания аналогичны онежской редакции, выигрывает их Добрыня, причем после стрельбы угроза царя повторяется. Избиение татар после третьего состязания богатыри прекращают, получив обещание царя отдать Владимиру «дани и пошлины за те годы за прошлые, за те времена — за двенадцать лет».

Плохо сохранилась нижегородско-шенкурская редакция. В сокращенном и полуразрушенном, но содержащем некоторые существенные детали нижегородском варианте (Киреевский. Вып. 2. 90) с Василием Ка- зимировичем тоже едет только Добрыня. Привезших дань богатырей царь Батырь встречает насмешкой: «Не бывать вам молодцам на святой Руси». Из состязаний сохранилась только сгрельба, но видно, что цель состязания (происходящего по инициативе Добрыни) — завоевать право вернуться на Русь. Затем богатыри избивают татар. Батырь просит оставить «хошь на семены» и отказывается от русской дани. Несколько лучшей сохранности по степени полноты шенкурские варианты (Киреевский. Вып. 2. 83 и 83 примеч.), где кроме Добрыни героя сопровождает Марк паробок. Эти тексты испытали влияние мезенско-алтайской редакции, нарушившее логичность содержания: богатыри уезжают без дани (отказавшись взять ее), но, приехав, предлагают Батыю принять дань. Тот не торопится ее взять, а назначает состязания. Победив в них, богатыри возвращаются в Киев, так и не отдав дани.

Сопоставление всех вариантов трех редакций заставляет полагать, что главные эпизоды, перечисленные при общей характеристике первой из них, входили и в состав архетипа основной версии. В нем присутствовали, очевидно, и некоторые мотивы, утраченные большинством вариантов, но сохранившиеся в удаленных друг от друга географически и по составу вариантах разных редакций, что свидетельствует об исконности этих мотивов для версии. Сюда относятся независимое поведение богатырей при встрече с вражеским царем и стремление его не отпускать послов обратно на Русь (чем и мотивированы состязания в вариантах Киреевский . Вып. 2. 90 и Гуляев 10).

Крупные отличия имеет печорская версия,  испытавшая существенное воздействие других былин. Богатыри везут здесь дань-пошлину на кораблях, состязания мотивируются тем, что иноземный царь отказывается ее принять, богатыри обычно убивают его, забирают богатства и возвращаются на Русь. Главным героем оказывается в одном случае Дунай, в другом — Василий Буслаев; Добрыня присутствует только в двух записях, причем роль его здесь гораздо менее значительна.

Беломорская версия, представленная одним вариантом Марков 138, будет подробно охарактеризована в дальнейшем.

A.        В. Марков, кажется, первым обратился (хоть и очень бегло) к вопросу об исторической основе этой былины и времени ее сложения, которое он определял XV в. «Имя новгородского посадника Василия Казимира, — писал по этому поводу А. В. Марков, — встречается в летописях под 1471—1481 гг. Он подносил дары московскому великому князю; былины сделали из ненавистного новгородцам московского властителя иноземного царя и отправили к нему с Василием Казимировичем дань, но ее предметами выставили соколов и кречетов, издавна поставлявшихся к московскому двору из Новгородской земли».

Подробно рассматривавший эту былину В. Ф. Миллер считал, что она отразила исторический факт прекращения выплаты русской дани татарам при Иване III. Дав обзор некоторых летописных свидетельств о новгородском посаднике Василии Казимире — современнике этого события и падения независимости Новгорода, В. Ф. Миллер приходит к заключению, что он был главным образом политик и дипломат, боровшийся против Москвы, в связи с чем «былинный Василий Казимирович, как исполнитель дипломатических поручений, до некоторой степени напоминает исторического».6 Исследователь отмечал также, что «новгородский Василий Казимир пострадал от великого князя: был им посажен в тюрьму и затем освобожден вследствие ходатайства боярской новгородской партии. Это сидение в тюрьме должно было привлечь к нему как к пострадавшему симпатии людей его партии, увеличить его популярность».7 Наконец, В. Ф. Миллер замечает, что «врагами исторического Василия Казимира были <...> конечно, московские бояре, окружавшие великого князя», и напоминает, что в варианте Оччуков 65 «мы находим такое же враждебное отношение княжеских бояр к Василию Казн миров у».

B.Ф. Миллер датировал былину началом или первой половиной XVI в. по следующим основаниям. 1) Поскольку настоящим героем былины является, по мнению исследователя, Добрыня, то следует думать, что былина появилась до того, как Добрыня в эпосе был оттеснен на второе место Ильей Муромцем, что, по мнению В. Ф. Миллера, произошло во второй половине XVI в. 2) Поскольку в былине Василий Ка- зимирович фигурирует «в качестве служилого лица при князе Владимире и стоятеля за общерусские государственные интересы», хотя его прототип был «упорный стоятель за новгородскую вольность и враг великого князя», то следует думать, что после деятельности исторического Василия Казимира должно было пройти достаточно много времени, чтобы такая метаморфоза могла произойти; это мешает отнести сложение былины к XV столетию.  Поскольку князь Владимир в варианте Гри- горьее 352 изображен «грозным властителем вроде московского царя Грозного» (готов за неуместное слово казнить, окружен боярами «под- молвщиками», держит «в погребе» богатыря, вина которого в былине не объяснена, богатыри падают князю в ноги), то «все это, по-видимому, черты времени».

«Наличность новгородского имени — Василия Казимирова, — писал В. Ф. Миллер, — указывает на новгородский район сложения былины».  Этим новгородским происхождением ее В. Ф. Миллер и объяснял отмеченное А. В. Марковым «упоминание соколов и кречетов в инвентаре дани», подчеркивая, что он расходится с А. В. Марковым не только «в определении времени сложения былины», но и «в предположении ее первоначального значения», поскольку «перелицовка московского великого князя в татарского царя Батыя <...> представляется маловероятной».

М. Н. Сперанский в своем довольно беглом, но содержательном обзоре предполагал, что имя Василия Казимировича (прототип которого «ловкий организатор борьбы против Москвы») «покрыло собой другое, раньше бывшее в былине тогда, когда в новгородской области перерабатывалась наша былина». Автор считал, по-видимому, что само сложение «сюжета о посольстве Добрыни» могло произойти еще в XV в. на основе исторического факта прекращения уплаты дани татарам при Иване III, а переработка — в XVI в. М. Н. Сперанский допускал также предположение, что образцом послужила былина о Добрыне и Дунае, несколько развивая этим, как и остальным своим построением, общую концепцию В. Ф. Миллера, тоже отмечавшего сходство этих былин.

Возражал В. Ф. Миллеру А. П. Скафтымов, считавший отмеченные черты сходства между персонажем былины и новгородским посадником Василием Казимиром недостаточными, «чтобы его считать историческим прототипом былинного Василия Казимировича». А. П. Скафтымов отмечал, что сидению исторического Василия Казимира в княжеской тюрьме соответствует только в одном варианте сидение Василия Казимировича в «погребе глубоком» у Владимира. «Впрочем, — заключает А. П. Скафтымов, — едва ли верил сам Миллер в эти сходства» — и приводит слова В. Ф. Миллера: «Мы не в состоянии уяснить себе мотивы, вызвавшие внесение имени Василия Казимирова в былину так называемого киевского цикла, кроме разве того, что это имя в свое время пользовалось широкой известностью».

Возражения эти хотя и несколько поверхностны, но небезосновательны, Можно было бы к ним добавить, что, например, изображение Владимира самодержцем вроде Ивана Грозного — тоже индивидуальная для данной былины особенность одной из ее записей, легко объясняемая влиянием других былин и позднейшей исторической обстановки. Во всяком случае при датировке произведения рискованно опираться на данные такого рода, если нет аргументов, которые объясняли бы причины исчезновения этих черт в подавляющем большинстве его вариантов.

Построению В. Ф. Миллера в основном следует В. Г. Смолицкий. Но он считает, в отличие от Миллера, что главный герой былины — Василий Казимирович. Побратимство его с Добрыней, по словам Смолиц- кого, «символизирует собой связь двух эпох, продолжение героических традиций русского народа», а образ Добрыни — «отважного воина, оберегателя земли русской» — был использован в новой былине «в качестве символа той силы, на которую опирается политик и дипломат Василий Казимирович».  То обстоятельство, что он в некоторых вариантах отказывается везти дань, сближает его с историческим Василием Казимиром — лицом, «которое действительно находилось в оппозиции к великому князю».  Стремясь уточнить обстоятельства, послужившие исторической основой былины, В. Г. Смолицкий считает, что исходным историческим фактом послужила отправка в 1480 г. Иваном III даров Ахмед-хану, который отказался их принять. В. Г. Смолицкий говорит о двух версиях былины. Печорская версия — древнейшая, так как в ней присутствует отказ вражеского царя принять дань. Позднее возникла версия, в которой богатыри сами отказываются везти дань. Варианты, записанные в Прионежье, а также тексты Киреевский. Вып. 2. 83 и 90 — переходные, так как в них богатыри едут с данью, но нет отказа царя принять ее.

Тот факт, что в печорских вариантах (как и в большинстве остальных) нет никаких намеков на противоречие героя князю, В. Г. Смолицкий объясняет забыванием. Этой же причиной объясняет он и отсутствие во всех вариантах, кроме печорских, отказа царя принять дань. По мысли В. Г. Смолицкого, оппозиция исторического Василия Казимира князю по вопросу о независимости Новгорода перешла в нежелание былинного героя везти дань татарам в результате того, что в XVI в. «от образа Василия Казимира достоверно исторического осталось только то, что он неоднократно находился в конфликте с князем и был современником „стояния на Угре"». Автор пишет: «Идея былины как бы носилась в воздухе в разрозненных исторических припоминаниях различных фактов и оценках различных исторических событий. Фантазия и талант народа-художника переплавили весь этот разнородный материал в стройное, самостоятельное поэтическое произведение»."

Идея о су шествовании в былине противоречия между героем и князем восходит к труду В. Я. Проппа, который, правда, полагал (на основании варианта Гуляев 10), что Добрыня отражает взгляд народа, требующего сопротивления врагу, а Василий Казимирович, начавший действовать как исполнитель воли Владимира, постепенно переходит к точке зрения Добрыни. В. Я. Пропп считал, что «содержанием былины является постепенное разоблачение слабости врага и сознание превосходства и перевеса русских. Это приводит к сознанию, что татарская власть держится не своей силою, а слабостью и нерешительностью князей, готовых платить дань вместо того, чтобы оказывать сопротивление. Требуется только незначительный толчок для окончательного свержения этого ига, и такой толчок дается героями, носителями народной исторической мысли».  По мнению В. Я. Проппа, произведение возникло гораздо ранее событий 1480 г. — даже до того, как Русь начала активную борьбу за свержение татарского ига: былина «исторична в том смысле, что правильно передает историческую обстановку: она указывает, что народ осознал свои силы; она показывает, с какими мыслями и чувствами воины шли на бой, когда возникали решительные столкновения, одним из которых позднее была Куликовская битва».

Будучи логичным, построение В. Я. Проппа, однако, не основывается на достаточно точном учете конкретных исторических ситуаций: общая обстановка, подобная той, о которой писал В. Я. Пропп, имела место не до Куликовской битвы, а лишь столетие спустя, когда действительно существовала общественная оппозиция нерешительности московских властей в конфликте с татарским ханом во время «стояния на Угре», результатом которого и явилось освобождение от татарского ига. Но В. Я. Пропп совершенно справедливо отмечал, что «в таких формах, в каких в былине совершается это событие, оно в истории происходить не могло».

Сравнительно коротко рассмотрел былину Б. А. Рыбаков. Он писал: «Почти все детали этой былины — поздние, отражающие, очевидно, эпоху „ордынского выхода", но в некоторых вариантах сохранились очень старые подробности, позволяющие говорить о большой древности былинной основы». Б. А. Рыбаков называет эти подробности: отчество князя Владимира — «Сеславьич» и название «земля Поленецкая», употребленное вместо Орды. «Можно предположительно сопоставить основу этой былины, — продолжает автор, — с первым походом Владимира Святославича в качестве киевского князя в 981 г., когда он зашел в землю польских Полян „и за я грады их Перемышль, Чьрвен и ины грады, иже суть и до сего дьне под Русию". В этом же году был совершен удачный поход и в другом направлении: „В сем же лете и Вятичи победи и възложи на ня дань от плуга". Этими двумя успешными походами открывалось княжение Добрыниного племянника. Победная песня о наложении дани на Червенские города „Поленецкой земли" могла быть хорошим продолжением песни о победе над Полоцком в предыдущем 980 г. Удачный дебют юного князя, в первый же год увеличившего казну новой данью, вполне мог быть воспет в виде былины о Добрыне, его государственном опекуне; воспевались не военные действия, а их результат — „дани-пошлины"». Сказав на основании данных летописи о важности для киевского князя и его дружины дани, приобретение новых объектов которой «могло стать предметом воспевания на дружинных пирах „ласкова князя Владимира Сеславьича"», Б. А. Рыбаков заключает: «После отказа от выплаты ордынской дани в XIV—XV вв. былина приобрела свой современный вид».2'

Любопытный опыт изучения этой былины содержался в кандидатской диссертации Ф. М. Селиванова. Автор ее пришел к выводу, что сохранившиеся варианты (кроме печорской версии) отразили «переработку более раннего эпического произведения», содержание которого «заключалось не в освобождении Киева от уплаты дани „царю неверному", а в том, что русские сами сумели взять дань с непокорного властителя и поставить его в зависимое положение»,  Ф. М. Селиванов считал, что это была былина о Добрыне (воздерживаясь от суждения, какой именно конкретный поход за данью послужил отправным историческим фактом). Переработка ее происходила постепенно, что по-разному отразилось в вариантах.

Предположение о связи былины с посадником Василием Казимиром Ф. М. Селиванов отверг, признав неубедительными доводы А. В. Маркова и В. Ф. Миллера относительно схождений между историческим персонажем и былинным. «Кроме того, — писал Ф, М. Селиванов, — трудно допустить, чтобы новгородский посадник, один из предводителей „литовской партии", оказавшийся в эпоху острого столкновения классовых интересов при решении исторических судеб Новгородской земли (присоединение к Московскому государству) не на стороне широких народных масс, стал героем народного произведения».  Соответственно автор отводит и предположение, что переработка былины происходила в Новгороде, а время переработки относит к эпохе, предшествовавшей освобождению от татарского ига. Особенности печорской версии Ф. М. Селиванов объясняет предположением, что основу ее составило недошедшее эпическое произведение, отразившее события X в. — русские походы по Волге и Каспийскому морю или разгром Хазарского царства Святославом.

Основательно аргументирована в диссертации гипотеза о существовании былины, посвященной поездке Добрыни за данью. Внимательно разобрав довольно многочисленные упоминания в разных былинах о сборе богатырями дани, автор доказывает, что исполнителем такого поручения оказывается, как правило, Добрыня. Выясняется, кроме того, что стилистически описания отправки богатырей с данью в былине «Добрыня и Василий Казимирович» оказываются аналогичны описаниям отправки за данью в других былинах, а сама номенклатура дани в изучаемой былине более соответствует эпохе Киевской Руси, чем татарского ига. По заключению Ф. М. Селиванова, в окончании ряда вариантов «дело представляется так, что не Владимир должен платить дань за 12 лет иноземному царю, а наоборот».34 Своей гипотезой автор объясняет не только это, но и другие «странности» былины: богатыри ведут себя дерзко перед вражеским царем порой и в тех вариантах, где дань ему привезена, привоз же ее воспринимается обычно царем как ничего не значащий факт, царь стремится, по-видимому, с помощью состязаний погубить богатырей, хотя они привезли ему дань, и т. п.

Мнение автора, будто все это — только результат переделки былины о походе Добрыни за данью, не убеждает. Однако сама гипотеза о существовании такой былины и о воздействии ее на былину о свержении татарского ига плодотворна. Она позволяет объяснить теперь обстоятельство, смущавшее еще В. Ф. Миллера: послом отправлен Василий Казимирович, но он требует, чтобы вместе с ним ехал Добрыня, а по прибытии в Орду Добрыне и поручает главный персонаж участие в предлагаемых вражеским царем состязаниях, всякий раз прямо заявляя, что он надеется на Добрыню. Раз истинная цель поездки состояла в том, чтобы заменить отвоз дани получением ее, то естественно, что герой берет своим помощником богатыря, хорошо известного как раз умением получать дань от грозного и хитрого иноземного властителя.

Предполагаемая Ф. М. Селивановым былина в условиях татарского ига могла сохраняться как раз в устном репертуаре Новгорода и Новгородской земли. Здесь интерес к ней должен был поддерживаться систематическими реальными поездками за данью на северо-восток (поездками, очень часто носившими характер военных предприятий). С другой стороны, в Новгородской земле гнет татарского ига ощущался несравненно слабее, чем в «низовских» княжествах Руси, где такая былина находилась бы в слишком разительном несоответствии с реальной действительностью.

Такова, в сущности, весьма разноречивая историография вопроса. В обзоре ее мы не касались экскурсов, посвященных преимущественно параллелям к эпизодам состязаний в эпосе других народов (главным образом в трудах В. В. Стасова и О. Ф. Миллера), а также беглых упоминаний и краткого рассмотрения в общих курсах, не дающих оригинальной разработки по данному сюжету.

Таким образом, несмотря на крупные расхождения существующих концепций, между ними есть все же общее, отражающее самоочевидный факт: былина в том ее виде, какой известен нам по записям XIX— XX вв., появилась в эпоху борьбы с татарами.

При выявлении исторической основы былины существенным подспорьем оказывается текстологическое изучение. Полезно попытаться, в частности, определить взаимоотношения записанных вариантов с тематически близкими произведениями других жанров, более непосредственно отражавшими исходные исторические факты. Это позволит строить выводы о соотношении былины с историей не только на характеристике предполагаемой исторической основы. А чтобы определить, какие именно исторические события могли послужить отправным толчком появления былины, целесообразно суммировать сначала основные идеи сохранившихся ее версий.

Одна из этих идей должна быть в данном случае отведена вследствие ее очевидного несоответствия истории. Только «логика народного героического эпоса отразилась в том, что «русские богатыри вместо дачи дани сами получают ее с властителей Орды».  Это уже само по себе свидетельствует против допущения, что былина появилась на основе преданий или воспоминаний, повествовавших о реальном факте освобождения от татарского ига. Факт этот был для былинной ситуаций слишком «односторонним»: перестав платить дань татарам, Русь, однако, не стала сама получать дань от них. За вычетом данного мотива (отсутствующего, впрочем, не только в печорской версии и в некоторых вариантах основной версии) главное содержание былины — это описание богатырского посольства, отправленного зависимым от татар русским князем к татарскому царю по поводу русской дани, посольства, результатом которого из-за агрессивности татарского царя явилось избиение русскими богатырями почти всей татарской силы. Эти два взаимосвязанных стержневых мотива былины оказываются достаточным определителем отправных исторических фактов. Рассмотрим их по методу исключения.

В наиболее тяжелые времена татарского ига на протяжении 150 лет русские князья и их послы многократно ездили в Орду, но смысл этих поездок был слишком далек от былинной ситуации, не говоря уже о том, что в тот период не было сколько-нибудь значительных фактов уничтожения русскими татарских войск, военный разгром татарской армии, сопровождавшийся почти полным ее истреблением русскими, происходил только в последней четверти XIV в.

В XV столетии крупных военных побед над татарами не было. Отправка дани в Орду прекратилась после 1480 г., в котором произошла поездка Ивана Товаркова к Ахмед-хану с дарами от Ивана 111. Но событие это не сопровождалось разгромом вражеских войск. Генерального сражения между противостоявшими армиями русских и татар, как известно, так и не произошло.

Военные успехи XVI столетия происходили уже на совершенно ином фоне общих взаимоотношений Руси и татарских ханств: ни о каких посольствах к татарам по поводу русской дани в то время речи уже не могло быть. Ханства эти одно за другим завоевывались и включались в состав Русского государства. События XVI в. не могли послужить исторической основой былины.

Вернемся к фактам последней четверти XIV в. Первая крупная победа над татарами — битва на р. Воже в 1378 г. — не была связана с какими-либо посольствами или переговорами относительно дани. Таким образом, отпадает и этот исторический эпизод.

Остаются события 1380 г. Именно они и дают искомое нами соединение в реальной исторической действительности двух как будто противоположных по своему смыслу фактов. В этом году русское посольство с богатыми дарами было отправлено к татарам, состоялись переговоры по поводу русской дани, после чего татарское войско было русскими разбито и почти полностью истреблено. Если мы обратимся к летописям, то обнаружим не только в этом главном, но и в некоторых частностях достаточно очевидную аналогию былинной ситуации. Еще в начале 70-х гг. XIV в. московский великий князь Дмитрий Иванович, пользуясь ослаблением Орды, добился договоренности об уменьшении размера дани по сравнению с той, какая выплачивалась ранее при хане Джанибеке. После того как русские разбили татар на р. Воже, Мамай, к тому времени укрепивший свою власть в Орде, собрал огромную армию для приведения Руси к прежней покорности. В данной связи летописи, относящиеся к середине XV в., сообщают, что, придвинув свое войско к границам Русской земли, «нача Мамай слати к великому князю Дмитрею Ивановичю выхода просити (т. е. требовать дани. —- С. А.), как было при Зянбеке цари». Дмитрий Иванович, по словам летописца, «не хотя кровопролития, и хоте ему выход дати по християньской силе и по своему докончанию, как с ним кончал» {т. е. согласно последней договоренности). Однако Мамай «не въсхоте» этой уменьшенной дани, «но высоко мысляше».  Затем описывается Куликовская битва, окончившаяся истреблением вражеской армии и бегством Мамая, и говорится о захвате русскими богатой добычи.

Составленная в последней четверти XV в. Вологодско-Пермская летопись сообщает подробности, согласно которым русский князь, по-ви- димому, первым начал переговоры, отправив посольство с дарами к Мамаю. Здесь говорится, что Дмитрий Иванович «иде в казну свою з братом своим и взем злата много. И избра некоторого уношу от двора своего, имянем Захарью Тютчева, доволна суща смыслом, и дав ему два толмача, умеюще языку ельлинску (здесь: татарскому. — С. А.) и отпусти его ко царю».  А. А. Шахматов писал, что это — факты, которые «самый скептический ум не решится признать выдуманными».-8 Сопоставление этих данных в контексте содержащих их летописей приводит к заключению, что предъявленное Мамаем требование увеличенной дани как раз и явилось своеобразным ответом на те дары, которые привез ему от русского князя Захарий Тютчев.

Вообще же и посольство Тютчева, и ответное требование Мамая являлись, по-видимому, в основном военно-дипломатическими маневрами. Как явствует из совокупности данных летописей и других письменных источников, Мамай был настроен весьма агрессивно и привел огромную армию не для того, чтобы путем давления вынудить русских увеличить даль, а прежде всего с целью учинить такой погром русских земель, который вернул бы русско-татарские отношения к стадии, последовавшей за нашествием Батыя. Русским же необходимо было получить как можно более полные сведения о силах и намерениях врага и выиграть время для сбора своих сил. Понимая, вероятно, истинную цель посольства Тютчева, Мамай, ожидавший своего литовского союзника, старался, как видно, не отпускать Тютчева назад, а затем отправил к русскому князю своих послов с требованием увеличения дани. Дмитрий Иванович в свою очередь, вероятно, задержал татарских послов. Именно такая картина довольно ясно угадывается за содержанием весьма популярных некогда фольклорных произведений о посольстве Захария Тютчева.

Наиболее ранняя по времени записи версия сказания о посольстве Тютчева (которую мы назвали условно первой версией) сохранилась в двух рукописях «основной» редакции Повести о Мамаевом побоище. Согласно этой версии, «Захария же прийде к царю Мамаю <...> и при- несе ему от князя Дмитрея Ивановича дары многия». Мамая, однако, дары не удовлетворяют, он «наипаче возъярися»: «Иду бо на Русь каз- нити улусника своего, князя Дмитрея московскаго». Посол отстаивает достоинство своего князя и резко выражает сомнение в успехе замыслов татарского царя. На это Мамай восклицает: «Тебя же не имам отпусти- ти ко князю твоему». Затем происходит своеобразное состязание в хитроумии между царем и Захарием. Мамай обещает ему «имения свыше, еже еси имел у князя своего», намереваясь оставить посла навсегда у себя. Захарий притворился, что подчиняется с готовностью. Он просит только разрешить ему сперва закончить свои посольские дела перед прежним государем, отвезти ему ответ царя: «И аще сему, царю, не ве- руеши и ты пошли со мною от своих раб и будет ти вернее возвращение мое к тебе». Мамай посылает с Захарием «Менгирея конюшаго своего да Голохата дворецкого30 своего, да Исупа чашника своего». Захарий с дороги предупреждает об этом Дмитрия Ивановича, в результате чего по прибытии татары оказываются схвачены. Известие об этом вызывает ярость Мамая, его угрозы взять Москву, расправиться с русским князем и с его послом.31 Далее в повести подробно описывается Куликовская битва.

Не исключено, что в трактовке реакции Мамая на русские дары и отношения его к русскому послу предание отобразило реальные факты. Мамай, стремясь задержать Захария, мог действительно предложить ему перейти на службу к татарам. Но объяснение этим обстоятельством отправки высокопоставленных татар на Русь, конечно, результат фольклорного домысла. В действительности они, очевидно, и составляли то посольство Мамая, которое везло Дмитрию Ивановичу требование об увеличении дани.

Более развитой вид той же версии сказания о Захарии Тютчеве попал в распространенную редакцию Повести о Мамаевом побоище. Здесь особо подчеркивается, что Мамай предлагал Захарию службу, удивленный его «премудростью». Когда Мамай, отнесшись пренебрежительно к русским дарам, стал высказывать угрозы по адресу русского князя, Захарий «исполнися ярости» и дерзко ответил вражескому царю, за что едва не был убит царскими слугами. Посланных на Русь татар Захарий уже в дороге велел связать, а одного отпустил к Мамаю с оскорбительным ответом и с обрывками ультимативного письма Мамая, адресованного Дмитрию Ивановичу.32

Вторая версия представлена героическим сказанием, которое А. Харитонов записал в Шенкурском уезде. Здесь рассказывается, что князь Дмитрий Иванович послал «с даньёй русского посла Захарья Тютрина к Мамаю безбожному, псу смердящему». Приведенный в ярость дерзким поведением посла, Мамай решает погубить Захария: «Набрал он из татар сильных могучих богатырей тридцать человек без одного, посылает их на нечестное побоище: „Пошли, — говорит — слуги мои верные, попервее русского посла Захарья Тютрина; дорогой уходите его в темных лесах, в крутых угорах..."».33

Существенно, что татарский отряд отправляется тут уже не в результате просьбы Захария, а в результате намерения Мамая нечестно расправиться с русским послом. Далее идет описание последовавшего столкновения и истребления татар Захарием. Завершается сказание описанием того, как русское войско при активном участии Захария Тютрина разбивает армию Мамая, остатки которой бегут в «зыбкую орду» и гибнут.34

Третью версию сохранила южнославянская песня «Boj Руса са Татарима», представляющая обработку русского фольклорного текста, в русском репертуаре не сохранившегося. Для сопоставления с былиной некоторые мотивы этого повествования представляют особенный интерес. Когда русский «цар» Дмитрий и «краль» Владимир решают выплатить татарскому царю требуемую дань, Дмитрий вызывает охотника отвезти это известие, обещая щедро наградить его. Слуга Петр соглашается, заранее отказавшись от награды, однако в пути он разрывает княжескую грамоту, содержавшую согласие уплатить дань. Посол является к татарскому царю, тот спрашивает о цели приезда. Петр дерзко заявляет, что явился убить его, но потом все же говорит, что приехал по поводу уплаты дани. Татарский царь посылает на Русь за данью трех беков с тысячей турок, едет с ними и Петр; по прибытии он велит всех турок обезглавить. Умертвив их, русские извещают об этом татарского царя, тот собирает против русских сильное войско. Происходит битва, в которой и Дмитрий, и Владимир, а в особенности сам Петр поражают татар; вражеский царь бежит.35

Хотя первая версия сохранилась в составе литературного текста, она восходит к общему со второй и третьей версиями фольклорному источнику.

Вернемся к былине. Сопоставление с произведениями, описывающими посольство Тютчева, в особенности с тремя фольклорными версиями — в средневековой повести, в записи героического сказания и в южнославянской песне, во-первых, приводит к выводу, что именно отраженные ими события 1380 г. и послужили фактической основой изучаемой былины. Во-вторых, близость ее и к таким деталям этих текстов, которые являются результатом фольклорного домысла, убеждает, что источником былины была не непосредственно история, а уже ее отражение в фольклоре.

Нетрудно видеть, что из существенных мотивов былины не имеют параллелей в произведениях о посольстве Тютчева только состязания и отдача дани вражеским царем.36

Вместе с тем сходство почти нигде не является настолько близким, чтобы можно было говорить с достаточным основанием о контаминации сказания и былины. Она испытала скорее идейно-фактическое, чем текстуальное воздействие сказания, вследствие его исключительной популярности и злободневности в период борьбы за окончательное уничтожение татарского ига. Популярности, сохранявшейся, очевидно, и позднее. Длительное «соседство» в устном репертуаре этих двух чрезвычайно близких по своей идее произведений доказывается почти одновременными записями их в одном и том же Шенкурском уезде уже в XIX в.

По-видимому, взаимодействие, бывшее обоюдным, не ограничивалось локальным географическим районом или узкими хронологическими рамками. Об этом свидетельствует присутствие «самостоятельных» схождений со сказанием в разных редакциях и даже в отдельных вариантах былины.

Так обстоит дело с редакциями «основной» версии, включившей в качестве главного героя Василия Казимирович». Несколько иную картину дает беломорская версия, представленная единственной записью Марков 138. Еше В. Ф. Миллер заметил, что данный текст стоит «особняком» и «значительно отступает от обычного типа, усвоенного этому сюжету».57 Запись произведена Б, А. Богословским от одного из лучших сказителей Беломорья — Г. JI. Крюкова, репертуар которого включал былины из трех районов — Зимнего берега, Мезенского берега и верхней Мезени." Особенности этого варианта, выделяющегося среди других простотой и краткостью, не могут быть признаны результатом современного А. В. Маркову «золотицкого былинного творчества», которое, по справедливому замечанию А. М. Астаховой, как раз, напротив, «характеризуется введением новых добавочных эпизодов».39 По тем же причинам вариант нельзя отнести и к новациям Мезени, для которых характерен «процесс дальнейшего развития героического цикла в направлении именно осложнения и развертывания».40 Четкость и завершенность текста Г. Л. Крюкова не позволяет также признать его полузабытым и разрушенным. Есть все основания думать, что перед нами довольно прочно устоявшееся образование.

Главный герой здесь -— Дунай Иванович, сопровождают его Добрыня и Михаил Игнатьевич. Очень резко выражен отказ героя везти дань: Дунай объявляет даже", что готов расправиться с самим татарским царем, причем на предложение Владимира дать ему в таком случае «силы сколько надобно» Дунай отвечает, что не хочет «губить народ понапрасну», и обещает с двумя своими спутниками навсегда избавить Русь от татарской зависимости:

А разорим его всё царево жа.

Что навеку не вспомянут нашей дани-пошлины.

Столь же решителен ответ богатырей на вопрос татарского царя о цели их приезда. Эпизоды состязаний здесь совершенно отсутствуют, сюжет развивается иначе, чем в «основной» версии. Татарский царь отвечает богатырям:

Ой недам-то вам я дани-пошлины; А да соберу я свою сил у-множество, А пошлю я своих сильних богатырей, А да как ведь тут разорят славен Киев-град; А да созову на чисьто поле своих богатырей.

Тогда Дунай велит своим спутникам умертвить 12 лучших татарских богатырей. Добрыня и Михаил Игнатьевич убивают их и извещают об этом вражеского царя. Он созывает все свое войско — «силу бесчётную». Происходит бой этой силы с русскими богатырями: «зачели они рубить- то всё татаревей / Да широку двору поеживать», в результате чего «царь- от сам-от на убег бежит».

Финал былины во многом аналогичен «основной» версии: татарский царь останавливает истребление своего войска обещанием отдать дань и платить ее впредь; но когда богатыри получили «дань да за вси годики», царь, в отличие от всех других вариантов, дает еще обещание: «Я не буду находить веком на князя на Владимера».

Видно, что этот текст испытал влияние сходной по ситуации былины о Дунае. С ней он сближается не только именем главного персонажа и очевидной второстепенностью роли Добрыни, но и некоторыми частностями изложения. Так, например, царь Батырин задает приехавшим богатырям вопрос:

А вы пошто ко мне пришли, приехали: А ли вы пришли послом посланы. Или служить мне-к а пришли верой-правдою, А верой-правдою, не изьменою?

Однако подобный вопрос — не только обычная деталь былины о Дунае. Почти в такой же форме сходный вопрос задает русскому послу «цар Татарин» в южнославянской песне, восходящей к сказанию о посольстве Тютчева:

Je л' те царе мени оправио? Зал' си доша' мени подворити? Jan' си доша пораз Moje главе?

Сам по себе этот пассаж слишком трафаретен, чтобы служить указателем генетической связи текста еще и с южнославянской песней. Но непосредственно следующая за ним косвенная угроза героя убить татарского царя — «Вeh сам доша' пораз TBoje главе» — уже достаточно определенно сближает эту песню с аналогичным заявлением Дуная о татарском царе в беломорском варианте: «Да как могу ему сечь да буйну голову», ни в одном другом из вариантов нашей былины этого нет. Центральная часть варианта воспринимается уже как обработка в былинном стиле мотивов сказания о Тютчеве, отразившихся особенно близко в южнославянской песне и в тексте, записанном А. Харитоновым. Это — угроза вражеского царя разорить Киев-град (ср. I версию), отправка царем против русских своих отборных богатырей (все три версии), уничтожение их русскими (II и III версии), извещение об этом татарского царя (все три версии), созывание войска татарским царем (III версия), обращение его в бегство при виде разгрома своего войска (111 версия). В связи с восходящей к сказанию о Тютчеве угрозой царя отправиться на Киев находится, очевидно, и позднейшее обещание его никогда не воевать против Владимира.

Характер переработки мотивов особенно показателен в третьем из названных примеров, где беломорский вариант ближе всего именно к южнославянской песне. В нем отборный отряд татарского царя, состоящий из тысячи человек, разведенных по домам на ночлег, по указанию посла хозяева этих домов обезглавливают. В былине действия богатырей не могли противоречить цельности их героического образа. В беломорской тексте русские богатыри будят спящих «зысьным голосом»; 12 татарских богатырей просыпаются:

А как увидели руських-то двух богатырей, А как тут богатыри Батурина да испугалисе, А на уес поехали ко городу к Батыину.

Только тогда Добрыня и Михаил Игнатьевич «состыгли их да на чистом поли, / А осекли им по плеч да буйны головы».

Эта версия былины представляет собой, очевидно, контаминацию со сказанием о посольстве Тютчева. Последнее было использовано в недошедшем его виде, отразившем, по всей вероятности, далекий общий протограф записанных в XIX в, II и III версий — протограф, более близкий к последней из них. Контаминация былины и сказания — естественное явление для общего процесса взаимодействия «между жанрами, близкими между собой по тематике, сюжетам и сюжетным мотивам» — взаимодействия, облегчаемого в данном случае и «родственностью их структуры».  Особенно «повезло» в этом отношении как раз сказанию о посольстве Тютчева, в отношении которого еще С. К. Шамбинаго замечал, что «эпизод нравился чрезвычайно» и «попал в некоторые сюжеты старин».

Уяснение обстоятельств и времени появления основной версии былины позволяет внести определенность в вопрос об отношении ее к историческому Василию Казимиру. Можно было бы предположить, как и сделал Ф. М. Селиванов, что имя главного персонажа в былине предшествовало появлению на исторической арене этого новгородского посадника и что былинный герой восходит к какому-то другому историческому прототипу, не оставившему следов в письменных источниках.4" Но поскольку предположение это в силу последнего факта недоказуемо, а само допущение относительно совпадения двух исторических имен слишком маловероятно вследствие инородности имени Казимир для русских, следует отыскать иное объяснение.

Прежде всего необходимо иметь в виду, что Василий Александрович Казимир был одним из наиболее известных деятелей второй половины XV столетия. На протяжении 25 лет (с 1456 по 1481 г.) имя это многократно фигурирует во многих летописях — не только новгородских, но и московских, а также в псковской, смоленской и устюжской; если речь идет о группе лиц, то его, как правило, называют первым, часто же он оказывается единственным, кто назван по имени; летописи неновгородские упоминают его иногда даже ошибочно. Если бы мы допустили, что произошло совпадение реального исторического имени с уже существовавшим былинным, то несомненно, что в былине о свержении татарского ига персонаж все равно бы ассоциировался у новгородских исполнителей с широко известным новгородцам историческим лицом — современником этого события. А все записи, кроме двух, были сделаны в пределах Новгородской земли.

Выясняется, что традиционно повторяемое мнение (идущее еще от Ив. Беляева и Д. И. Иловайского), будто Василий Казимир был упорный борец за независимость Новгорода, один из вождей «литовской» партии и закоренелый политический враг Ивана Ш (а по выведенному отсюда заключению Ф. М. Селиванова — соответственно и враг народных устремлений),  — результат недоразумения. Основанием для него послужили два засвидетельствованных летописями исторических факта: 1) в 1471 г., во время войны Ивана III против Новгородской республики, посадник Василий Казимир был одним из воевод, предводительствовавших новгородским войском и взятых в плен; 2) спустя 10 лет, в 1481 г., Иван III «поймал» (т. е., очевидно, выслал из Новгорода) Василия Казимира. Однако летописные данные о нем далеко не исчерпываются этими известиями.

Не следует исходить из упрощенного и, как это уже сравнительно давно установлено, ошибочного в целом представления, будто народные массы Новгорода боролись за полное подчинение московскому великому князю, а боярство — за подчинение польско-литовскому королю, обещавшему сохранение вечевого строя. В Новгороде шла острая политическая борьба между двумя партиями бояр, одна из которых активно выступала как раз за признание Ивана III «государем» Новгорода; что же касается городских низов, то они, по-видимому, в весьма значительной своей части стремились к сохранению республиканских порядков (не только поддерживавших иллюзию народовластия, но и на деле обеспечивавших некоторый демократизм в политической жизни), справедливо опасаясь полного уничтожения вечевого строя великим князем московским. Благодаря этому «литовской» партии бояр удалось поднять сорокатысячное ополчение для отражения похода Ивана Ш на Новгород в 1471 г.  Одной из причин разгрома этого ополчения было отсутствие единодушия среди возглавлявших его деятелей Новгорода, часть которых вела, очевидно, двойственную политику. Архиепископ Феофил, например, в том же 1471 г. вообще запретил своему полку сражаться против войск великого князя. Очевидно, что не все бояре, предводительствовавшие новгородским ополчением, были действительными приверженцами союза с Литвой. Это доказывает резко различная судьба попавших в плен воевод. Летопись сообщает, что Дмитрию Бо- рецкому, трем другим названным по именам пленникам и «их товарищем» Иван 111 «повеле главы отсещи», а «Василья Казимира и его това- рищов 50 лутших» после недолгого заключения отпустил в Новгород.

Позднее летописи, особенно московские, постоянно упоминают Василия Казимира на первом месте среди виднейших политических деятелей Новгорода. Из контекста этих известий достаточно ясно видно, что боярин этот не только не относился к вождям разгромленной в 1471 г. «литовской» партии, но и не принадлежал к политическому «болоту» Новгорода, куда склонен был его относить В. Н. Вернадский.45 Несомненно, что Василий Казимир и его новгородские сторонники вели политику соглашения с московской великокняжеской властью. Как справедливо отмечает В. Л. Янин, сообщение псковской летописи об аресте Василия Казимира в 1475 г. — «несомненная ошибка», опровергаемая данными московской летописи.  Когда Иван III в 1476 г. поехал в Новгород, то среди лиц, встречавших его в пути, одной из первых была группа бояр и житьих людей, возглавляемая Василием Казимиром. Прибыв в Новгород, великий князь разбирал жалобы на некоторых новгородских бояр. При этом он отклонил просьбу архиепископа Фео- фила о помиловании группы бояр, а позднее помиловал только тех, за которых ходатайствовали вместе с архиепископом Василий Казимир и его приверженцы.  Затем Иван III пировал по очереди у новгородских сановников, подносивших ему богатые дары. После пира у архиепископа первым был пир у Василия Казимира," Когда великий князь покидал Новгород, то его провожала группа бояр, среди которых первым назван тот же Василий Казимир.

После уничтожения вечевого строя Иваном III в 1478 г. бояре и жи- тъи люди Новгорода «били челом великому князю в службу»; сразу по- еле этого (как только «вышли от него»), по сообщению московского летописца, «князь велики выслал за ними Ивана Товаркова к Казимеру, да к брату его к Коробу (далее поименованы еще 10 бояр. — С. А.): а велел им князь велики говорити: „На которой грамоте великим князем крест целовали есте, по той бы грамоте государем своим и правили есте по тому же крестному целованию. А что услышит кто у брата у своего у новогородца о великих князех о добре и о лихе, и вам то сказати своим государем великим киязем. А что учнут великие князи с вами говорити которое свое дело, или бояре великого князя кое с кем от вас имут которое дело великих князей говорити, и того вам государьскаго дела не проносити по тому крестному целованию"».  Такое разъяснение, сделанное доверенным лицом Ивана III, свидетельствует, что эти 12 бояр во главе с Василием Казимиром были наиболее близки московской великокняжеской власти.  Со службой их Ивану III связывались, вероятно, и надежды на сохранение своих экономических позиций в условиях только происшедшего полного подчинения Москве и начавшейся конфискации земельных владений новгородского боярства.

Очевидно, что Василий Александрович Казимир был центральной фигурой в тех кругах Новгорода, которые готовы были тесно сотрудничать с московской властью, перейдя — как мы бы теперь сказали — от узкого новгородского патриотизма к патриотизму общерусскому. Очевидно, что они готовы были служить и самому насущному в то время общерусскому делу — освобождению от татарского ига.

В 1479 г. Иван III казнил более сотни новгородских бояр, выслал около тысячи семей из Новгорода и даже самого архиепископа Феофи- ла отослал в Москву, однако меры эти никак не затронули Василия Казимира. Он оставался не только номинально, но и фактически на великокняжеской службе. Летописи сообщают об участии его «с новгородцкою силою» в войне против Ливонского ордена в 1481 г., когда «посылал князь великий воевод своих немецкие земли воевати», причем «новгородцкых бояр воевода был Василеи Казимир, да Олександр Сампсонов, и иные мнози».

Только после победы в этой войне великому князю, очевидно, уже не нужен стал новгородский воевода, бывший самым влиятельным, но достаточно независимым сторонником его власти в Новгороде. Власть эта была теперь настолько упрочена, что Иван III приступил к окончательной конфискации земельных владений сохранявших еще свое положение новгородских бояр; в том же году он «поймал» Василия Казимира и его брата Якова Короба.  Тот факт, что Василий Казимир разделил в конце концов участь других новгородских бояр, отнюдь не свидетельствует о его враждебности по отношению к Москве. Все без исключения новгородские землевладельцы, в том числе и сторонники «московской» партии, были лишены Иваном III своих владений в Новгородской земле. По заключению В. Н. Вернадского, этого не избегли даже самые ревностные приверженцы Ивана III, оказывавшие «немалые услуги великому князю»: «Своей усердной службой они добились лишь того, что были „сведены последними"».58

Таким образом, не оказывается противоречия между историческим смыслом былины о Василии Казимировиче и реальной деятельностью исторического Василия Казимира. Как свидетельствуют источники, он действительно был «служилым лицом» при великом князе и даже проявил себя на этой службе в качестве «стоятеля за общерусские интересы» — как раз в период борьбы за уничтожение татарского ига. Следовательно, отпадают и те причины, которые помешали в свое времяB.Ф. Миллеру отнести сложение былины к XV столетию.

Более точной датировке могут помочь данные о местах записей былины. Как уже говорилось, все они, кроме двух, произведены на Русском Севере — в пределах древней Новгородской земли. Вариант Гуляев 10 записан на Алтае, русское население которого — главным образом потомки переселенцев с того же новгородского севера, что было установлено еще самим собирателем.  Особняком стоит запись Киреевский. Вып. 2,83, произведенная в середине XIX в. в Нижегородской губернии. Этот факт представляет особый интерес в связи с тем, что именно сюда было выселено большое число новгородцев Иваном III, конфисковавшим их земли вскоре после уничтожения самостоятельности Новгорода.

C.Б. Веселовский, отмечая попутно неизученность вопроса о судьбе новгородцев, выведенных Иваном III, писал: «В разных источниках мы находим новгородцев в первой половине XVI в. и позже в центральных и восточных уездах государства. Исключительно большое количество их мы находим в Нижегородском уезде».  Летописи сообщают, что в 80-х гг. XV в. было произведено массовое выселение из Новгорода землевладельцев, испомещенных затем в разных местах Московского государства.

Рассмотрим два известия Софийской 2-й летописи, которая особенно подробно освещает события, связанные с присоединением Новгорода. В 1488 г. по приказанию Ивана III «привели из Новагорода боле семи тысячь житьих людей на Москву».  В той же летописи под 1489 г. сообщается, что вывезенных из «Новагорода житьих» людей великий князь повелел «вести в Новгород Нижний».Аг Исследовавший этот вопрос В. Л. Янин приходит к заключению, что «в рассказе 1488 г. ив рассказе 1489 г. речь идет об одних и тех же лицах».  О выселении в это время новгородцев в Нижегородский уезд сообщают коротко и другие летописи. В результате такого единовременного «вывода» 7 тысяч людей в Нижегородском уезде появилась многочисленная новая группа населения, обособленность которой поддерживалась насильственностью их водворения здесь и воспоминаниями о былом благополучии в Новгороде. Естественно, что население сохраняло свой новгородский фольклор, в частности былины.  Новгородская былина, записанная недалеко от Нижнего Новгорода в селе Павлове, очевидно, и представляет собой один из остатков традиции, занесенной при массовом переселении новгородцев в Нижегородский уезд в конце XV в.

Если это так, интересующая нас былина появилась не позже 80-х гг. XV в. Создание данной ее версии приблизительно совпадает хронологически и с реальной борьбой за полное освобождение Руси от татарского ига, и с реальной службой великому князю исторического Василия Казимира. Вместе с тем, как показал предшествовавший анализ, первоначальным зерном былины послужили не сами события 1480 г., а происходившие за 100 лет до того посольство Тютчева и Куликовская битва, отразившиеся в былине через посредство героического сказания, успевшего претерпеть довольно значительную эволюцию.

Рассмотрим детальнее события 1480—1481 гг. Во время войны с Ахмед-ханом войска Ордена, пользуясь этим, «приходили ратию» на Псков. «И князь великий за то послал на них рать», — сообщает Никоновская летопись. Посылка этой рати, в которой, как мы уже знаем из других летописей, с новгородскими полками участвовал Василий Казимир, произошла, очевидно, сразу же после возвращения войск с Угры: «стояние на Угре» окончилось в ноябре 1480 г., а войско, посланное против Ордена, уже в феврале 1481 г. выступило из Пскова.6* У нас нет прямых сведений о том, участвовали ли возглавляемые Василием Казимиром новгородские силы только в действиях против Ордена или они входили и в состав русской армии, выступавшей непосредственно перед тем против Ахмед-хана. Угроза его нашествия на Русь потребовала тогда мобилизации всех сил, которыми мог располагать Иван III, поэтому использование против татарской армии и новгородцев, за два года до того «бивших челом в службу» московскому князю, представляется более чем вероятным.

Следовательно, есть достаточные основания полагать, что Василий Казимир действительно был непосредственным участником событий, приведших к свержению татарского ига. Завершившая их успешная война с Орденом, в которой Василий Казимир несомненно участвовал, окончилась весной J 48) г.67 Очень коротко говорящая об этой войне летопись буквально в следующей фразе сообщает, что Иван Ш «тое же весны поймал Казнмера».68

Высылка великим князем только что вернувшегося с победой известнейшего воеводы Новгорода, естественно, должна была еще более увеличить здесь его популярность. Одновременно распространилась весть, что не только войска Ордена разбиты, но и само татарское иго окончилось в результате действий русской армии, в которых участвовал (по крайней мере на заключительном этапе) Василий Казимир. Вряд ли приходится сомневаться, что именно ему в Новгороде народная молва и стала приписывать главную роль в уничтожении татарского ига, а саму его высылку стали, вероятно, объяснять происками завистников — московских бояр, окружавших великого князя, которому так честно и славно послужил Василий Казимир.

Становится понятным, что основная версия былины о свержении татарского ига, в которой главный персонаж — Василий Казимирович, появилась в Новгородской земле именно «по свежим следам» этого факта, когда здесь уже не было самого героя, но еще не было преданий, отражавших более или менее близко к истине события 1480 г. Именно этим и объясняется то обстоятельство, что «фактический материал» былины восходил к устной традиции о громком событии столетней давности, о событии, которое казалось — по его фольклорной интерпретации — аналогичным только что происшедшему.

В. Ф. Миллер писал о неосновательности традиционного признания новгородскими по происхождению только тех немногих былин, где само действие происходит в Новгороде. «Давно уже уяснено, — напоминал он, — что присутствие имени Владимира и прикрепление места действия былины к Киеву не говорит ничего в пользу давности ее сложения, так как Киев и князь Владимир вставлялись по готовому шаблону и былина с этими именами могла быть слагаема и в XV, и в XVI, и даже в XVII столетиях сказителями, не видевшими Киева, а проживавшими где-нибудь в северных городах <...>. Ничто не препятствует нам допустить, что в Новгородской области или в новгородском культурном районе могли быть слагаемы былины, не прикрепленные содержанием к Новгороду или прикрепленные к Киеву и его эпическому князю».  На основе своих наблюдений над географическим распределением сравнительно еще немногочисленных тогда записей былин В. Ф. Миллер делал предположение, что «уже в XV, XVI столетиях не все области, населенные великорусским племенем, были равно богаты былевыми песнями» и что «главным очагом былинного творчества» являлись в то время лишь «места, наиболее подчиненные древненовгородскому культурному влиянию». "

Гипотеза эта была подкреплена и уточнена на основе проведенного сравнительно недавно сплошного учета и картографирования всех записей русского героического эпоса, произведенных до начала XX в. включительно — в процессе обследования гораздо более обширной территории, чем к тому времени, когда писал В. Ф. Миллер. Как выяснилось путем сопоставления результатов этой работы с историческими и лингвистическими данными, былинные очаги оказались «сосредоточены главным образом в районах Русского Севера», причем только в местах новгородской колонизации. В областях же, где преобладала низов- ская колонизация, былин нет. Это в свою очередь дает основание утверждать, что к XIV—XV вв., времени усиленной колонизации из Ростово- Суздальской земли, былин там не было. Привлечение фольклористических данных приводит к предположению, что в XIV—XV вв. былины отсутствовали в центральных и южных областях России, а также на Украине и в Белоруссии. Общий итог проведенной работы сводится к заключению, что «известная нам былинная традиция является новгородской интерпретацией русского эпоса».

Наблюдения эти не колеблют ни широко известных выводов, что основной состав сюжетов общерусского эпоса может быть связан с эпохой Киевской Руси, ни допущений о повсеместной распространенности его в XI—-XIII вв. Новгород и Новгородская земля не были разгромлены и опустошены нашествием Батыя, и ужасы татарского ига гораздо слабее давали себя знать в пределах Новгородской республики, чем в других областях Руси. Эти обстоятельства необходимо учитывать в объяснении фактов, на которых построена упомянутая гипотеза.

Для нас она представляет интерес в связи с конкретными результатами изучения цикла былин, посвященных успешному отражению татарского нашествия. Создание их относится главным образом к XV столетию. Исторической основой послужили Куликовская битва и другие факты борьбы против иноземных поработителей в конце XIV в. — факты, влиявшие на создание былин через посредство устных сказаний, преданий, легенд и слухов, непосредственно отзывавшихся на реальные события. Но само сложение былин, отразивших эти события, представляло собой не новотворчество. Это было как бы воссоздание «на старой основе», но с применением новых «строительных материалов» древних эпических повествований, которые в ходе своей многовековой эволюции перманентно откликались на очередные этапы возобновлявшейся много раз борьбы против вражеских нашествий.

Обратим внимание на следующие особенности этих новых былин. Предводитель разгромленного татарского войска нередко назван Мамаем, а сама битва еще чаще — Мамаевым побоищем. Название Куликова поля тоже прочно вошло в былинный эпос. Однако нет речи о том, что богатыри избавляют от нашествия полчищ Мамая Москву.  Русский князь везде сохраняет имя Владимир. В былинах, посвященных разгрому татар, не отмечено ни одного имени, которое хотя бы отдаленно напоминало кого-либо из московских великих князей или их воевод. Возглавляет победоносное войско почти всегда Илья Муромец, причем часто подробно описывается собирание им богатырей. Приведем один из наиболее характерных примеров:

Писал ярлыки скоро писчатые

Ко своим ко братьицам ко названным:

Во первых-то к Самсону Колуаану,

Во вторых-то к Дунаю Ивановичу,

В третьих-то к Василию Касимерову,

Во четвертых-то к Михайлушке Игнатьеву с племянником,

Во пятых-то к Потоку Ивановичу,

Во шестых-то ко Добрынюшке Никитичу,

Во семых-то к Алеше Поповичу;

В восьмых-то к двум братьям Иванам,

Да еше к двум братьям, двум суздальцам.

Кроме имен, часто фигурирующих в эпосе и возводимых еще к домонгольской Руси (Добрыня, Алеша, Дунай, Поток, Михаил Игнатьевич), а также нескольких более или менее редких и случайных, присутствуют почти непременно персонажи «новгородского происхождения». Это прежде всего Самсон, историческим прототипом которого не без оснований принято считать новгородского воеводу Самсона Колывано- вича (но который, однако, с Мамаем не воевал и погиб до Куликовской битвы). Богатырь Самсон Колыванович обычно возглавляет дружину, которая выручает Илью Муромца и решает этим исход битвы с татарами. Былинный эпизод имеет близкие параллели с рассмотренным выше героическим сказанием, которое отобразило конкретно участие в Куликовской битве новгородцев (но не содержало этого имени).

Иногда в таком перечне оказывается и Василий Буслаев, попавший сюда явно не из истории, а из былин о нем. Василий Казимирович (в данном перечне тоже фигура случайная) — герой рассмотренной только что новгородской былины, которая посвящена свержению татарского ига.

В героических былинах XV столетия, посвященных успешной борьбе русских богатырей с татарским войском, налицо следующие тенденции: 1) возрождение старинных эпических сюжетов и мотивов применительно к новой исторической обстановке; 2) стихийный «отбор» вносимых новых исторических реалий — отбор, как бы затушевывающий роль Москвы и ее деятелей; 3) выдвижение новгородских персонажей.

Нельзя не заметить сходства этих тенденций с теми, которые проявились в том же XV в. в зодчестве, литературе и других областях культуры Новгорода. В былинах отразилось то же противоречие: с одной стороны, население Новгородской земли явно симпатизировало борьбе Москвы против татаро-монгольских поработителей — борьбе, к которой оно и само было причастно в 1380 г. С другой стороны, неприязнь к настойчивому стремлению тогдашних московских князей упразднить новгородскую «вольность» была, по-видимому, весьма распространена. Это определяло некоторые особенности культуры самого Новгорода и эпического творчества Новгородской земли не только в XV в., но и позднее. В XVI—XVII столетиях на прежние исторические впечатления наслоились новые — от новгородского похода Ивана IV, затем — от событий Смуты.