Крым

Ялтинский отдел Крымского Заповедника

ЗВЕРИ В НЕВОЛЕ

Чтобы удовлетворить естественное желание многочисленных туристов и более оседлых посетителей заповедника—видеть вблизи тех животных, которых при обычных экскурсиях приходится наблюдать в лучшем случае издалека, в виде мимолетно промелькнувшего силуэта,—было решено организовать в Центральной котловине небольшой «зверинец», в котором звери содержались бы на воле, отделенные от зрителя проволочной сеткой. Место для этого было выбрано на склоне близ метеорологической горки. Легче всего было, конечно, поселить за загородками основных копытных горного леса—косуль и оленей. Косуль в конце 20-х годов развелось столько, что они перебегали дорогу уже в непосредственной близости от Управления, а характерное «гавканье» их доносилось из всякой чащи.

Группа слушательниц каких-то фармацевтических курсов, прибывших в Заповедник на производственную практику по сбору лекарственных растений, после первой же экскурсии заявила, что все они решительно отказываются ходить в лес без специальной охраны, так как лес «полон диких... собак!»

Добыть молодого косулейка или олененка ничего не стоит в начале лета—в мае или июне, когда самки производят их на свет... Новорожденные косуленок и олененок первые дни после рождения еще настолько беспомощны, что не могут следовать за матерью, и только жалко прижимаются к земле, перекликаясь с матерью характерным «пиканьем». В это время весьма значительное количество молодняка делается жертвой лисиц—этих главных врагов копытных Заповедника, которые не дают спуска даже взрослым косулям. По этому «пику» наблюдатели Заповедника легко находят новорожденных косулят и оленят и при наличии в своем хозяйстве коровы выкармливают их. Именно таким образом попал в «зверинец» косуленок, который вскоре вырос в довольно крупного самца.

Несмотря на все их изящество и ловкость в движениях, трудно представить себе менее интересных в неволе животных, как косули и олени! Причиной является их чрезвычайно низкая одаренность, правильнее сказать—тупость. В этом отношении представители семейства оленей несомненно стоят значительно ниже полорогих парнокопытных.

Как оленята, так и косулята не выказывают никакой привязанности даже к людям, регулярно их кормящим. Больше того: как только у нашего косуленка выросли рога и стали проявляться боевые настроения, он с яростью набрасывался на женщину, приносившую ему корм,— рвал на ней юбку, ранил ноги острыми рогами и в конце концов совершенно ее терроризировал. Впрочем, жизнь свою этот буян окончил весьма печально: в феврале 1928 года лисицы, проникнув среди бела дня за загородку, загрызли козла и, вытащив его наружу, принялись пожирать его в нескольких метрах от сетки.

Весьма мало интересным жильцом «зверинца» был барсук Борька, едва не откусивший палец С. К. Далю, когда тот вытаскивал его из норы. Целыми днями Борька сидел в выкопанной им норке и выходил только ночами.

Зато тем интереснее был единственный в зверинце представитель птичьего мира—черный гриф Нерон, вся жизнь которого, от вылуплення из яйца до переселения в Киевский зоопарк, прошла на глазах сотрудников Заповедника.

Из трех видов грифов-стервятников (Vulturidae), населяющих Крымские горы, черный гриф или гриф-монах (Vulturmonachus) несомненно наиболее импозантная, величественная птица; в размахе крыльев он достигает 2,5 метра, являясь самой огромной птицей Заповедника; клюв и лапы у него гораздо мещнее, чем у более поджарого белоголового сипа (Gups fulvus).

В то время как этот последний всегда гнездится на недоступных утесах, черный гриф устраивает свое гигантское гнездо на вершинах больших деревьев, в условиях Крымского заповедника—сосен. Одно из таких гнезд находилось иод наблюдением сотрудников Заповедника уже с 1917 года. В 1927 году его наблюдали приезжавший в Заповедник М. П. Розанов и С. К. Даль, что им было легко сделать с небольшого дубка, выросшего на соседней скале. Впрочем, легкий на подъем С. К. Даль взобрался на самое гнездо и неожиданно оказался в роли акушера, найдя на дне лотка большое, почти в 10 сантиметров длиной яйцо, из которого уже начал выклевываться грифенок. подавая свой пискливый голос. «Роды» продолжались, даже при содействии С. К. Даля, более часа, после чего покрытый редким буроватым пухом новорожденный был оставлен на попечение родителей, которые все время беспокойно носились вокруг гнезда, а разломанная скорлупа была приобщена к коллекциям Заповедника.

Вскоре подросший грифенок, получивший кличку Нерон, тоже был взят в зверинец Заповедника и помещен в специально для него устроенной вольере. Его стали на убой откармливать обрезками мяса, кишками, даже колбасой. Рос он при этом «как на дрожжах», проявляя большую живость, смышленость и агрессивность. Конечно, именно гриф Нерон привлекал наибольшее внимание посетителей зверинца.

Через год он уже вырос в огромную, почти черную птицу с черным клювом, характерным для молодых представителей его вида. С каждым месяцем кормить его стало труднее и труднее. Такие случаи, как предоставление Нерону в подарок объеденного лисицами трупа его соседа по вольере—дикого козла—уже больше не повторялись... Приходилось отстреливать для Нерона бродячих кошек и собак.

Наконец, зимой 1930 года переведенный на местный бюджет, Крымский заповедник не смог содержать свой зверинец, и его обитатели были перевезены в Симферополь— сначала во двор Центрального музея Тавриды, а потом в живой уголок при Ботаническом саду пединститута.

Интересный инцидент, ярко иллюстрирующий силу грифа, произошел на дворе Заповедника. Какими-то путями Нерон удрал из клетки, в которой был привезен, и, как индюк, сердито расхаживал по двору. Директор музея Невский, большой любитель животных, решил изловить его сам и, подкравшись к беглецу, накинул на него свое толстое драповое пальто. Нерон с негодованием сбросил его и, прижав фалды когтистой лапой к земле, одним рывком мощного клюва разодрал пальто до самого воротника!

Заповедные звери, в числе которых был и красавец олень Мишка, вскормленный на Чучельской казарме, недолго содержались в живом уголке Крымского пединститута, они вскоре были переданы в Киевский зоопарк.

В конце 30-х годов директор Заповедника А. В. Мокро» уеов снова пытался возродить «зверинец»—теперь уж в более крупном масштабе. В районе Базарчика был огорожен проволочным забором довольно большой участок редколесья с поляной, причем туда был загнан взрослый олень. Опыт был безусловно неудачен, так как олень, держась все время у дальней стенки загона, беспокойно бегал, не давая себя как следует рассмотреть.

НА ЛЫЖАХ ПО ЗАПОВЕДНИКУ

В бытность свою в Москве в январе 1927 года я купил себе пару каянских лыж, чтобы «тряхнуть стариной в Крыму», где в ту зиму часто шел снег, быстро, впрочем, таявший. Забавный инцидент произошел в жестком вагоне поезда Москва—Севастополь, которым я ехал в Крым. В Синельникове сели в мое купе каких-то два человека. Увидя лыжи, положенные на верхнюю полку, один из них иронически сказал другому: «Посмотрите, какой-то чудак везет на юг лыжи. Интересно, что он с ними будет делать? Шлифовать камни мостовой?» Я сидел, не подавая вида, что «чудак» этот—я сам. Велико было смущение моих спутников, когда, подъезжая к Симферополю, я полез за своими лыжами. «Так это ваши лыжи?»— пролепетал один из скептиков...

Не стану описывать здесь довольно приятных прогулок на лыжах в ближайших окрестностях Симферополя, которые я успел совершить до окончательного становления снега,— расскажу лишь о том, как я использовал их в Заповеднике, где снега выпадает много, и он держится долго. Не дожидаясь обычного приезда за мной «заповедной линейки», я решил навестить Заповедник вне очереди, чтобы походить там на лыжах.

Добравшись до Алушты на автобусе, я за неимением подходящей оказии пошел пешком, неся лыжи на плече. Разумеется, встречавшиеся люди бросали на меня недоумевающие взгляды.

Снег я нашел только за перевалом Кибит-Богаз и уже в темноте пришел в Заповедник на лыжах. Переночевав там и произведя обычную «инспекцию», я узнал, что не буду в Заповеднике в качестве лыжника одиноким, там уже имелась пара плохоньких лыж, и наблюдатель метеорологической станции, родом северянин, иногда на них ходит.

После обеда мы решили с ним совершить лыжную экскурсию на Чучельский перевал и далее в Чучельскую казарму.

Не скажу, чтобы прогулка на лыжах по Романовскому шоссе вверх до перевала доставила нам особое удовольствие: снег был рыхлый, лыжи вязли в нем глубоко, и непрерывный подъем не давал возможности разбега. Гораздо лучше пошло дело, когда, добравшись до перевала и порядочно при этом взмокнув, мы покатили по дороге вниз, под небольшой уклон, и эффектно застопорили у казармы наблюдателя.

Здесь мы сделали довольно длительную остановку и тронулись в обратный путь, когда уже стемнело.

Разумеется, идти обратно но старому лыжному следу было уже значительно легче, но чувствительный подъем все еше не давал возможности сделать разбег. Но вот, снова несколько упарившись, мы достигли перевала. Было совершенно тихо. Полная луна уже поднялась в ясном небе, озаряя снежные поля Бабугана и его скалистые склоны. «Ну, теперь держитесь!»—сказал я своему спутнику и сразу дал полный ход...

Хорошо смазанные лыжи быстро понесли меня по готовой лыжне под уклон, в недра опушенного снегом леса...

Спутник мой, не имевший моего опыта хождения на лыжах, отстал уже на первом колене шоссе, и я несся, как на крыльях, один среди безмолвия леса... До сих пор я не могу забыть наслаждения от этого спуска! Деревья, посеребренные снегом, бросали затейливые теневые узоры на ярко освещенное шоссе, по которому я несся, как велосипедист на свободном ходу своей машины. Мне совсем не надо было прилагать усилий—только на поворотах приходилось слегка притормаживать и быть начеку, чтобы не полететь «за борт» шоссе; делать эти головоломные виражи было нелегко, так как лыжи были обыкновенные каянскне, без пяточных ремней. Так несся я, иногда ныряя в густую тень высоких сосен, временами въезжая на ярко освещенные склоны. Наконец, последний поворот, и я у цели.

Расстояние в семь километров я пролетел меньше чем в полчаса, спустившись при этом с высоты 1146 до 685 метров. В жарко натопленной столовой меня ждали горячий ужин и дружеская беседа... Минут через 15 явился и мой спутник.

Несколько молодых сотрудников Заповедника, слушая мой восторженный рассказ о наслаждении спуском, дали мне слово внедрить хождение на лыжах в Заповеднике. «Да ведь это же необходимо,— убеждал я их.— Ведь наблюдатель на Алабаме иногда неделями живет отрезанный от всего мира, когда снега наметет три метра!..»

К сожалению, большого распространения лыжи в Заповеднике не получили. В годы 19)5—1915 я много ходил на лыжах под Москвой—специально ездил в Сергиев Посад (ныне Загорск), чтобы кататься с тамошних «гор». Но ни в Сокольниках и Лосином острове, ни в Сергиевом я не получал от лыжных прогулок такого, ни с чем не сравнимого наслаждения, какое получил в 1927 году в Крымских горах, спускаясь с Чучельского перевала светлой лунной ночыо.

МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЕЩЕНИЕ ЗАПОВЕДНИКА

С началом Великой Отечественной войны Крым подвергся страшному вражескому нашествию. Точно темная завеса опустилась над Крымом... Мало кто на Большой Земле знал, что делалось там, в частности что происходило в Крымском заповеднике.

Как тяжелый сон промелькнули три года вражеской оккупации: наконец, рядом решительных ударов наших войск с севера, востока и с моря, Крым был очищен от фашистской скверны...

В качестве члена Ученого Совета при Управлении заповедников я предложил свои услуги посетить Крымский заповедник, обследовать его состояние и наметить пути к его восстановлению. В Москве в Управлении заповедников мне сказали, что все строения на территории Крымского заповедника разрушены, но что его директор, Бородавкин, уже выехал в Крым и живет в Алуште; меня охотно командировали в Крым для обследования Заповедника, вместе со мной ехал профессор Горьковского университета С. С. Станков. По сути дела мы, помимо Заповедника,обязаны были обследовать и другие научные учреждения Крыма: Краеведческий музей и Никитский ботанический сад.

Для экономии времени мы должны были лететь на самолете, что в июне 1944 года, когда война еще не кончилась, было совсем не простым делом. После долгих мытарств и беспокойных телефонных звонков мы наконец-таки вылетели.

Самолет летел до Симферополя без посадки.

Для меня лично это был первый опыт путешествия по воздуху. Когда мы подлетали к Перекопу, откуда-то вынырнул «ястребок», он сопровождал пас до тех пор, пока мы не приблизились к Джанкою: это оказалось мерой предосторожности против возможного нападения вражеского истребителя: ведь фашистские войска еше стояли за Днестром! Наконец, после четырехчасового полета самолет приземлился на симферопольском аэродроме. Как новичок я захотел посмотреть на пилота, который так искусно доставил нас из Москвы в Крым. «А вот он, ваш пилот!»— сказал мне улыбаясь носильщик, указывая на миловидную девушку...

Симферополь я нашел сравнительно мало пострадавшим. Административные и партийные органы оказали нам всяческое содействие, устроив помещение, питание и предоставив в наше распоряжение на целую неделю «виллис». И вот мы с С. С. Станковым, после пятилетней разлуки с Крымом, снова несемся по его цветущим предгорьям!

В Алуште мы нашли директора Заповедника Бородав- кина, который устроил нас в арендовавшемся им помещении Лесхоза. Оказалось, что территория Заповедника считалась «неблагополучной», так как отдельные участки дорог могли быть заминированы. Бородавкнн энергично стал подготовлять «экспедицию» в Заповедник, в чем ему оказали содействие директор Винсовхоза Иванов, предоставивший автомашину, и военный комендант, давший нам в сопровождение конвой из четырех солдат-автоматчиков, только что вернувшихся из Севастополя, где они участвовали в ликвидации окруженных там фашистских частей. Помимо этого, с нами поехал бывший начальник Алуштинского партизанского отряда Кропнвной и мой старый приятель по Заповеднику—наблюдатель Захаров.

И вот мы, погрузившись на трехтонку, выехали из Алушты, чтобы к закату солнца прибыть в Центральную котловину—к руинам того, что когда-то звалось «Управлением Заповедника». По дороге Захаров рассказал мне в общих чертах печальную повесть о том, что случилось в Заповеднике во время оккупации.

С приближением гитлеровцев директор Заповедника должен был эвакуироваться из Крыма, но большинство сотрудников осталось на местах и оказывало деятельную помощь партизанам, которые под водительством испытанного командира—А. В. Мокроусова — базировались высоко в горах— на Барла-Коше и северном склоне Черной горы. Взбешенные упорным сопротивлением партизан, гитлеровцы решили так или иначе выжить их из Заповедника, для чего в первую очередь сожгли не только отдаленные сторожки наблюдателен, но и все строения Центральной котловины: среди них музей, общежития, лаборатории и Охотничий домик! Единственным строением, пощаженным пожаром, оказалась каменная часовенка около «святого источника». «Да вот и она!» —сказал Захаров, указывая на изящную часовню, выстроенную из аккуратно обтесанных андезитовых плит, которых не мог, понятно, уничтожить огонь пожара.

Слушая печальный рассказ Захарова, мы и не заметили, как прибыли в Центральную котловину. Было решено разбить лагерь на площадке у руин Охотничьего домика. Пока Захаров с шофером разводили костер, мы отправились осматривать то, что было когда-то усадьбой «Управления Заповедника». Какое разрушение и запустение! Всюду один щебень и развалины, да еще заросшие, вдобавок, бурьяном трехлетней давности. На фундаменте стен Охотничьего домика укоренились уже довольно большие деревца; уцелели только каменные стены кухни при Охотничьем домике. От пожара погибла и одна из высоких елей, под которыми был похоронен наблюдатель Седун. Еще меньше осталось от сплошь деревянных строений монастыря— церкви, гостиниц и старых монашеских келий, в которых помещались квартиры и лаборатории. Вот здесь, в этой безобразной куче, густо поросшей бурьяном, похоронены жалкие остатки того, что было когда-то превосходным музеем Заповедника!

—        А где же ценное лабораторное имущество научной станции—книги, лупы, бинокли, цейссовская труба с увеличением в 40 раз?— спросил я, когда мы вернулись к ярко пылавшему костру и расселись вокруг него в ожидании ужина.

—        Все пропало, Иван Иванович,— ответил Захаров, подбрасывая сушняка в костер,— все фашисты проклятые увезли.

—        Ну, а Буковский где?— спросил я про своего ближайшего ученика по Пединституту, с успехом занимавшегося в Заповеднике систематикой двукрылых и экологией насекомых вообще.

— Ну, Буковский героем оказался!—с уважением ответил Захаров.— Наткнулся он как-то, идя по лесу, на фашистов, и завязалась перестрелка. Засев за камень, Буковский сначала застрелил из винтовки нескольких из них, потом добавил еще нескольких, бросив в них гранату; наконец, видя, что ему от врага не уйти, сам подорвался второй гранатой—молодец!—И действительно, кто мог бы ожидать такого геройства от молчаливого, скромного, как девушка, нескладного Владислава Буковского, поляка по национальности.

Много рассказывал нам Захаров о событиях оккупации, и рассказ его затянулся за полночь.

Взятое с собой совхозное вино только помогало нам не замечать ночного холода, но нисколько не «веселило нам сердце». Совсем как на тризне, справлявшейся нашими предками по погибшим героям...

Поднявшись рано утром, мы решили все вместе подняться в машине на Чучельский перевал. Дальше я намеревался идти с Захаровым, Кропивным и двумя автоматчиками по склонам Чучелей и Синаб-Дага, чтобы осмотреть партизанские лагеря; С. С. Станков должен был возвращаться с директором Винсовхоза Ивановым прямо в Алушту, куда Иванова звали неотложные дела. Приехавший к утру с подводой кучер Заповедника Усанов должен был ехать на соединение с нами в Аспорт, где мы намеревались встретиться после осмотра партизанских лагерей.

Первые два поворота Романовского шоссе я прошел пешком. Шоссе еще хранило следы недавнего прохождения отступавших фашистских отрядов—валялись папиросные коробки, бумажки от шоколада не наших фирм, помятые стальные каски. Из одного оврага даже потянуло трупным запахом... Но природа по-прежнему «сняла своею вечною красою», как будто ничего не произошло! У наших ног простиралось море лесов Султанской дачи, откуда доносилось кукование кукушек—ведь было еще начало июня.

Простившись с товарищами, возвращавшимися в Алушту, мы—Захаров, Кропивиой, я и два солдата—пошли Чу- чельской дорогой, направляясь на широкую поляну Бар- ла-Кош, раскинувшуюся сейчас же за гребнем Чучель— Синаб-Даг.

Здесь когда-то стояла сторожка, в которой жил егерь, наблюдавший за пасшимися па поляне зубрами; сейчас на месте сторожки возвышались лишь груды мусора...

Напившись воды из студеного источника, бившего вверху поляны, мы хорошо знакомой лесной тропинкой пошли дальше. Скоро мы пришли в лесные кварталы, про которые никак нельзя было сказать, что они «сияли красою вечною». Это был горелый лес, сильно пострадавший от низового пожара, умышленно пущенного фашистами, пытавшимися «выкурить» недоступных партизан. Деревья еще сохранили листву, но у оснований стволов обгорелая кора их отваливалась кусками.

—        Ну, что же,— сказал я,— такие деревья простоят еще пару лет, а потом засохнут.

—        Да они уже начинают усыхать,— указал Захаров на почти засохшее дерево.—И так ведь целых 2000 гектаров попортили подлецы,— прибавил он со злостью.

Картину еще большего разрушения увидели мы дальше, на северном склоне Черной горы. Здесь целые кварталы прекрасного букового леса были уничтожены—деревья стояли сломанные, исковерканные, как бы расщепленные молнией.

—        Что же это здесь произошло—бурелом? — спросил я.

—        Какой там бурелом!—усмехнулся Кропнвной.—Это фашисты нас хотели уничтожить! Поставили в Ялте и Симферополе тяжелые батареи, да и жарили перекидным и навесным огнем по вершине Черной. Дураки! Что же мы на месте сидели, что ли! Пойдемте-ка к нашим лагерям.

Скоро мы еле заметными тропками вышли к ряду землянок, притаившихся в самой гуще букового леса. Землянки стояли совершенно нетронутыми, точно в них еще жили. У кострищ валялось много металлической посуды— котелков, кастрюль, просто бидонов, но все было продырявлено пулями или проткнуто штыками.    »

—        Это опять они!—ответил Кроиивной на мой вопросительный взгляд.— Когда дела наши были очень плохи, фашисты устраивали частые «прочесы», во время которых мы прятались в самых недоступных щелях... Натыкаясь на наши лагеря, они систематически портили всю нашу посуду, чтобы мы не могли держать в лагерях воды.

—        Ох, и трудное же было время!—оживился рассказчик.— Ведь нас осталось совсем немного—пара каких- нибудь сотен человек, и мы жутко голодали. Вот подите сюда, посмотрите!—Кропнвной подвел меня к молодой липке, сантиметров 15 диаметром, ствол которой до высоты человеческой головы был начисто обглодан.— Это ведь мы,

Иван Иванович, глодали!—сказал он с грустной улыбкой.— Когда фашистам во время прочесов удавалось убить кого- либо из наших, они в первую очередь вскрывали желудок— посмотреть, чем мы питаемся... И если из распоротого желудка выпирал разбухший мох или лишайник,— значит, дело таких партизан плохо, и большой активности от них ждать нельзя.

—        А ты про случай с белладонной расскажи!— напомнил Захаров.

—        Что ж рассказывать—и смех и грех!—опять оживился Кропивной.— Наелся один партизан ягод этой самой белладонны—знаете ее? Ягоды действительно на вид хоть куда, что твоя вишня... вот он с голодухи и от невежества своего и наелся их, а наевшись, стал бушевать—ягоды-то, как вы знаете, ядовитые, орет как зарезанный, ругается, глаза страшные, выпученные, бросается на других чуть не с ножом. Что тут делать?—враги кругом бродят, надо тишину соблюдать... Привязали мы его крепко к дереву, заткнули рот кляпом—пусть, думаем, придет в себя. Не тут-то было: слышим, идут с прочесом—мы еле успели спастись, бросив товарища привязанным,— да и куда его, бешеного, тащить? Так вы слушайте, что дальше произошло.

Фашисты пришли в наш лагерь: видят, к дереву кто-то привязан и кляп во рту. Они сдуру и вообразили, что это их агент, шпион, которого партизаны хотели расстрелять, да не успели, а он от страха с ума спятил. Отвязали они его и доставили в Симферополь в нервную клинику и, понятно, быстро вылечили. Он-то, как пришел в себя, мигом смекнул в чем дело и не стал разубеждать. Он и сейчас благополучно живет в Симферополе.

—        Действительно, и смех и грех!—резюмировал Захаров.

Осмотрев еще несколько лагерей, мы стали постепенно спускаться в долину Альмы. Проходя одной полянкой, я подобрал длинный белый шнурок.

—        А это от парашютного «десанта» шнур,— пояснил Кропивной.— На таких шнурах вот на эту самую поляну нам «У-двашки» временами спускали парашютики с продовольственными посылками—да только за последнее время очень редко!— прибавил он со вздохом. Разумеется, я приобщил шнур к своей коллекции «реликвий» войны.

Наконец, пробираясь через молоднякн, мы спустились в пойму реки Альмы к урочищу Депорт, где у нас была назначена встреча с Усановым. Вдруг на одной из лесных полян показался бросившийся наутек заяц...

Придя на поляну Депорта, мы не нашли уже здесь здания Бешуйского лесничества, которое сгорело, как и все здания Заповедника. Вскоре приехал и Усанов со своей подводой.

Пока разводили костер, на котором готовили ужин и подогревали чайник, я продолжил беседу о событиях оккупации. Сначала говорили об истреблении копытных.

—        Кто же главным образом выбил дичь?—спросил я.

—        Ох, Иван Иванович,— признался Захаров,—все постарались— и партизаны, и фашисты. Сначала Мокроусов как бывший директор Заповедника строжайшим образом запретил партизанам стрелять зубробизонов. Мы-то их не стреляли, да враги выбили. Гитлеровцы во время прочесов множество косуль истребили—вывозили их трехтонками. Потом принялись за более осторожную дичь—за оленей и муфлонов.

Оленей, понятно, больше партизаны били.

—        У нас в мокроусовском отряде такой порядок был: партизан, убивший оленя, получал при дележе его голову, как бы мал ни был паек, приходившийся на брата,— прибавил Кропивиой.

... — Зверства были ужасные,— произнес Усанов.— Ведь Седуниху-то сожгли и Настю Седунову расстреляли.

"— Как сожгли?!—воскликнул я.

—        Заперли в сабловскую школу, да и подпалили. Седуниха с Настей, как очень тревожно стало в лесу жить, ушли в Саблы. Настю схватили вместе с другими девушками и парнями и расстреляли по обвинению в связи с партизанами. А Седуниха ничего не боялась... «Кому я, старая, нужна?»— говорила она. Ну вот и поселилась сдуру в школе, что в конце деревни стояла. А фашисты давно подозревали, что эту школу ночами партизаны посещают, и спалили ее со всеми, кто там жил. Не поселись там Седуниха, была бы жива.

Известие о смерти моих старых друзей меня глубоко взволновало. Невыразимо трагична была судьба семьи Седунов—белорусских крестьян, переселенных в Крым в 1912 году из Беловежской Пущи. Глава семьи Даниил Фомич—убитый в 1931 г. браконьерами! Его жена—сожженная живьем фашистскими извергами в 1942 году. Дочь, привезенная в Крым чуть ли не грудным ребенком, расстрелянная по простому подозрению...

—        Да, тяжелые были времена в 1942 году,— вздохнул Кропивной.—Голова Мокроусова была оценена в 10 ООО рублей золотом—настолько он фашистам досадил. Ну, наше командование решило, что нельзя рисковать жизнью такого ценного человека, и вывезли его с женой на самолете на Кубань...

В 1948 году отставной полковник Советской Армии, партизан А. В. Мокроусов сам показывал мне площадку на Долгоруковской яйле, на которую они с женой, полумертвые от голода, спускались, ожидая самолета. В конце концов самолету удалось прорваться, и он вывез супругов Мокроусовых на Кубань.

—        Да, ну и всыпали же мы фашистам, как наша взяла— попомнили им и Седуннху, и Буковского, да и многих других!— оживился молчавший Усанов.— Как стало известно, что наши подошли к Перекопу, сабловцы, мангушане и тавельцы стали отбивать продовольственные вражеские подводы, а потом целыми деревнями уходить в лес... ушли тогда и мы с Е горчи ком Захаровым. Как отступали фашисты из Феодосии, здорово мы их поколошматили, ударив неожиданно во фланг.

—        Однако поздно, надо засветло вернуться в Алушту!— прервал я боевые воспоминания своих товарищей. Путь от Аспорта до Алушты, столь хорошо мне знакомый, мы протряслись на подводе без приключений.

Маленькая деталь: еще до отбытия в Москву я узнал, что отряд по разминированию, обследовав повторно все мосты крымских дорог, нашел, что один из мостов на шоссе в Заповедник, по которому мы проехали дважды, был заминирован и не взорвался по простой случайности.

Во время нашего пребывания в Алуште я с С. С. Станковым совершил еще две поездки в Заповедник. Правильнее сказать, первая из них была не поездкой, а наполовину пешеходной экскурсией. Вышли мы по Алуштинскому шоссе, причем нас сопровождал опять наблюдатель Захаров и присоединился лесничий Заповедника Упадышев.

Поднявшись к казарме Ай-Йорн, мы прошли лесной дорогой до самого ущелья Яман-Дере и отдохнули у Водопада Головкинского. Вот здесь ничего не говорило о пронесшихся трех годах войны! Далее мы спустились ущельями Яман-Дере и Аман-Дере к урочищу Улу-Узень, где когда-то белели домики дачного поселка индивидуальных застройщиков; сейчас мы нашли одни руины.

Расположившись на отдых в одном из фруктовых садов, мы стали дожидаться подводы, которая должна была по шоссе доставить нас в Алушту. Долгое ожидание не причинило нам неприятностей, ибо мы «с пользой» провели время, угощаясь чудными черешнями, под тяжестью которых буквально гнулись ветви. На некоторых деревьях черешен было так много, что не было желания их рвать: мы подходили к дереву и ели черешни прямо губами, как любое травоядное животное.

Вторую экскурсию мы совершили с С. С. Станковым в Ялтинский отдел Заповедника. Прибыв на предоставленной нам машине в Никитский сад, мы ненадолго задержались здесь, а затем поехали в лесничество, где нашли одного из наблюдателей Заповедника и, взяв его на машину, стали подниматься по Романовскому шоссе к Красным Камням. Грустную картину увидели мы здесь! Целые кварталы соснового леса были вырублены сплошь.

—        Зачем фашистам понадобилось столько древесины?— спросил я наблюдателя.

—        А ведь они ее экспортировали в Германию, у них даже трест такой но эксплуатации лесов Крыма организовался,— ответил наблюдатель.— Помимо этого, им много леса требовалось в Керчь—они все хотели построить понтонный мост через пролив, да наши им недавали... построят фашисты днем, а наши ночыо разбомбят... вот и рубили самые высокие сосны.

—        Сами рубили или кого-нибудь заставляли?— спросил я.

—        Не знаю как в других местах, а здесь работала ихняя нестроевая команда—штрафная команда революционно настроенных солдат. Они считались неблагонадежными бойцами на фронте, вот Гитлер их и использовал на самых трудных работах в тылу...

Народ ничего, симпатичный, все великовозрастный, лет по 45—50.

—        С одним из них несчастный случай приключился: понравилось ему больно одно растение своим запахом, знаете, его ботаники «неопалимой купиной» называют— оно жгучее, от него волдыри бывают, если к коже прижать. Вот один из солдат и нарвал его целую охапку и набил им наволоку, чтобы спать как на подушке. Ну, понятно, в первую же ночь разнесло ему физиономию так, что одного глаза раскрыть не мог. Пришлось его гитлеровцам месяца на полтора в лазарет свезти, еле выходили.

Будет он помнить крымскую «неопалимую купину»! Я хорошо знал по собственному опыту это растение, научное название которому Dictamnus gumnostylis.

Посещением Ялтинского отдела Заповедника наша с С. С. Станковым миссия была закончена, и мы вернулись в Москву, составив подробный отчет обо всем виденном...