Война против Пруссии. Пётр 3 заключает мир с Фридрихом. Гвардейский мятеж 1762 года против Петра Третьего. шувалов

 

РУССКАЯ ИСТОРИЯ

 

 

Война против Пруссии. Пётр 3 заключает мир с Фридрихом.  Гвардейский мятеж 1762 года

 

      Русское дворянство, тысячами клавшее свои головы в бессмысленной, с точки зрения его классовых интересов, войне против Пруссии, никогда не узнало, кто играл его головами. Но тягости пятилетней (для России) войны нельзя было не почувствовать. Ко времени смерти Елизаветы положение было таково, что всякое разумное правительство поспешило бы как-нибудь выпутаться из дела.

 

Когда мы читаем, что за январскую треть 1760 года жалованье войскам удалось выдать только в половинном размере, да и то медными деньгами, а чтобы добыть эти последние, пришлось переливать пушки в монету, знаменитая фраза Елизаветы Петровны о распродаже ее бриллиантов и туалетов, если понадобится, на нужды войны, перестает казаться только фразой.

 

Но если императрице приходилось подумывать об отказе от привычной для нее роскоши (при дворе ее времени принято было переодеваться 3 - 4 раза в день, причем сама Елизавета Петровна редко надевала вторично однажды виденное публикой платье, так что цифра 15 тысяч платьев, о которой говорили современники, не покажется фантастической), то для дворянства, благодаря той же войне, начинало не хватать необходимого; если бы не отсрочка платежей в основанный Елизаветой дворянский банк, большая часть его клиентов осталась бы без имений. По этому положению заемщиков банка, составлявших привилегированное меньшинство помещиков, можно судить о положении большинства.

 

Причина была та же, что и во время петровских войн: годами не живя в имении, офицер или солдат-помещик поневоле запускали хозяйство. А к исполнению воинской повинности тянули почти так же неукоснительно, как и при Петре: требовали даже старых, больных, даже никогда, фактически, военными не бывших, например, горных офицеров отправляли в действующую армию. Рекрутские наборы следовали один за другим, отбирая у владельцев крепостных деревень лучшие рабочие руки.

 

Манифест о вольности дворянства - дело рук, в действительности, елизаветинского министра Воронцова (Петр 3 к изданному им манифесту не имел, в сущности, никакого отношения) - был не только логическим завершением дворянского царствования, это было слишком естественное стремление разрядить сгустившуюся атмосферу. Работа упраздненной одновременно тайной канцелярии была лучшим барометром, и барометр этот показывал бурю.

 

 

      Когда Петр III, под влиянием личных симпатий к Фридриху II, поспешил заключить мир, этому, в сущности, все очень обрадовались. "Негодование" же он вызвал не этим, а намерением начать новую войну против Дании из-за Голштинии. Сопоставление фактов не оставляет ни малейшего сомнения, что непосредственный толчок к гвардейскому мятежу 28 июня 1762 года дало именно это. Когда 3 июня высочайшим повелением были прекращены отпуска и всякие другие "отлучки" людей от полков - знак близкого похода - по Петербургу толпами ходили гвардейцы, "почти вьявь" ругая Петра III.

 

В это же время вербовка заговорщиков Орловыми начинает идти особенно бойко, и только с этого времени самый серьезный человек заговора, Панин, серьезно за него принимается. Он понял, что груша созрела... Чем ближе поход, тем настроение острее. 26 июня был заготовлен провиант для гвардии от Петербурга до Риги. В тот же день вечером один капрал Преображенского полка спрашивает поручика Измайлова: "Скоро ли свергнут императора?" 27 июня "Преображенский солдат, вышед на галерею, зачал говорить, что когда выйдет полк в Ямскую, в поход в Данию, то мы спросим, зачем и куда нас ведут, оставя нашу возлюбленную матушку государыню, которой мы рады служить". Гвардии переворот помешал выступить, но двинутые ранее армейские полки, не дожидаясь приказаний, повернули к своим квартирам, как только узнали о низвержении Петра*. Судьба этого злосчастного государя становится нам понятна только в связи с его не менее, чем он сам, злосчастной внешней политикой.

 

     До тех пор, пока дворянство не почувствовало внешней политики на своих боках, оно не имело поводов в нее вмешиваться. Если мы хотим найти дворянскую реакцию в царствование Елизаветы, мы должны ее искать в политике внутренней. Здесь картина получается совершенно отчетливая: шляхетство, наконец, добилось своего. Елизаветинский сенат, как уже давно заметили исследователи, был центром дворянского режима.

 

"Без преувеличения, правление Елизаветы Петровны можно назвать управлением важнейших сановников, собранных в сенат", - говорит Градовский, и "нельзя не согласиться, что сенат неуклонно вел подчиненное ему сословие к свободе рядом практических мер"*. Градовский совершенно справедливо отмечает, что такое значение сената было тесно связано с сосредоточением в столице массы дворян: сенат был орудием социальной политики гвардии, как лейб-компания - орудием ее придворного влияния.

 

Возрождающийся феодализм нашел свой центр, составленный, как и все феодальные центры, из представителей вассалитета не по избранию, а по положению. В сенат вошло все, что было повиднее среди шляхетства: "звание сенатора сделалось важнейшим отличием и ставится впереди всех других званий сановника. Петр Иванович Шувалов назывался просто сенатором Шуваловым".

 

Особенно характерна для елизаветинского сената его власть над армией. "Обе воинские коллегии были обязаны строгою отчетностью пред сенатом в денежных суммах, находившихся в их распоряжении... По его (сената) распоряжению формируют новые полки. Он заботился об образовании молодежи, приготовляющейся к военной службе... Укомплектование полков и наборы вполне находятся в его распоряжении... Обмундирование и продовольствие армии находилось под его руководством, так что генерал-кригс-комиссары, кажется, имеют дело больше с ним, чем с военною коллегиею; точно то же следует заметить и об вооружении армии. Образцы оружия обыкновенно присылались в сенат, который уже распоряжался о сделании оружия по этому образцу для всей армии...

 

Общий бюджет армии составлялся в сенате, который, по представлению воинской коллегии, распределял сумму на военные расходы"**. И в этой области классовое значение сената успело сказаться достаточно рельефно. Рекрутчина брала у помещиков много рабочих рук: сенат заботился, говоря словами одной записки Петра Шувалова, о сохранении в рекрутских наборах такой пропорции, чтобы и армия была укомплектована, "число же народа, прежде в то употребляемое, сим способом оставшееся, умножало б народ к земледелию".

 

 И если в проведении этой политики сенат, по словам той же записки, обнаруживал некоторую вялость, то он, во всяком случае, чрезвычайно энергично боролся с попытками крепостных самовольно поступать в армию, попытками, которые петровским законодательством прямо поощрялись. Опираясь на петровские указы, дворовые "порознь и целою толпою" стали подавать Елизавете просьбы о принятии их в военную службу. "За таковое их вымышленное и противное указам (!) дерзновение учинено им на площади с публикою жестокое наказание; которые подавали челобитные не малым собранием, тех били кнутом, и пущие из них заводчики сосланы в Сибирь на казенные заводы в работу вечно; а которые подавали челобитные порознь, тех били плетьми, других батогами и по наказании отданы помещикам".

 

В то же время для самих дворян служба всячески облегчалась. При Елизавете было отменено драконовское правило Петра, согласно которому недорослей, не явившихся к смотру, отдавали "вечно" в солдаты и матросы.

 

Одновременно с этим при Елизавете окончательно укореняется обычай, не нашедший себе выражения в законодательстве, но который для дворян был полезнее всех писаных законов по этой части: обычай записывать в службу детей. Фактически дети, разумеется, не служили и нередко на руках у няньки уже пробегали первые ступеньки иерархии. Пяти- и семилетние капралы и сержанты к началу их действительной службы бывали уже офицерами, и пожелание шляхетских требований 1730 года, чтобы дворянских детей в нижние чины не отдавать, осуществлялось при помощи такого обходного движения без дальних хлопот и без помощи Кадетского корпуса.

    

  Но настоящей сферой дворянской политики сената должны были стать финансы: мы видели, что подушная подать являлась своего рода барометром, по которому сейчас же можно было узнать, от чьего имени действует правительство. При Елизавете этот барометр неизменно показывал для дворянства "очень ясно" - и даже с наклонностью к "великой суши".

 

Именно донесения иностранных дипломатов от самого начала царствования сохранили нам чрезвычайно любопытный проект совершенного уничтожения подушных путем замены их увеличением соляного налога, который будто бы предполагалось отдать на откуп Демидову. Последний обещал доставлять ежегодно не меньше, чем давала подушная подать. В такой чистой форме проект не осуществился, но стремление к упразднению номинально крестьянского, а на практике дворянского налога (упомянутый нами иностранный дипломат необычайно точно определяет подушные, как "подать, платимую каждым помещиком со своих крестьян") составляет постоянную тенденцию финансовой политики Елизаветы, притом тенденцию сознательную. Душа этой политики, тот же П.И. Шувалов, писал сенату в 1758 году: "Народ есть главная сила государственная, и потому надобно желать, чтобы народ, положенный в подушный оклад, от сего платежа совсем был свободен". Это звучало очень красиво и очень отвечало интересам помещиков.

 

На практике возможно было, конечно, не достижение идеала, а только более или менее близкое к нему приближение. При вступлении Елизаветы на престол подушный оклад уменьшен на 10 копеек на два следующие года - 1742 и 1743-й, что должно было оставить в карманах помещиков около миллиона рублей (9 - 10 миллионов золотом). В 1752 году подушный оклад вообще был уменьшен на 3'/4 копейки, а манифестом от 15 декабря этого года прощена вся недоимка подушного сбора с 1724 по 1747 год - более двух с половиною миллионов рублей (20 - 25 золотом). Не совсем грамотно, но очень велеречиво манифест мотивировал эту высочайшую милость тем, что "империя так силою возросла, что лучшего времени своего состояния, какое доныне не было, несравненно превосходит в умножившемся доходе государственном"... Несравненно больше значения, нежели все частные льготы, имела мера принципиальная, назначенная, в самом начале царствования, по представлению сената, новая ревизия. Мотивировка ее не оставляет ничего желать еще по своей социальной выразительности. Сенат просил императрицу учинить ревизию "для удовольствия всех помещиков и пресечения доныне происходящих непорядков и в платеже отбывательства и запущения впредь доимок... и на будущее время производить ее через 15 лет, чем все непорядки... пресекутся, а бедные и неимущие помещики, кои сами и жены и дети в доимках под караулом содержатся и помирают, от такого бедствия свободятся".

 

Даже крупнейшая финансовая реформа царствования - уничтожение в 1753 году внутренних таможен - рассматривалась проводившими ее с той же точки зрения. Ее инициатор, все тот же Шувалов, начинал с указания на то, какие обиды терпит от устаревшей таможенной системы крестьянство; интересы буржуазии, которые нам кажутся, естественно, господствующими в подобного рода перевороте, для него стоят на втором плане, и не видно даже, чтобы главный из этих интересов - развитие внутренней торговли - им отчетливо сознавался. Главная выгода, какую извлечет из реформы купечество, по мнению Шувалова, - это то, что оно избавится от таможенных должностей. Зато он много распространяется о тех мытарствах, которые приходится испытывать крестьянину, везущему "на продажу от Троицы в Москву воз дров". Но дрова эти чаще всего были барские, или из вырученных за них денег крестьянин должен был заплатить барский оброк.

 

 

К содержанию книги: Покровский: "Русская история с древнейших времён"

 

Смотрите также:

 

РОССИЯ 18 век  Послепетровский период  РУССКИЙ КОСТЮМ  политика  ИСТОРИЯ  Искусство России  Промышленность