Топонимы Новгородской области

Славянские топонимы архаика. Новгородские топонимические древности славянского происхождения

Целью проводимого исследования является историко-этимологическое обоснование новгородских топонимических древностей славянского происхождения - географических названий, связанных возникновением с позднепраславянским и древнерусским временем. В настоящей монографии предмет исследования ограничен географическими названиями, производными от личных собственных наименований и реже от обозначений лиц, или - в целом - деантропонимной (отантропонимной) топонимией, локализуемой в обрисованной выше области бывших пятин Великого Новгорода. К основным задачам относятся: отбор названий по ряду критериев и их локализация, идентификация старых и новых форм названий с учетом тождества именуемых объектов, словообразовательные, этимологические и ареальные интерпретации названий на общеславянском фоне. Общая методика заключается в поиске архаических славянских географических названий, их этимологической (или словообразовательной) расшифровке, ареальной разработке и классификации.

Нет особой нужды доказывать, что апелляция к славянской топонимической архаике существенно расширяет наши знания о ранней языковой и этнической истории славян. Постепенное выявление и научное освоение древнейшей славянской топонимии на различных территориях приближает нас к системному изучению праславянского ономастического и отчасти диалектно-лексического фондов, углубляет знания о диалектном членении праславянского языка позднего периода, дает материал к уточнению специфики ранних языковых изменений. Учет межтерриториальных соответствий архаической славянской топонимии (архаических топоизоглосс) преимущественно ценен при изучении путей и областей расселения славян раннеисторического времени, направлений главных племенных миграций.

Этимологическое рассмотрение древней топонимии, несмотря на всю привлекательность ее в качестве исторического источника, не относится к числу популярных, достаточно апробированных, а главное - теоретически разработанных тем. Такое положение дел связано не в последнюю очередь со специфическими сложностями анализа архаических топонимов, многие из которых «извечно» дискуссионны, с укоренившимся мнением о недостаточной показательности топонимии в плане хронологической стратификации, откуда проистекает известное недоверие к диагностическим возможностям топонимии вообще (которое, надо заметить, «подпитывается» постоянной профанацией топонимического источника в силу часто появляющихся поверхностно-дилетантских опытов истолкования географических имен). Поэтому и основательных работ, посвященных архаической топонимии, в том числе славянской, сравнительно немного. В частности, среди исследователей, регулярно разрабатывавших разноплановую проблематику древнеславянской топонимии и ономастики в целом, хотелось бы в первую очередь назвать О.Н.Трубачева [Трубачев 1968; 1978; 1982; 1988; 1994; 2002; Трубачов 1971] и С.Роспонда [Роспонд 1972; Rospond 1957; 1958; 1968; 1983]. Не потеряла своего ориентирующего значения, главным образом при изучении гидронимической архаики, классическая книга «Лингвистический анализ гидронимии Верхнего Поднепровья» [Топоров, Трубачев 1962]. Существенный интерес для нас в методологическом плане, в основном применительно к тематике изучения древнерусской и старорусской деантропонимной топонимии, представляют также работы: [Б1рыла, Лемцюгова 1973; Железняк 1987; Казлова 1994; Карпенко 1996; Купчинський 1981; Купчинский 1980; Мароевич 1997а; 1997б; Матвеев 1987; Никонов 1968; Рубцова 1980; Селищев 1968; Худаш 1986; Худаш, Демчук 1991; Чайкина 1987; 2005, 93-107; Чумакова 1992; Шульгач 1998; Arumaa 1956; Smilauer 1958; 1960; 1970; Sosnowski 2002].

Географические названия любого региона составляют совокупность разновременных разнокачественных образований. К исследуемой топонимии, определяемой как «архаическая», «древняя», «ранняя», мы относим такие названия, которые маркированы наличием каких-либо древ- неславянских (древнерусских) черт структуры, явно пережиточных и непродуктивных с точки зрения изменившихся реалий современного языка. В плане ареального выражения непродуктивность топонимии может быть конкретизирована как неспособность к спонтанному возникновению тождественных топонимических форм на сопредельных территориях (межтерриториальных параллелей) на базе новых общеязыковых (лексико-семантических, грамматических, фонетических) и собственно ономастических, главным образом антропонимических, ресурсов окружающего диалектного массива. Черты непродуктивности, нерегулярности топонимической формы безусловно ассоциируются с ее архаичностью, хотя можно спорить о хронологической подоплеке таких черт и по-разному оценивать степень их непродуктивности.

К слою архаической топонимии не имеют отношения поздние случаи иррадиации архаических топонимических форм на близлежащие топообъекты в окрестной территории (к таким случаям относится, например, появление в конце XIX в. ойконимов Нащинский пос., Нащи 1-е и Нащи 2-е ж. д. ст. поблизости от архаического ойконима Нащи дер. к западу от Новгорода).

Исследуя славянскую топонимию, отмеченную чертами непродуктивности (архаичности, нерегулярности) структуры, целесообразно ввести хронологические ограничения. Применительно к Новгородской земле приблизительную верхнюю границу появления топонимии, которая рассматривается как архаическая, будем относить ко времени последней четверти XV в. Это оправдано прежде всего внешним, социолингвистическим комплексом событий, отчетливо разделивших две принципиально разные эпохи. Культурно-историческая ситуация Новгородской земли в указанный период меняется радикальным образом. Новгород утрачивает политическую самостоятельность, а его земли включаются в состав Московской Руси. Согласно традиционной схеме периодизации русского языка, закатом древнерусского периода обычно считают XIV в., что же касается XV в., то его рассматривают в рамках уже старорусского (великорусского) периода как начальный этап формирования русской народности; см.: [ЛЭС, 429; Филин 1972, 3; Хабургаев 1980, 13-18].

Однако по отношению к языковым реалиям Новгородской земли, периферийной и сравнительно поздно подключенной к центральным областям сложения великорусского языка, предпочтительнее, на наш взгляд, говорить о XV в., по крайней мере о его первой половине, как о еще позднедревнерусском этапе развития. Подобным образом квалифицируется XV в. и в связи с хронологизацией новгородских берестяных грамот [Зализняк 2004, 227-228]. Прав Л.Н.Гумилев, который пишет о том, что с падением Новгорода в 1478 г. «закончилась история последнего этнического осколка Древней Руси, включенного в состав нового этноса» [Гумилев 1992, 168]. Принятие последней четверти XV в. за верхний хронологический рубеж нашего исследования удобно и по собственно источниковедческим соображениям: с конца XV в. появляются писцовые книги, которые являются самым ценным, полновесным источником древней ойконимии Новгородской земли. Новгородские берестяные грамоты, иллюстрирующие качественно иную эпоху новгородской независимости, напротив, исчерпываются приблизительно этим же временем.

Нижнюю хронологическую границу исследования новгородских славянских топонимических древностей целесообразно отнести ко времени начального освоения славянами Ильмень-Волховского бассейна. «Жесткой» датировки здесь нет, но вряд ли мы особенно погрешим против истины, приняв VII-VIII вв. н. э. за время относительно устойчивого расселения славян и закрепления славянской речи в центральных районах Новгородской земли (опираясь в первую очередь на известные археологические выводы о сложении культур псковско-боровичских длинных курганов и новгородских сопок)  .

В пределах обозначенного периода, довольно значительного - от первых веков славянского освоения Северо-Запада до последней четверти XV в., состояние диалектной восточнославянской речи, разумеется, менялось. Столь большой временной промежуток нельзя принять за бытие одного языка, хотя термин «древнерусский» зачастую как раз и используется обобщенно при указании на восточнославянское этническое и языковое единство приблизительно в отмеченных выше временных пределах [Хабургаев 1980, 14]. В зависимости от тех или иных целей и аспектов изучения языковой истории, можно и нужно выделять стадию обособления и распространения восточнославянских диалектов (восточнославянский период), ранне- и позднедревнерусский этапы. Но при этом полезно учитывать известный тезис о значительной близости ранних славянских языков. Различия между молодыми славянскими языками I - нач. II тыс. н. э. по сути дела не выходят по своему масштабу за рамки междиалектных различий внутри любого современного периода. Столь высокая мера общеславянского в отдельных славянских языках позволила, например, А.А.Зализняку обозначить древненовгородский диалект, хотя бы на ранних стадиях его письменной фиксации, просто как диалект позднего праславянского языка, входящий в группу восточнославянских диалектов [Зализняк 2004, 7]. Восхождение по оси времени, разумеется, дает все больше оснований рассуждать о древненовго- родском как диалекте древнерусского языка, однако с точки зрения внутренней логики языкового развития речь идет лишь о постепенном замещении одного качества другим и четких разделительных линий просматривается немного.

Конкретизация хронологических границ, существенная для темы поиска и анализа славянских топонимических древностей Новгородской земли, позволяет уточнить базовое понятие топонимического архаизма. В принятом нами понимании славянский топонимический архаизм - это географическое название, охарактеризованное пережиточными, непродуктивными чертами своей структуры (мотивационными, деривационными, фонетическими), исчерпавшее к концу древнерусского периода потенциал возникновения в континууме окружающих диалектов. Топонимические архаизмы генетически связаны не с настоящим, а с предшествовавшим языком-источником (или предшествовавшими языками- источниками) и, будучи реликтами позднепраславянского и древнерусского времени, сравнительно немногочисленны на фоне остальной современной топонимии региона, хотя, разумеется, с углублением исследований число их будет возрастать. В целом топонимические архаизмы повышенно значимы со стороны своих референтов, поскольку многие из них прикреплены к древним значительным поселениям и сравнительно крупным водоемам. Как правило, специфична ареальная дистрибуция топонимических архаизмов: для них характерны рассеянные локализации-вкрапления в несмежных, отдаленных диалектных зонах одного языка, но чаще нескольких языков (отдаленные «кросс- диалектные» и «кросс-языковые» связи), хотя не исключены и единичные, изолированные локализации в пределах одного диалектного массива. Спорадичность, широкая межславянская территориальная рассеянность топонимических архаизмов обусловлена разнообразными процессами распространения ближайшеродственных славянских диалектов и языков в далеком прошлом. Эти названия - осколки ареалов, в древности, надо полагать, более плотных и очерченных, а позднее размытых и разрушенных. Славянская топонимия, сохранившая, усилившая или получившая потенциал спонтанного возникновения после распада древнерусского языка, репрезентирует уже генетически русский (старорусский и позднерусский) слой географических названий. Такую топонимию имеет смысл назвать «фоновой»: она наиболее многочисленна и в силу этого качества во многом определяет специфику современного топонимического, преимущественно ойконимического и микротопонимического, ландшафта региона, его интегральный фон.

Понятие топонимического архаизма, разумеется, приложимо не только к названиям славянского происхождения. Древнейшие субстратные дославянские топонимы (преимущественно гидронимы) являются реликтовыми остатками вымерших диалектов и языков и архаичны уже по определению. В Новгородской земле обнаруживается также немалое количество фактов т. н. новейшего, неархаического субстрата - преимущественно карельской, эстонской и летто-литовской микротопонимии XVII-XIX вв.

Несколько забегая вперед отметим, что новгородская славянская топонимия, охарактеризованная пережиточными чертами языка, в значительной массе случаев показывает широкие межтерриториальные соответствия, часто на Западе Славии, реже по всей Славии или в пределах одного восточнославянского диалектного континуума. Топонимию (и антропонимию) с отдаленными межъязыковыми линиями связей, уходящими за пределы восточнославянской области, предпочтительно называть «общеславянской» или «(поздне)праславянской»; последний термин, применительно к специфике нашего топонимического исследования, кажется более удачным, поскольку подчеркивает важный фактор времени и не столь строг к тому, что касается территориальных ограничений. Онимы, ограниченные восточнославянской областью распространения, допускают квалификацию в качестве «восточнославянских» или «древнерусских» (по соображениям хронологии и следуя традиции, имеет смысл чаще использовать второй из этих терминов, точнее конкретизирующий эпоху). Но чаще по ходу исследования, при отсутствии особой необходимости в разграничении указанных понятий, мы будем пользоваться термином более широкого значения - «древнеславян- ский», который замещает всю перечисленную выше терминологию. Наконец вполне оправданным кажется применение термина «древненовго- родский», которым мы характеризуем диалектные факты, не выходящие за пределы древней Новгородской земли.

Процедура поиска славянской топонимической архаики на новгородской территории базируется в целом на принципах, которые ранее были сформулированы О. Н. Трубачевым при изучении древней топонимии восточных славян. По мысли исследователя, категорию ранней восточнославянской топонимии составляют названия, которые: 1) образованы от ан- тропонимических или апеллятивных основ, неизвестных в свободном употреблении в восточнославянских языках; 2) являют собой, с точки зрения восточнославянского языкового материала, собственно топонимические образования по особым древним словообразовательным моделям; 3) находят преимущественно в западнославянских языках (польский и чешский) полные и точные соответствия с той характерной особенностью, что западнославянские параллели не ограничиваются топонимией, но имеют надежные западнославянские языковые источники как в антро- понимии, так и в лексике [Трубачов 1971, 16].

Вместе с тем, применительно к задачам настоящего исследования, необходимо принять в расчет территориально-хронологические ограничения. В данном случае речь идет не о широкой восточнославянской территории вообще, а о диалектном пространстве Новгородской земли. При этом мы ориентированы на более четкую верхнюю хронологическую границу появления новгородской деантропонимной топонимии славянского происхождения, рассматриваемой в качестве архаической, - эту границу мы относим к последней четверти XV в. Следовательно, к интерпретации как правило привлекаются топонимы от тех личных имен и обозначений, которые вышли из употребления в Новгородской земле к концу XV в., но могли оставаться популярными и в дальнейшем не только у южных и западных славян, но и в некоторых зонах восточнославянского ареала: преимущественно в пространстве украинского и белорусского языков, редко - на отдельных русских территориях, отдаленных от Новгородской земли. Рассматриваются также топонимические образования по общеславянским деривационным моделям, утратившим продуктивность на новгородской территории к исходу древнерусского периода. Обычно к изучаемым новгородским названиям обнаруживаются межтерриториальные топонимические соответствия в различных разрозненных зонах не только западно-, но и восточно- и южнославянского языковых пространств, преимущественно на землях раннего славянского расселения (I - нач. II тыс. н. э.), редко на землях более позднего русского заселения; кроме того, вне пределов Новгородской земли искомых соответствий может вообще не оказаться.

Выделение слоя архаической славянской топонимии порой сопряжено с немалыми трудностями. Имеется категория отчетливо классифицируемых случаев. Так, геогр. Будогощь по всем показателям относится к бесспорным топонимическим архаизмам: мотивировавшее его личное имя Будогость давно утрачено всеми славянами, деривационная модель, оформившая это название, потеряла продуктивность в древнерусский период, новг. геогр. Будогощь находит точные соответствия в топонимии и антропонимии восточных и западных славян. Напротив, названия на -иха (Блазниха, Агафониха), на -щина (Санаковщина, Василевщина) сохранили и даже увеличили потенциал образования в XVI в. и значительно позднее; такие ойконимы наиболее многочисленны в собственно русских областях . Древний общеславянский тип названий на -ичи/-ицы сохранял продуктивность в Новгородской земле еще в XVI в., однако начиная с этого столетия, а возможно, и раньше продуктивность таких названий резко идет на убыль. Новых названий на -ичи/-ицы возникает после XVI в. уже немного: большинство современных топонимов этого типа являются лишь продолжениями названий, которые фиксирует писцовая документация XV-XVI вв. Выделение топонимических архаизмов на -ичи/-ицы, следовательно, в значительной мере будет основываться на хронологической квалификации топооснов. Выясняется, что довольно часто топоосновы таких названий отсылают к древнеславянским антропонимам, вышедшим или почти вышедшим из обихода в XVI в.

Обнаруживается большое количество конкретных топонимических фактов, которые, судя по характеру основ и формантов, сохраняли потенциал возникновения на протяжении всего средневековья. К ним, например, относятся многие названия, производные с -ов-/-ев-, -ин- суффиксацией от личных имен и апеллятивов, функционировавших, судя по отражениям в письменных источниках, на протяжении почти всей русской истории. Такие факты, разумеется, не входят в число древнеславянских топонимических архаизмов. Квалификация их с точки зрения делимитации древнерусских и старорусских элементов совершенно неотчетлива. Рассмотрим один из примеров. В свое время геогр. Пестово было указано среди ранних восточнославянских топонимов, находящих параллели в западнославянской области; ср. рус. Пестово, чеш. геогр. Pistov (с XIV в.), польск. Piastowo, Piastow; апел- лятивная первооснова этих названий известна преимущественно западным и восточным славянам, см. [Трубачов 1971, 16]. На первый взгляд, факт отнесенности геогр. Пестово к раннему слою славянских топонимов не вызывает сомнений, однако более подробный обзор источников показывает, что мотивировшее такую ойконимию личное имя не утратило популярности в Новгородской земле и других русских землях и после XV в.

 См. относительно поздние данные об употреблении этого имени: Якуш Пест, Прокош Пест, Мартемьяник Пест, крестьяне в Дер. пят. 1495 г., Василий Павлов сын Пест, чердынский крестьянин 1605 г., отчества (или фамилии) Пестов, Пестовы из актовой письменности XV-XVII вв. в районах Твери, Коломны, Каширы, Бело- зерска, Шенкурска и др. (по [Туп. СДЛСИ, 358, 746; Вес. Он., 243]); эти свидетельства следует дополнить еще современной фамилией Пестовы, сложившейся в старорусский период (см. [Унбегаун 1989, 157]), и современным прозвищным апеллятивом пест - 'невежда' (костром.), 'упрямый человек' (вят.), 'глупый, тупой человек' (костром.), 'высокий, тонкий парень' (новг., р. Мста) [СРНГ 26, 308]. Следовательно, сохранялся потенциал образования геогр. Пестово уже в старорусское время; об этом красноречиво свидетельствует и огромное количество (до полутора сотен) ойконимов с основой Пест-: Пестово, Пестова, Пестовка, Пестовцы и др., которые локализуются на всей европейской территории проживания русского народа, включая регионы сравнительно позднего (после XV в.) заселения: Южный Урал, Среднее и Нижнее Поволжье и др., см. материалы, собранные в [Vasm. RGN VI 3, 675-677]. В данном случае речь идет, разумеется, не столько о древнеславянской, сколько о собственно русской топонимии, особенно с учетом наличия поздних деривационных моделей (типа Пестовка) и характерного, почти полного, отсутствия геогр. Пестово в украинских и белорусских землях.

Имеет смысл сосредоточиться на фактах, отмеченных и дискретностью ареалов, и более «узкой» ранней хронологией, отчетливее отсылающих, судя по показаниям письменных сообщений и по ареальным характеристикам, к древнерусскому (resp. к древнеславянскому, ранне- славянскому) времени. Наше исследование преимущественно ограничено анализом топонимов, которые показывают архаический характер деривации (в основном это йотово-посессивные названия) и/или произ- водны от древнеславянских личных имен, полностью или почти полно - стью вышедших из обихода на новгородской территории к концу XV столетия (чаще всего это антропонимические композиты и не менее архаические префиксально-корневые имена). Некоторая часть изученных нами новгородских географических названий сохраняла, очевидно, ограниченную способность к спонтанному репродуцированию и после хронологического рубежа XV-XVI вв., но таких примеров наберется сравнительно немного; эти примеры чаще описываются нами «короткой строкой» (кроме названий улиц средневекового Новгорода: ради полноты картины мы сочли необходимым рассмотреть весь комплекс новгородских урбанонимов XI-XV вв., некоторые из которых явно не охарактеризованы «узкой», собственно древнерусской хронологией или вовсе не являются деантропонимными производными).