РУССКАЯ ИСТОРИЯ

Кто такие казаки. Черкасские казаки, городовые и запорожские. Происхождение западнорусского казачества

Что было на Дону, то было и на Днепре. В этом отношении черкасские казаки, городовые и запорожские, были родными братьями великорусских казаков верховых и низовых. И тут, и там экономической основой было промысловое хозяйство: охота, рыболовство и, в очень большой степени, бортничество. О последнем стоит сказать несколько слов.

Охотничьи промыслы казаков слишком хорошо известны, отметим только, что на Днепре в это время они приобретают особое значение, так как, с уплотнением населения Западной Руси охота там становится все больше и больше панской привилегией: уже в 1557 году, по "Уставу о волоках", за убийство серны или другого крупного зверя крестьянину угрожала смертная казнь, так же, как и тому, кто попадется в пределах "пущи", заповедного королевского леса, с "рушницею" - огнестрельным оружием.

Экономическая роль бортничества была никак не менее значительна, чем охоты или рыбной ловли. В Путивльском уезде незадолго перед Смутой одного медвяного оброка собиралось 2320 пудов - да еще к тому 100 рублей деньгами. "Литовское разорение" уменьшило натуральный оброк почти вдвое но зато скоро после него в крае появляется более интенсивная форма пчеловодства, занесенная все теми же черкасами: вместо "бортных ухожаев" появляются пасеки, иными словами, пчел начинают разводить искусственно, не довольствуясь тем, что можно было найти готовым в лесу.

То, что мы знаем о людях, принесших с собою это техническое новшество, не оставляет сомнения, что то были эмигрировавшие из польских пределов казаки. "Тех пасек литовские люди, - жаловались обитатели Вольновского уезда, - у нас на Вольной лошадей крадут и сильно отнимают и нас бьют и смертное убойство нам чинят и по дорогам проезду от них нет". По сыску оказалось, что эти черкасы пришли из Ахтырки, Гадяча, Миргорода, Полтавы и т.п. Как всегда, московское правительство не захотело применять к литовским эмигрантам крутых мер.

Сначала велено было "сослать их с государевой земли, без бою и без задору", а когда и пришельцы, со своей стороны, повели себя корректно и подали царю челобитные, прося оставить их на занятых ими землях, в Москве не затруднились исполнить эту просьбу. Пасечники-казаки встречаются нам и в Западной, правобережной, Украине - еще в половине XVI века. Одна петиция Веницких земян, 1546 года, упоминает, что, по местному обычаю, паны брали с казаков, имеющих 30 пчел, копу грошей "поклону": упоминание об этой пошлине рядом с крестьянским "выходом" бросает свет на положение казаков в ту эпоху; они, очевидно, сидели не всегда на вольной, а, иногда и на панской земле.

 В Вишневечине мы встречаем позже сплошные и очень крупные казацкие поселения на земле Вишневецких. Это приводит нас к вопросу о происхождении западнорусского казачества, выясненному, в соответствующей литературе, гораздо лучше, чем происхождение казачества великорусского.

       Мы не будем останавливаться на этимологии слова "казак" (или "козак", как пишут и говорят на Юго-Западе). Нет ничего более шаткого, чем этимологические толкования. Можно себе представить, что будет, если какой-нибудь историк, положим, XXX века вздумает путем этимологических сближений определять, что такое были наши сибирские "стрелковые полки" времени русско-японской войны. Из того, что корень один со словом "стрела", он заключит, вероятно, что то были отряды пехоты, вооруженной луками и стрелами, а так как полки назывались "сибирскими", то дело ясно - это были вспомогательные дружины диких сибирских инородцев на русской службе.

 Мы ничего не извлечем для истории казачества ни из того факта, что так назывались отряды легкой татарской конницы, ни из того, что в половецком словаре 1303 года "козак" значит "сторож". Слово пришло, конечно, с Востока, но понятие было вполне местное, и обозначавшаяся словом вещь существовала в действительности ранее, чем к ней приурочили именно это слово. В основе западнорусского казачества, как и восточного, лежала обязательная военная служба всего пограничного населения, нельзя даже сказать "служба", потому что с этим словом связывается представление о некотором принуждении сверху, а здесь, на окраине степи, откуда ежегодно появлялись татары, человеку естественно было быть военным: безоружный человек здесь жить не мог. Нужно было или отказаться от колонизации этих мест, или идти сюда не только с сохой, косой и топором, но и с ружьем.

Ружье было так же необходимо здешнему поселенцу XVI - XVII веков, как и южноафриканскому колонисту XIX: причем и там, и тут роль этого орудия производства отнюдь не была только пассивная, как часто изображается. Грабежи татарских стад, "лупление чабанов татарских", а в более удачных случаях "лупление" и соседних турецких городков входили в круг обычных промыслов в южнорусской степи точно так же, как грабежи туземцев в круг "промыслов" южноафриканских. Если житомирские мещане 1552 года обязаны были "рушницы мать и стреляти добре ум!ги", а их сельский сосед, вольшский крестьянин, по словам одного писателя конца XVI века, "идя на работу, нес на плече ружье, а до боку чеплял шаблю або меч", то это, конечно, не значило, что все эти люди представляли собою нечто вроде современной швейцарской милиции. Надоело пахать или торговать, можно было отправиться и "козаковать": кто был помоложе и попредприимчивее, тот это и делал.

Когда "козакованье" становилось неудобно польскому правительству, оно и взывало обыкновенно к старшему поколению: требовало, "абы отцово сынов своих на козацтво не выпущали". Благодаря этому, отсутствие там или сям названия казаков вовсе еще не указывает на отсутствие и самого явления. В Барском старостве середины XVI века мы не встречаем казаков как особой общественной категории, а это было одно из казацких гнезд того времени. Козаковала здесь, главным образом, мелкая шляхта, преимущественно русская. "В правительственных актах, например, в грамоте киевскому воеводе 1541 года, казаки разумеются под общим названием мещан"*.

       Это отсутствие резкой социальной отграниченности малороссийского казачества от других общественных классов продолжается и в позднейшею эпоху, когда казачество становится революционным элементом. Один из предводителей казацкого восстания 1590-х годов, Шаула, был черкасским мещанином, и притом не из бедных, судя по тому, что у него занимал деньги Киево-Печерский монастырь. В Киеве, по поводу того же восстания, было конфисковано несколько домов, принадлежавших казакам-"здрайцам" (мятежникам). Но теснее всего казачество было связано, конечно, с землевладением. В 70-х годах XVI века мы находим большие земли на р. Ворскле, принадлежащие козаку-земянину Омеля-ну Ивановичу: королевская грамота титулует этого казака-дворянина "шляхетным".

В 90-х годах другой казак, Тимко Волевич, имел большие поместья в Чигиринщине, "издавна принадлежавшие его предкам, купившим их на свои деньги". За то же восстание 1596 года был конфискован целый ряд имений, принадлежавших "казацким особам": мы узнаем об этом из жалованой грамоты короля знакомому нам по истории Смуты гетману Жолкевско-му, которому были отданы эти имения. Наконец, один из главных вождей того же восстания, знаменитый гетман Лобода, "несомненно, был богатым человеком: на это указывают многочисленные справки об его имуществе, которое искали по монастырям, у евреев (некоего Леона Перцовича) и у помещиков (Семена Бутовского, киевского войскового)".

Будучи уже гетманом, Лобода купил себе село Сотники. В следующем столетии земельная собственность становится даже социальной основой для партийной группировки казачества. Когда впервые введен был реестр, т.е. сделана попытка ограничить казацкие привилегии сравнительно небольшим, тесным кругом более зажиточных казаков, держались относительно польского правительства лояльно, "дуки", - партия, к которой "принадлежали, главным образом, казаки богатые". "Между ними бывали в те времена богачи, что могли смело равняться с земянами; некоторые были шляхетского происхождения. Им было что терять, и они должны были оглядываться на польское правительство". Иначе совсем относились к этому последнему "нетяги", казаки бедные, для которых козакованье было промыслом: "запрещение грабежей для них было отобраним главного источника дохода"*.

       Как видим, мы весьма далеки от "пролетарских демократических дружин", принципиально враждебных наличному общественному строю. В казачестве и польских помещиках мы видим двух классовых противников внутри одного и того общества. Это были два разных способа ликвидации древнейшего, натурального, феодализма. Польским панам лучше удалась задача, на которой сломало себе шею московское боярство XVI века. Их латифундии более успешно превращались в сельскохозяйственные предприятия с обширной барской запашкой и массовым применением крепостного труда. Здесь мы имеем уже в XVI веке тот восточноевропейский тип хозяйства, который в великорусские области стал проникать лишь в XVIII столетии. Но и противник у польской латифундии был более европейский. Если не бояться характеризовать сложное явление по одному признаку, казацкую земельную собственность, в массе среднюю или мелкую, знавшую батраков и "подсуседников", но не знавшую ни организованной барщины сотен крестьян, ни сеньориальных прав землевладельца, ни иммунитета, ни права суда, ни мелких земян-вассалов, - можно бы назвать буржуазной. Казацкая буржуазия, в лице Богдана Хмельницкого, и подняла знамя восстания против польского феодализма. Как и всякая другая буржуазия, она не могла обойтись без чернорабочих, без массы поспольства - и благодаря этому она была в своих лозунгах демократичнее своей социальной сущности. Но когда боевой момент прошел, экономические отношения взяли свое: казачество разместилось наверху, поспольство осталось внизу.