РУССКАЯ ИСТОРИЯ

Тихонравов. Князь Катырев-Ростовский. Котошихин. Князь Куракин

Разрыв с традицией в книжке, в литературе должен был, конечно, сказаться еще сильнее, чем в жизненной практике. Реализм и светское настроение русской повести XVII века давно отметили специалисты - на наблюдениях этого рода основана упоминавшаяся уже характеристика Тихонравова.

Средневековый писатель, как и средневековый художник, знал только схемы, а не живых людей, для него важны были примеры добродетельного жития, а не человеческой личности. Интерес к личности, индивидуализм, составляет одну из характернейших черт и искусства, и литературы Возрождения.

Наша художественная литература XVII - XVIII веков была сплошь переводной и подражательной, более подлинное настроение русского общества можно найти в исторических работах той поры. Уже историки Смуты, писавшие в первой половине XVII столетия, псевдо-Палицын, Катырев-Ростовский, особенно автор соответствующих глав в так называемом хронографе 2-й редакции, интересуются своими героями не как отвлеченными моральными образцами, а во всей их исторической конкретности.

Князь Катырев-Ростовский первый захотел собрать данные о наружности русских государей, начиная с Грозного, и попытался дать характеристики каждого из них в отдельности. Гораздо выше его стоит в этом отношении хронограф 1617 года.

Его Годунов, Лжедмитрий, Гермоген - почти живые люди. У Дмитрия вы можете уловить его порывистость и нетерпеливый тон в спорах ("а что то соборы, соборы? мощно быти и осмому и девятому собору"), его говорливость и живые умственные интересы ("речением же многословесен и ко книжному писанию борзострителен"). И чтобы выдержать классический тип "еретика и расстриги", автору - в глубине души, весьма, вероятно, смущенному, что у него выходит не то и не так, как надо, - приходится не жалеть ругательств, совершенно не вяжущихся с теми фактами, которые он же сам приводит.

На патриархе Гермогене он не выдержал и вместо стереотипного образа "страдальца за правду" дал портрет, превосходно объясняющий судьбу Гермогена, но который мог бы скандализировать и не XVII век. "Не сладкогласие", "нравом груб", "ко злым же и благим не быстрораспрозрителен, но к льстивым паче и лукавым прилежа", "слуховерствователен" - такие реальные черты в физиономии почти угодника Божия настолько смутили одного из позднейших редакторов хронографа, что он нашел нужным сопроводить характеристику пространным опровержением, где доказывал, что "неправо се списатель вся глаголаше о святем сем муже о Ермогене". Но, к счастью, не уничтожил самой характеристики.

    Реализм Котошихина слишком хорошо известен, чтобы о нем нужно было распространяться. С интересующей нас точки зрения, он любопытен, между прочим, тем, что первый пытается объяснить исторические перемены как результатлмчном деятельности.

Возникновение Московского государства для него - дело личной завоевательной политики Ивана Грозного; если с царя Алексея не взяли записи, ограничивающей его власть, это результат его личного характера - "разумели его гораздо тихим". У крупнейшего историка Петровской эпохи князя Б.И. Куракина, мы встречаем тот же прием, в размерах, несравненно более грандиозных. В "Гистории царя Петра Алексеевича" мы уже среди полного возрождения, как и на маскарадах Петра. К писаниям князя Куракина необыкновенно идет такая случайная мелочь, как любовь автора к итальянским цитатам. Когда вы читаете его, образ великого итальянского историка неотразимо встает перед вами, и, может быть, ничем нельзя лучше измерить сравнительную глубину подлинного Ренессанса и его отдаленной и бессознательной русской копии, как сравнив "Историю Флоренции" Маккиавелли с куракинской "Гисторией".

Там, с захватывающим драматизмом, при всей кажущейся сухости и сдержанности, описывается, как флорентийский народ добыл себе свободу и потерял ее. Здесь так же трезво, сжато и метко рисуются перед нами разные "случайные люди", интригами захватывавшие власть и, благодаря интригам других, терявшие ее. Там огромный амфитеатр, который был бы, пожалуй, впору и Древнему Риму; здесь - крошечная домашняя сцена. И благодаря ее узким размерам, благодаря ничтожному числу действующих лиц, индивидуалистическая точка зрения подходила ко всей обстановке еще лучше. У Маккиавелли за лицами слишком хорошо видны партии и, еще глубже, классы, недаром он стал одним из предшественников современного "экономического материализма".

Нет историка, который был бы дальше от идеализации действительности, более "материалистом" в своем миропонимании, чем князь Куракин, но "экономизму" у него нечем поживиться. Он не знает других мотивов, кроме эгоистических, других источников общественных перемен, кроме личной воли. Нужно ли ему объяснить стрелецкий бунт - это, конечно, интриги царевны Софьи. А потом она же, "учиня по своему желанию все через тот бунт, начала трудиться, дабы оный угасить и покои восставить, и на кого ни есть сие взвалить": и вот вам простое объяснение "Хованщины". Но так как Софья Алексеевна была "принцесса ума великого", то "никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было".

И экономическое, и культурное развитие Московского государства в конце XVII века объясняется именно этим и ничем другим. "Все государство пришло во время ее правления, через семь лет, в цвет великого богатства. Так же умножилась коммерция и всякие ремесла; и науки почали быть восставлять латинского и греческого языку". Петр любил иностранцев, это опять личное влияние князя Бориса Алексеевича Голицына. "Оной есть первым, который начал с офицерами и купцами-иностранцами обходиться. И по той своей склонности к иноземцам оных привел в откровенность ко двору и царское величество привел к ним в милость".

Стали носить немецкое платье - Куракин опять умеет закрепить эту перемену собственным именем. "Был один англичанин торговой Андрей Кревет, который всякие вещи его величеству закупил, из-за моря выписывал и допущен был ко двору.

 И от оного первое перенято носить шляпочки аглинские, как сары (sir) носят, и камзол, и кортики с портупеями". Казалось бы, что может быть менее индивидуально, чем пьянство и разврат?

Но Куракин и тут не затрудняется найти виноватого. "В то время названный Франц Яковлевич Лефорт пришел в крайнюю милость и конфиденцию интриг амурных. Помянутой Лефорт был человек забавной и роскошной или назвать дебошан французской.

И непрестанно давал у себя в доме обеды, супе и балы. И тут в его доме первое начало учинилось, что его царское величество начал с дамами иноземскими обходиться и амур начал первой быть к одной дочери купеческой, названной Анна Ивановна Монсова. Правда, девица была изрядная и умная.

 Тут же в доме (Лефорта) началось дебошество, пьянство так великое, что невозможно описать, что по три дня запершись в том доме бывали пьяны, и что многим случалось оттого умирать. И от того времени и по сие число и доныне пьянство продолжается, и между великими домами в моду пришло". И не приходит в голову Куракину, что не от Лефорта же выучились старый "князь-кесарь" Федор Юрьевич Ромодановский, который был "пьян по вся дни", или "невоздержной к питию" царский дядя Лев Кириллович Нарышкин.