Былины о Добрыне. Рогволд и Рогнеда, борьба со Змеем

 

УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ

 

 

Былины о Добрыне

 

 

 

СПОДВИЖНИК КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА СВЯТОГО

 

Обязанные фольклору известия Новгородской Иоакимовской летописи оказываются важны и для выяснения исторической основы двух ранних новгородских былин. Герой их, хорошо известный и по «Повести временных лет» Добрыня, дядя князя Владимира Святославича, — в былинах княжеский сват и победитель Змея. О женитьбе Владимира на Рогнеде в результате военных действий, в которых важная роль принадлежала Добрыне, в Иоакимовской летописи говорится кратко. Но, в отличие от «Повести временных лет», объяснена роль Новгорода: «Владимир <...> собрав новгородцев и иде на полоцкого князя Рохволда, зане тот повоева волости новогородские. И победя войско, град Полоцк взя, Рохволда со двема сыны уби, а дсчерь его Рогнед взя себе в жену и пре- именова ю Гориславою. Сия приречена бе Ярополку и хотяше идти с послы Ярополчи ко Киеву».  В Лаврентьевской летописи, где изложение предания о женитьбе Владимира на Рогнеде гораздо подробнее, вообще не говорится о составе войска Владимира; в «Повести временных лет» упомянуты варяги, словене, чюдь и кривичи, но не собственно новгородцы. В этих источниках отсутствует известие о военных действиях Рогволода против новгородцев. А оно помогает объяснить как мотивацию самого предания, попавшего в упомянутые летописи, так и популярность новгородской былины о женитьбе Владимира. Она записывалась более сотни раз во всех частях Новгородской земли, где сохранялся эпос: в Прионежье, на Беломорье, на Мезени, на Печоре и даже в Сибири, куда попадали переселенцы с этих территорий.

 

Для исследователей былины соотнесенность ее с преданием, пересказанным в летописях, была достаточно ясна, и мнения по данному поводу в общем единодушны, хотя в некоторых работах высказывалось предположение, что исторической основой явилась не только женитьба Владимира на Рогнеде, но и позднейшая женитьба его на византийской принцессе, которая не хотела идти за Владимира, так как он был еще язычник. Но роль Добрыни, вполне отчетливо обрисованная преданием о женитьбе на Рогнеде, как и другие детали летописных повествований о ней, связывают былину гораздо более определенно именно с первой женитьбой Владимира — когда он был еще новгородским князем.

 

В качестве такового он претендовал на руку княжны, уже просватанной за великого князя киевского. Это сватовство, очевидно, представилось настолько вызывающим, что, может быть, не без ведома киевского жениха Рогволод решил наказать дерзкого претендента военным вторжением в его новгородские владения. Сохраненное Иоакимовской летописью известие об этом военном предприятии полоцкого князя несколько корректирует устоявшееся в исторической науке представление о причинах похода Владимира и Добрыни. Не только оскорбительная форма отказа сватам, но и необходимость защиты своего княжества побуждала совершить с новгородским войском поход на Полоцк. Этот существенный момент не принимался во внимание и исследователями былины. В остальном же выяснение ее соотношения с исторической основой было осуществлено еще фольклористами XIX—начала XX в., и возникавшие вопросы были решены, за исключением, однако, некоторых существенных деталей.

 

В большинстве записанных текстов былина состоит из двух основных частей, причем они встречаются и порознь как самостоятельные песни.

 

Эпический князь Владимир решает жениться. По его поручению богатырь Добрыня, вместе с богатырем Дунаем, едет к чужеземному королю высватать его дочь. Король почти всегда русским сватам отказывает под тем или иным предлогом, а в некоторых вариантах — оскорбляет самого жениха:

Да как ваш тот князь не велик собою, <...>

Не отдам я своей дочери

Да й за вашего князя Впади мира

 

Тогда богатыри берут невесту силой: чаще это в самом дворце совершает Дунай, а Добрыня тем временем побеждает вооруженных слуг короля, мешающих увозу невесты. Но есть варианты, где главным сватом является сам Добрыня; участниками поездки бывают и другие богатыри; военное столкновение нередко переходит в разгром всего королевского войска:

 

А ише тут де Добрынюшка Микитиць млад А он прибил — прирубил всю силу неверную. 

Невесту привозят к Владимиру, и происходит свадебный пир. Во многих вариантах песня этим оканчивается. Но чаще в ней есть еще повествование о самом Дунае. На обратном пути он встречает поляницу — женщину-богатыря. Пока Добрыня с княжеской невестой Апраксой продолжает свой путь, Дунай вступает в бой с поляницей (это — сестра Анраксы), побеждает ее и привозит в Киев как свою невесту. Здесь происходят свадьба Владимира и свадьба Дуная; последний состязается с женой в стрельбе из лука, что оканчивается трагически для обоих. Почти все исследователи давно единодушны в заключении: двухчастная былина создалась как соединение двух некогда самостоятельных произведений народного эпоса.

 

Именно первая часть, т. е. собственно былина о женитьбе Владимира, имеет упомянутую параллель в рассказах летописей, причем некоторые варианты эпической песни сохранили и дополнительные детали, не оставляющие сомнений, что в данном случае и летопись, и былина восходят к одному и тому же преданию об историческом факте — женитьбе Владимира Святославича на полоцхой княжне Рогнеде.

 

Среди тех вариантов былины, где отказ в сватовстве мотивируется пренебрежительной оценкой самого Владимира или его владений, одна запись даже содержит такую реплику отца невесты:

 

А князь-от Владимир да быв холопище.

Исторический Владимир Святославич был действительно «низкого» происхождения (по матери), а Новгородская земля, которой он тогда управлял, была гораздо беднее Киевской, где правил другой претендент на руку полоцкой княжны.

 

Согласно летописи, Полоцкой землей владел прибывший «из заморья» князь Рогволод, который намеревался отдать дочь за старшего сына великого князя Святослава Игоревича. Вот что говорится в «Повести временных лет»: Владимир «посла ко Рогьволоду Полотьску, глаголя: „Хочу пояти дщерь твою собе жене". Он же рече дщери своей: „Хочеши ли за Володимера?". Она же рече: „Не хочю розути робичича, но Ярополка хочю"». Далее рассказано о военном походе на Рогволода, победе над ним и женитьбе Владимира на Рогнеде.  В словах Рогнеды, приведенных летописцем, имелся в виду древний свадебный обычай: перед первой брачной ночью жена должна была разуть мужа. Предание еще раз, но более подробно, изложено в Лаврентьевской летописи под 1128 г., причем тут оно имеет более первоначальный вид, как считал А. А. Шахматов, обоснованно полагавший также, что само событие происходило еще в 970 г.  В Лаврентьевской летописи говорится, что новгородский князь Владимир был еще очень молод, но при нем был дядя его — воевода Добрыня — «храбор и наряден [т. е. распорядительный] муж». Получив ответ Рогнеды, «Володимер разгневася о той речи, оже рече „не хочю я за робичича"; пожалнсн [т. е. возмутился] Добрыня и нсполнися ярости, и поемше вон н идоста на Полтеск и победиста Рог- волода <...>; и взяша город и самого яша и жену его и дщерь его. И До- брына поноси ему и дщери его, нарек ей робичица...». Претерпев унижение, Рогнеда сгановится женой Владимира.

 

Гнев молодого князя и ярость Добрыни (о которой говорят и летопись, и былина) вызваны не столько отказом в руке полоцкой княжны, сколько тем, что при этом Владимира назвали робичичем, оскорбив таким образом и Добрыню, приходившегося родным братом Малуше, матери Владимира.

 

В «Повести временных лет» она названа ключницей бабки Владимира княгини Ольги, т. е. ее служанкой. Тем не менее позже Владимир наравне с несомненно законными сыновьями Святослава участвовал в борьбе за киевский престол. Это трудно совместить с предположением, что мать его на самом деле была простой рабыней, взятой Святославом в наложницы. Д. И. Прозоровский давно предположил, что Малуша и Добрыня — дети лишенного власти древлянского князя Мала.

 

Согласно «Повести временных лет», после того как древляне жестоко убили притеснявшего их киевского князя Игоря, они предложили овдовевшей Ольге выйти за Мала. Ольга отомстила за убийство мужа, победила древлян, пленила их старейшин. О судьбе самого Мала эта летопись не говорит. Но спустя 25 лет летописец, сообщив о посылке Святославом юного Владимира с Добрыней управлять Новгородом, поясняет, что Владимир — сын Малуши, Добрыня — брат ее, а «отець же бе има Малък Любечанин».

Д. И. Прозоровский пришел к выводу, что речь, очевидно, идет о бывшем древлянском князе, заточенном в Любечском замке (в 200 верстах от Киева), и имя Малк («Малко») — уменьшительное от Мал; дочь же его, согласно заключению Прозоровского, как пленница сначала оказалась у Ольги «рабою по праву войны», но потом стала одной из жен Святослава, поскольку была княжеского рода.  Впоследствии А. А. Шахматов иначе объяснял слово «Любечанин», но считал, что «основная мысль Прозоровского верна» и что летописное имя матери Владимира сочинено редактором Начального летописного свода, «отправлявшегося от имени ее отца Мала».

 

Еще Ф. И. Буслаев, согласившись с Прозоровским, предположил, что былинное отчество богатыря Добрыни Никитича могло произойти от Нискинич, — в связи с тем, что Ян Длугош, писавший о Древней Руси в XV в., на основании летописей, часть которых до нас не дошла, называет побежденного древлянского князя не Мал, а Нискина.  Это имя, замечает современным польский историк А. Поппэ, «следует признать не только древнерусским, но вообще старославянским»; он приводит сводку данных о существовании еще в XVI столетии села Нискиничи в Западной Руси; однако, по мнению А. Поппэ, Мал стал Нискиной только «под пером Длугоша», который нередко изменял формы собственных имен.  Давняя мысль Ф. И. Буслаева, что Нискиничи — такое же династическое прозвище, как Рюриковичи, может помочь дальнейшему прояснению этого вопроса.

 

Как писал И. И. Срезневский, из ответа Рогнеды, назвавшей Владимира робичичем, не следует заключать, что «Малуша была в полном смысле раба».  В древнерусском языке слово «робичищь» потреблялось также в значениях «слуга», «придворный».1(1 К князю Владимиру эти значения, конечно, не относились непосредственно, но само их существование подкрепляет мысль, что мать его могла не быть рабыней по происхождению. Согласно летописному сказанию, оскорбленный Добрыня, пленив полоцкого князя Рогволода, нарек его дочь робичица. Значит, аналогично могли поступить прежде с детьми плененного древлянского князя Мала. Это — аргумент в пользу гипотезы Д. И. Прозоровского. Напрашивается и другой аргумент; плоды военной победы над Рогволо- дом Полоцким закрепила женитьба Владимира на полоцкой княжне; ранее аналогичным династическим браком Святослава и древлянской княжны естественно было закрепить плоды военной победы Ольги. Святослав во время ее войны с древлянами был еще ребенком; до его возмужания «робичица» Малуша могла подрастать приОльгином дворе.

 

Любопытно, что в вариантах былин о Добрыне Никитиче иногда говорится:

Да, три года жил Добрый юшка да конюхом, Да три года жил Добры нюшка придверь ничком. Да три года жил Добры нюшка-де ключником...

 

Низкое общественное положение в юности и у Добрыни, и у Малуши из данных летописей вполне очевидно — независимо от того, было ли оно обусловлено только поражением древлян. Но именно робичич Владимир явился главным прототипом былинного Владимира Красное Солнышко, а брат его матери — главным прототипом одного из самых любимых народом богатырей. В былинах Добрыня нередко фигурирует как племянник князя Владимира.. Это — не ошибка позднейших сказителей: в древнерусском языке слово «племянник» означало «родственник».

 

Историческая основа тесно переплелась в образе Добрыни-свата с традиционными эпическими мотивами. Очень часто они имеют международный характер, присутствуют и в других европейских эпосах. Б, М. Соколов доказал это обстоятельным сравнительно-историческим исследованием.1"

 

В подавляющем большинстве записей былины не сохранилось следов древней мотивировки отказа жениху. Как писал Д. С. Лихачев, «и гордость Рогнеды, и поведение Владимира не вязались с народными представлениями о Владимире и о его жене. Отказ Владимиру был вложен в уста самого Рогволода, а причиной отказа сделан обычный бытовой мотив: нельзя отдавать замуж младшую дочь раньше старшей. Появление другой, старшей, дочери и необходимость ответить на вопрос о ее судьбе притянули второй сюжет — о женитьбе сотоварища Добрыни, Дуная».

 

Давно обратив внимание на причины соединения двух былин в одну, исследователи по-разному объясняли истоки былины о женитьбе Дуная. Преобладает мнение, что основа ее — столкновения славян с народами, у которых были женщины-воительницы. Но древняя основа второй былины могла соединиться в ней с преданиями о деятельности исторического лица XIII столетия: реально существовал довольно известный тогда русский воевода Дунай, служивший популярному у современников волынскому князю Владимиру Васильковичу; этот Дунай в такой же мере причастен к польско-литовским делам, как и герой былины, на что обратил внимание еще В. Ф. Миллер,

 

Былинные сваты-богатыри едут обычно к королю политовскому, к городу ляховинскому и т, п., что естественно объясняется долгим вхождением земель древнего Полоцкого княжества и самого Полоцка в состав Литовского, а затем — Польского государства: с XIII до XVIII в. Изменилось и многое другое в реалиях былинного повествования. Иногда оно, весьма удалившись от исторической основы в одних своих частях, сближалось с нею в других. Есть, например, несколько записей, где за будущей своей женой едет сам князь Владимир со спутниками. Захватив невесту, они

 

Садилиси на добрых коней,

Поежжали в свою сторону:

Напали поганы татаре,

Соунышко Владимир стольнокиесський

Хватау осище тележное,

Куды махне — паду улицей,

Перемйхнс — переуукам,

Прибиу поганых татаровей всих,

Увёз Акулину-королевицьиу в свою сторону.*2

 

Столкновение с погаными (т. е. язычниками) татарами здесь, конечно, анахронизм: первое появление татар в Восточной Европе относится к 1223 г. Но Владимир, согласно летописному преданию, действительно сам, вместе с Добрыней, участвовал в походе за невестой. А богатырская сила героя, который одним взмахом поражает многих противников, — довольно обычная для былин гипербола.

 

Отвлекаясь от частностей, следует признать, что остается в силе итог изучения былины, подведенный В. Ф. Миллером 90 лет назад. «Едва ли в каком-нибудь другом былинном сюжете, — писал Миллер, — можно наметить так убедительно, как в этом, связь с историческим преданием, и, кажется, все исследователи эпоса согласны в предположении этой связи. Есть поэтому основание думать, что родовое княжеское предание ходило в XI в. в виде песни, вошедшей в цикл Владимира и распространившейся из княжеской и дружинной среды в других слоях народа. Ввиду того, что сага относилась к молодости Владимира, „ему детеску сущу и еще погану", к тому периоду, когда он был еще не киевским, а новгородским князем, и что трагедия с Рогнедой разыгралась в Полоцке, можно думать, что основная песня сложилась в Новгородской земле. Ведь Добрыня тесно связан с Новгородом, упоминается в числе посадников, имел, по свидетельству Якимовской летописи, в Новгороде дом и жену».

 

Обязанный устному материалу рассказ Новгородской Иоакимовской летописи о крещении Новгорода, где находятся среди прочего сведения, упомянутые здесь В. Ф. Миллером, оказался уже ключевым источником при объяснении второй древнейшей новгородской былины о Добрыне. Как писал в своем первом исследовании этой былины В. Ф. Миллер, «в народном предании Добрыня всего крепче связан с религиозным культом. В свою бытность в Новгороде посадником, он является таким же ревнителем народного культа, каким до крещения был Владимир. Он ставит кумир над Волховом и приносит ему жертвы. А затем, по свидетельству драгоценного отрывка так называемой Иоакимовской летописи, вместе с воеводой Путятой огнем и мечом водворяет в том же городе христианство и крестит жителей».

 

Позднее В. Ф. Миллер, очевидно, под воздействием скептического отношения к этой летописи, высказанного тогда А. И. Никитским, сделал некоторые оговорки, но привлек записанное П. И. Якушкиным предание о «змияке-Перуне», давшее ему дополнительные аргументы в пользу историчности основы былины «Добрыня и Змей» и аутентичности рассказа Иоакимовской летописи.  «Таким образом оказывается, — заключает В. Ф. Миллер, — что в тех местах, где исторический Добрыня, по свидетельству Якимовской летописи, свергал идолов и бросал их в Волхов, распространяя христианство, в тех самых местах — на Волхове, Ильмене, в Новгороде — живет предание о Змияке-Перюне, и есть полное основание думать, что эти местные новгородские предания послужили в древности, по крайней мере отчасти, материалом для былинного сюжета о бое Добрыни со змеем-Горыничем. Ввиду тесной связи исторического Добрыни с Новгородом <...> может быть поставлен вопрос, не был ли именно в Новгородской области, где ходили о Добрыне предания, сложен прототип былины о его змееборстве».

 

Эта былина — тоже одна из самых распространенных в русском эпосе, собиратели фольклора записали больше 80 вариантов ее.  Но основное содержание довольно стабильно: богатырь едет к реке, около которой обитает в горах летающий огнедышащий Змей; он нападает на безоружного, но богатырь побеждает; враг просит пощадить его, и Добрыня соглашается на условии, что Змей не будет захватывать русских пленников; но противник вскоре это условие нарушает: он захватил и унес к себе родственницу самого князя Владимира (в былине она обычно названа его племянницей Забавой ПутятичноЙ, но встречаются и другие имена — см. ниже); князь посылает Добрыню на бой со Змеем; богатырь его снова побеждает — уже окончательно, выручает из его пещеры родовитую пленницу и других узников. Нередко говорится только об одном бое и освобождении богатырем тех, кто томился в плену у Змея.

 

Сопоставление вариантов былины на предмет выяснения их генетических соотношений производилось дважды: А. В. Марковым в начале XX в. и В. П. Аникиным через 70 лет — после того, как число опубликованных записей значительно возросло. Аникину принадлежит и наиболее полное рассмотрение работ, посвященных былине «Добрыня и Змей». Его собственный вывод разошелся с результатами предшественников — может быть потому, что этот исследователь вообще склонен уделять особое внимание сказке в истолковании героического эпоса. Согласно В. П. Аникину, «идейно-художественная функциональность традиционных компонентов содержания и формы в составе сюжетного целого» былины «оказалась весьма различной: сказочные традиции оказались основой, героико-богатырские — активным началом в ее преображении, а элементы религиозно-духовной трактовки — только внешним моментом, осложнившим традиционно опорные пункты повествования».iE

 

За 30 лет до работы Аникина Д. С. Лихачев категорично отказывался признать правомерным понимание смысла былины, утвердившееся в дореволюционной науке: «...если бы былина эта изображала именно крещение, это означало бы, — писал он, — что народ идеализировал и одобрил собственное крещение „огнем и мечом"». При этом Д. С. Лихачев, весьма тенденциозно пересказывая аргументацию предшественников (без ссылок на их работы), укорял их в доверии Иоакимовской летописи — по его словам, «очень позднему и очень недоброкачественному источнику». Он предлагал «видеть в змее внешнего врага».29

 

Эту крайность не разделили ни оппонент Лихачева В. Я. Пропп, ни оппонент Проппа Б. А. Рыбаков. Отвечая Д. С. Лихачеву, В. Я. Пропп возразил, что «если бы это утверждение было правильным, оно означало бы, что народ мифологизирует свою историю».30 Б. А. Рыбаков, показывая внутреннюю противоречивость построения самого В. Я. Проппа, писал: «Одно из крупнейших внутренних событий эпохи Владимира — крещение Руси, как выяснено уже давно, отражено в былине „Добрыня и Змей"».31 Попутно он напоминал, говоря о Добрыне, что «в легенде Иоакимовской летописи идет речь о его жене, которую убивают язычники-новгородцы».32

 

Называть текст Новгородской Иоакимовской летописи «легендой» (заслуживающей, однако, внимания), было, может быть, и правомерно за два десятилетия до того, как укоренившиеся сомнения в его достоверности были устранены исследованием В. Л. Янина. Уместно напомнить, что в его обстоятельной работе были подвергнуты сравнительному рассмотрению все летописные версии крещения Новгорода, а не только текст НИЛ, уникальные подробности которого подтверждены результатами археологических работ (см. в главе I).

 

Победа над Змеем как символ победы над язычеством — главный смысл былины о Добры не-змееборце, едва ли без влияния ее распространенности уже в XII в., получила отображения и в письменных повествованиях того времени о победах над язычниками, нападавшими тогда на Русь.

Исследователи не раз обращали внимание на миниатюру летописи, иллюстрирующую рассказ о победе над половцами в 1112г.: русский воин поражает копьем змею." М. И. Артамонов обоснованно поставил в связь с этим рисунком и с былинным образом Змея рассказ «Повести временных лет» о другой победе над половцами — в 1103 г., после которой Владимир Мономах назвал половецких князей «главы змиевы».34 Хотя еще А. А. Шахматов отметил, что летописец точно процитировал здесь устами Мономаха Слова псалма — «скруши главы змиевыя...» (Пс. 73: 13), но при этом он все же несомненно имел в виду реальных половецких князей. Добавим, что другой летописец позднее эти же слова вложил в уста другого русского князя — Владимира Глебовича Переяславского по аналогичному поводу: в связи с победой над степняками в 1185 г.35

 

В. П. Аникин обратил внимание на то, что Сорочинские горы, в которых обитает былинный Змей, можно соотнести с последними отрогами Урала в Самарском крае, где находилась древняя крепость — село Сорочинское; здесь некогда жили волжские булгары, а в зачинах былин, посвященных Добрыне, иногда Волга бывает упомянута в связи с Соро- чинскими горами.36 После разгрома князем Святославом Хазарского каганата (в 968 г.) усилилось подчинявшееся ему раньше государство волжских булгар. В X в. здесь был центр работорговли; сюда привозили для продажи захваченных пленников.31 Насколько опасным этот сосед был для Руси, видно из того, что, хотя в 985 г. русские одержали победу над булгарами, по совету участвовавшего в походе Добрыни князь Владимир «створи мир» с сильным противником.38

 

В некоторых вариантах былины иначе, чем в большинстве их, названо имя пленницы, которую освободил Добрыня, — Марфида Всеславь- евна (или сходно; Мария Изяславна, Марья Дивовна и др.), причем в этих случаях обычно говорится, что она приходится родной теткой Добрыне. Такие записи былины сделаны в удаленных друг от друга местах, сами тексты значительно различаются. Поэтому упомянутые особенности нельзя объяснить поздней новацией, а естественнее, напротив, возводить их к одной из древнейших редакций былины. А. А. Шахматов высказал обоснованное предположение, что здесь упомянута Мал- фридь, о смерти которой в 1000 г. коротко сообщает «Повесть временных лет».59 Соображения А. А. Шахматова и данные Иоакимовской летописи, пересказанные в «Истории» В. Н. Татищева, заставляют полагать, что историческая Малфридь действительно была в семейном родсг- ве или свойстве с историческим Добрыней.

 

По-видимому, исторический смысл былины неоднозначен. Несомненно, что некогда существовало много разного рода преданий и сказаний, связанных с деяниями исторического Добрыни. Едва ли не главным из них была христианизация Новгорода по поручению князя Владимира. Но вскоре христианство стало и знаменем обороны от агрессивного натиска язычников-степняков, еще позже — знаменем народной борьбы за освобождение Русской земли от владычества Золотой Орды. Эпический образ Змея естественно воспринимался не только как символ язычества, но и как символ внешнего врага. В значительной мере этим обусловлена и популярность народного стиха о змееборце Егории водворителе христианства — эпического произведения, взаимодействовавшего с былиной о Добрыне и Змее, основанной на сказании о христианизации Новгорода.

 

Недавно была опубликована — через 70 лет после ее написания и через 65 лет после смерти автора — талантливая книга Б. М. Соколова, посвященная доказательству того, что основой так называемого Большого стиха о Егории является историческая песнь XI в., которая была посвящена христианизаторской деятельности Ярослава Мудрого. Б. М. Соколов соглашается со своими предшественниками А. И. Кирпичниковым и А. Н. Веселовским в том, что «змееборчество Егория в стихе знаменует собой символическую борьбу христианства с язычеством».

 

Автор обстоятельно использует предшествовавшие труды для под- тверждения тезиса, обоснованного в свое время В. Ф. Миллером, что образ Змея в русском эпосе соотносим с язычеством, а мотив змееборства в былине о Добрыне и в стихе о Егории — с победой христианства над язычеством. В. Ф. Миллер, привлекавший am о Егории только попутно, отмечал, однако, взаимовлияние его и былины о Добрыне-змеебор- це. Поддерживая эту мысль, Б. М. Соколов пишет, что «сходство двух близких по теме и времени песен — одна о Владимировом времени, другая — о Ярославовом — предполагает возможность общей поэтической школы и среды, где они возникли, тем естественнее их древнее взаимное притяжение».

 

Это побуждает вспомнить исследование А. В. Маркова, посвященное былине «Добрыня и Змей». Подтвердив, что «новгородское происхождение былины о Добрыне-змееборце можно считать доказанным», Марков счел целесообразным «поставить вопрос о классе, среди которого возникла былина в своем первоначальном виде». Поскольку «сюжет для нее был взят из христианских апокрифических сказаний», и она имеет тенденцию возвеличить образ борца за христианство против язычества», а «героем ее является княжеский наместник, действовавший заодно с греческими епископами», А. В. Марков напоминал, что «Добрыня носит „шляпу земли Греческой", обычную принадлежность калик, что змеиная пещера, по былине, помещается на Сорочинской (Сарацинской) горе, которая иногда заменяется горой Аравийской, Сионской и Саворской;  упоминается также Сорочинская земля, дорога, река Ер- дан, Греческое море, камень Латырь и сапфир, известный на Руси по Святославову Изборнику 1073 г.».

 

Согласно заключению А._ В. Маркова, все это свидетельствует о том, что былина долго вращалась среди церковных людей, близко знакомых с Палестиной и ее окрестностями, находившимися в руках сарацин». Из их среды, пишет Марков, выходили многочисленные «калики», «в XII в. настолько размножившиеся, что новгородское духовенство стало протестовать против их хождений ватагами. Я думаю, — заключает А. В. Марков, — что среди этих паломников, авторов древнейших духовных стихов, и была сложена былина о Добрыне-змееборце». 

 

Новгородское происхождение былины, напоминал А. В. Марков, следует из того, что она «разработала местное, живущее поныне близ Новгорода предание», а «героем ее является новгородский наместник, который был известен жителям города <...> еще с 970 г., когда он явился в Новгород вместе с сыном его сестры Малки или Малуши, Владимиром в качестве его опекуна. В 980 г., когда Владимир сделался киевским князем, Добрыня становится новгородским наместником». А после крещения новгородцев «он остается в Новгороде», так как Иоакимовская летопись «упоминает об уходе оттуда одного лишь Путяты», А. В. Марков суммирует аргументы, выставлявшиеся еще в «Экскурсах» В. Ф. Миллера, затем — в его «Очерках», добавляет к ним свои соображения — «в подтверждение новгородского происхождения былины».

 

В посмертно изданном итоговом «Очерке истории русского былинного эпоса» В. Ф. Миллер в свою очередь подытожил исследования свои и А. В. Маркова. «Исходя из древней, внесенной в летопись пословицы — Добрыня крести огнем, а Путята мечом — и из сообщаемого отрывком Якимовской летописи рассказа о насильственном крещении новгородцев воеводами Владимира Добрыней и Путятой, я предположил, — пишет Миллер, — что предание о борьбе Добрыни с язычеством приняло впоследствии шаблонные черты боя героя со змием, являющимся олицетворением диавола, язычества, всего нечистого. Подтверждение такого толкования былины я находил как в новгородском местном предании о змияке и Перюнском ските, так и в отдельных деталях былины <...>, в отчестве Забавы Путятичны, последнем следе летописного воеводы Путяты, избавленного Добрыней от нападения новгородских язычников, в приемах борьбы Добрыни (шляпа земли Греческой) и проч.».

 

Как указывает далее В. Ф. Миллер, А. В. Марков «согласен с моим предположением, что первоначальная былина могла быть сложена в Новгородской земле, и подробнее останавливается на среде, в которой она могла возникнуть. Он думает, что сложили ее люди, близкие к церкви, причем слагатели ее воспользовались византийским символическим образом дракона-диавола и сознательно обработали материал легенды в применении к подвигам Добрыни». По заключению В. Ф. Миллера, «можно считать несомненным, что основной сюжет» этой былины «входил уже в состав древнейшего цикла Владимира, что имя былинного Добрыни и приписываемый ему подвиг змееборства имеет в основе предания о знаменитом воеводе Владимира Добрыне и об его подвигах. Другой вопрос, сложился ли прототип былины в дружинной уже христианской среде, в которой должен был быть популярен воевода Добрыня, или, как предполагает г. Марков, среди людей близких к церкви». Относя это расхождение к частностям, В. Ф. Миллер формулирует общий вывод вполне определенно: «Итак, оба сюжета, прикрепленные к имени Добрыни, — змееборство и сватовство — по многим признакам возникли в новгородской земле и указывают на живое участие новгородского творчества в создании прототипов былин так наз<ываемого> Владимирова цикла».4

 

Сформулированные 90 лет назад заключения крупнейшего русского былиноведа выдержали испытание временем. Хотя после 10 веков бытования в устной традиции эти былины не удержали в своих текстах прямых упоминаний Новгорода, достаточно очевидно, что не только сложение их обязано Новгородской земле, но и фактическая основа — прежде всего важным событиям именно новгородской истории X в.

 

 

К содержанию книги: УСТНАЯ ИСТОРИЯ НОВГОРОДА

 

 Смотрите также:

 

богатырь Добрыня Никитич. ОБРАЗ ДОБРЫНИ НИКИТИЧА...

Образ Добрыни Никитича и былины о нем. Едва ли не самыми старыми из дошедших до нас былин являются былины о Добрыне

 

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ  Богатыри русские. Былины о богатырях древней Руси

 

БРОКГАУЗ И ЕФРОН. Богатыри. Добрыня Никитич

Былинные сюжеты, прикрепленные к имени Д.: 1) Д. бьется со змеем Горынычем на р. Пучае (иначе Израе) и освобождает племянницу князя
Может быть, и основная былина о добывании Д. жены (Рогнеды) для Владимира сложилась на севере и затем вошла в кие