Крым

ПО КРЫМСКОМУ ЗАПОВЕДНИКУ

ПЕРВЫЙ ПОХОД

Здесь, в наиболее сокровенных недрах Крымских гор, в глубоких долинах, зажатых между высочайшими их вершинами—Чатыр-Дагом, Бабуганом, Роман-Кошем и Чучелью, сохранились буковые, грабовые и сосновые леса, мало чем уступающие своей мощыо прославленным лесам Кавказа; благодаря обилию атмосферных осадков, питающих многочисленные студеные родники и горные потоки, вся растительность—и древесная и травянистая— отличается какой-то особенной мощью и свежестью: в глубоких долинах заросли широколиственного белокопытника, папоротника скрывают человека!

Весной и в начале лета травянистые склоны Чучелн и Бабугана пестрят крупными красивыми фиалками, размерами не уступающими садовым «анютиным глазкам». В чащах орешника и кизильника скрываются пугливые олени, косули и дикие бараны—муфлоны, вечером выходящие пастись на лесные поляны и яйлы; в сентябрьские ночи i$ лесу гулко раздается мощный призывный рев самцов- оленей, скликающих самок и вызывающих на бой соперников... Над вершинами гор распластались могучие силуэты орлов и стервятников-грифов. Самый воздух этих благословенных природой мест отличается какой-то особой бодрящей свежестью, а студеная вода родников даже считается целебной.

Надо ли удивляться тому, что еще в средние века, до покорения Крыма татарами, вокруг одного из этих родников, питающих верховье Альмы, сплелась легенда о пребывании здесь двух «святых» Козьмы и Домиана?

Источник был объявлен «целебным»; позднее, уже и 1856 году, рядом с ним возник монастырь, привлекавший тысячи паломников, приходивших со всех концов Крыма, чтобы омыть «грешное тело» в ледяной воде источника.

Ведь даже после покорения Крыма татарами сами завоеватели, а тем более отатаренные и омусульманенные жители горного Крыма наряду с христианскими суевериями и легендами сохранили веру в какую-то особую целебность источника, который до наших дней донес свое название Савлух-Су, т. с. «здоровая вода». Еще позднее русские цари облюбовали себе участок леса, примыкающий к монастырю, для охоты за изобиловавшими здесь оленями... Рядом с монастырскими строениями возник комфортабельный царский «Охотничий домик».

Было проложено шоссе, соединившее монастырь с Алуштой. Это в сильной степени облегчало посещение монастыря и «царской охоты» туристами, приезжавшими сюда в экипажах или приходившими пешком. Сам я попал в «Кузьмо-Демьян» в свое первое же крымское лето 19J0 года, и это первое мое посещение запомнилось на всю жизнь...

Впоследствии мне неоднократно приходилось здесь бывать, пересекая территорию Заповедника пешком, на велосипеде, в экипаже, в автомобиле; приходилось принимать участие в организации заповедника и его работе и подолгу жить в нем.

В нижеследующих очерках ограничусь тем, что опишу свое первое посещение Козьмо-Домианского монастыря и Чатыр-Дага, а затем наиболее яркие впечатления более поздних лет, полученные в Заповеднике. Описание моего первого посещения 1900 года, бывшего одновременно моей первой большой экскурсией по Крыму, дает представление о том, как совершались такие экскурсии более чем полвека тому назад.

* * *

Лето 1900 года наша семья жила в Алупке. Очень скоро у нас завязались знакомства с интересными людьми. Среди них были московский учитель Николай Павлович Лебедев, красивый брюнет лет тридцати, и профессор химии Александр Васильевич Кижнер, университетский товарищ моего дяди Алексея Васильевича Алехина—оба они были учениками московского профессора Марковникова. Кижнер был широко образованный, обворожительный в обществе человек, внешность которого нисколько не соответствовала его утонченной культуре: здоровенный, рыжий мужчина, ходивший в безобразной розовой рубахе, стоптанных чувяках и ветхой соломенной шляпе.

Моя мать, много слышавшая о Кижнере от своего брата А. В. Алехина, питала к нему неограниченное доверие и безбоязненно «отпускала» меня с ним в горы сначала в ближайшие окрестности Алупки—на горы Шан-Хая и Крестовую, а потом уже скрепя сердце и в «далекий» поход на Чатыр-Даг и Козьмо-Домиан.

Мы отплыли из Алупки втроем—Кижнер, Лебедев и я— на стройной быстроходной яхте «Тавель», совершавшей рейсы между курортами Южного берега. Море было неспокойно, и легкую яхту, рассекавшую пенные сапфировые волны, изрядно качало. Мне никогда не приходилось до этого плавать по бурному морю, и я испытал все муки морской болезни—по счастью, первый и последний раз в жизни! Таким образом, моему боевому крещению в горах предшествовало крещение на море. Не очень хорошо чувствовали себя и мои спутники, и мы вынуждены были, высадившись в Алуште на берег, несколько передохнуть.

По плану Кижнера, мы должны были к ночи добраться до деревни Корбек и там переночевать. Вскоре к нам подошел довольно пожилой татарин и, правильно угадав в нас туристов, предложил свои услуги в качестве проводника, обстав показать и Чатыр-Даг с его пещерами и «Кузьмо- Демьян». Он посоветовал нам тронуться в путь тотчас же, чтобы, минуя Корбек, переночевать в лесу у начала крутого подъема на вершину Чатыр-Дага, и совершить этот подъем на рассвете холодком... Мы, конечно, согласились и имели еще время сделать в магазинах необходимые покупки— купить сыру, колбасы, фруктов, бубликов и бутылку красного вина. Затем Осман—так звали нашего проводника— повел нас узкими улочками Алушты к своему дому, чтобы «обуть постолы» и взять провизию.

Передохнув в чистенькой комнате Османа, мы, наконец, тронулись в путь. Солнце уже успело закатиться, и нам пришлось идти 1ю обнаженным шиферным склонам при свете яркой луны. Часа через два мы миновали большое село Корбек, или, как неправильно говорил Кнжнер, «Корбеклы», но, не задерживаясь на его улицах, где, сидя перед ярко освещенными кофейнями, еще благодушествовали посетители, продолжали свой путь. Осман уверенно вел нас по тропинке, извивавшейся среди шиферных холмов и скоро приведшей нас в высокоствольный буковый лес— такой, каких уже не сохранилось на подъеме Чатыр- Дага в наши дни. Наконец, мы вышли на ярко освещенную луной поляну, осененную вековыми буками, и разбили здесь свой лагерь.

Как сейчас помню свою первую ночевку в дремучем горном лесу, у пылающего костра! Горячий чай, обильно сдобренный красным вином, поддерживал наше настроение и не давал замечать горной прохлады. Молчаливый чернобородый Осман, к тому же плохо говоривший по-русски, конечно, не мог принимать большого участия в нашей беседе, но все же кое-какие сведения о Чатыр-Даге и Козь- мо-Домнане нам удалось от него выведать. Он очень хвалил красоту монастырского ущелья, целебные свойства «святого» источника и образцовый порядок, поддерживаемый в монастыре «батюшками», во главе которых стоит «большой батюшк».

Не скажу, чтобы сон наш при отсутствии теплой одежды был особенно крепок и продолжителен, и мы были рады, когда в предутреннем сумраке Осман разбудил нас словами: Пора дорогам ходил!» И вот мы с места в карьер начали подъем—наша поляна находилась очень близко от верхней границы леса, за которой начинался каменистый, крутой склон Чатыр-Дага. Трудный подъем по многочисленным зигзагам этой тропинки показался мне бесконечным—ведь она вела прямо на его вершину Эклизн-Бурун, оставляя слева каменистое, кое-где покрытое корявым лесом плоскогорье Биюк-Янкойской яйлы, образующей северное, пониженное подножие Чатыр-Дага. Наконец, порядком утомившись, мы добрались до вершины.

Весь Крым лежал у наших ног: к западу—розовые в лучах взошедшего солнца крутые склоны Бабуган-яйлы и Синаб-Дага (Черной горы); к востоку—зубчатый гребень Демерджи с ее каменными хаосами; к северу—безграничная степь, уходящая к горизонту, с разбросанными по ней городами и селениями, вплоть до Евпатории и Джанкоя; наконец, к югу—огромный синий щит Черного моря. Как известно, Эклнзи-Бурун высотой в 1525 метров—не наивысшая точка Крыма; на Яйле есть несколько вершин, ее превышающих (хотя и ненамного; так, наивысшая точка Крыма—гора Роман-Кош имеет высоту 1543 метра). Но как панорамный пункт вершина Чатыр-Дага, отделенного от прочей Яйлы пониженными перевалами Ангара-Богаз и Кибит-Богаз, не имеет себе в Крыму равной.

«Айда теперь на низ, пещер смотрел... поздно!»—прервал Осман наши восторги и разъяснения всеведущего Кнжнера, махнув рукой в сторону лежавшего у наших ног обширного скалистого плоскогорья; и мы начали спуск, не столь, правда, крутой, но на первых порах все же довольно головоломный. Только когда мы, спустившись на 500 метров, достигли плоскогорья, тропинка пошла почти по ровной поверхности, лишь с небольшим уклоном к северу...

По обе стороны от нашего пути нам попадались многочисленные карстовые воронки, образовавшиеся благодаря выщелачиванию известняка атмосферными водами; одни из них были голы, другие густо заросли корявым грабинником и кизилем. Почти полных два часа шли мы однообразным ландшафтом Биюк-Янкойской яйлы, пока, наконец, не пришли к черному зияющему отверстию одной из пещер, у которого в тени прикорнуло несколько человек, по-видимому чабанов. Немного передохнув, мы принялись за осмотр пещер. Один из чабанов взялся быть нашим проводником.

Пещер было известно две: Бинь-баш Хоба (пещера Тысячи голов) и Суук-Су Хоба (пещера Холодной воды). Своды и стены обеих пещер были покрыты огромными сталактитами и сталагмитами, сильнейшим образом обломанными и зачерненными копотью свечей, при свете которых осматривали пещеры многие и многие поколения туристов. Наибольшее впечатление произвел на меня огромный величественный зал пещеры «Тысячи голов»... разумеется, мы уже не нашли ни одного из множества черепов, валявшихся когда-то близ входа в пещеру; но мелких осколков человеческих костей мы видели достаточно. По преданию, черепа эти принадлежали людям, когда-то, в глубокой древности загнанным в пещеру жестокосердыми врагами и погибших здесь от голода.

В многочисленных залах другой пещеры—«Холодной воды» (Суук-Су Хоба), связанных низкими переходами, нас поразил изумительный резонанс, создаваемый их сводами. Николай Павлович Лебедев, обладавший красивым баритоном, без" кон на распевал арии из различных опер, наслаждаясь учетверенной силой своего голоса и приводя в тихое бешенство Кижнера.

Мы вздохнули свободно, выйдя, наконец, на свежий теплый воздух и жмурясь от солнечного света, показавшегося нам ослепительным. Третья пещера Чатыр-Дага еще не была известна в 1900 году.

—        Ну, теперь надо поесть, я голоден как волк,—заявил Кижнер, подойдя к костру, который тем временем успел развести Осман.

—        А что, Осман, нельзя ли купить у чабанов молодого барашка на шашлык?—спросил Лебедев.

—        Почему нельзя? Можно! Давай, хозяин, пять рублей,—получишь барашка первый сорт!—отозвался вместо Османа один из чабанов и пошел за барашком.

Зарезать бедного барашка, освежевать и разделать его— не заняло у привычных людей много времени, и скоро мелкие кусочки его мяса, нанизанные на тонко оструганные кизилевые палочки, приятно шкворчали над раскаленными угольями, распространяя соблазнительный аромат. Шашлык из барашка, политый соком лимона, вышел на славу!

Основательно подкрепив свои силы, мы даже немного соснули под навесом скалы, пока неугомонный Осман снова не разбудил нас словами: «Айда дорогам ходил, не то Кузьмо-Демьян поздно придем, батюшк на любит!» Действительно, нам надо было торопиться—ведь предстояло пройти не менее 15 километров, что с учетом уже пройденных километров было для нас, малопривычных к горам ходоков, нагрузкой немалой.

Быстро спустились мы с плоскогорья Яйлы в лес, минуя • обильный источник Су-Ат. Почти весь путь предстояло нам пройти этим дремучим, девственным буковым лесом, который по мере приближения к ущелью Савлух-Су делался все величественнее. Раз или два в зеленом сумраке мельйнул перед нами стройный силуэт косули. Лишь когда спустились густые сумерки, дошли мы до перевала Кнбит-Богаз и услышали справа от дороги приветливое журчание быстрой реки Альмы, скрытой от глаз густыми прибрежными зарослями ольхи и орешника. Однако я уже не мог наслаждаться красотами векового букового леса, под сводами которого пролегла шоссейная дорога, соединяющая Козьмо- Домиан с Алуштой. Во-первых, стало совершенно темно, а во-вторых, я смертельно устал и лишь машинально передвигал ноги. Конечно, устали и оба мои спутника, особенно непривычный к горным походам москвич Лебедев. Лишь один Осман, казалось, не знал усталости и легким шагом ,горца шествовал впереди, указывая нам дорогу.

Наконец-такн, уже около 10 часов вечера, мы пришли к цели. Я настолько устал, что совершенно не сознавал, как попали мы в монастырскую гостиницу и устроились в тесном номере, в котором, помимо нас, были уже другие экскурсанты. Я только плюхнулся на предоставленную мне постель и моментально заснул мертвым сном...

Проснулся я утром, разбуженный разговором Кнжнера с его соседом по кровати—кряжистым загорелым человеком в альпинистском костюме—коротких штанах, чулках и кованных гвоздями ботинках. Незнакомец объяснял Кнж- неру преимущества только что вошедшего в обиход призматического бинокля—вернее монокля, приглашая его рассмотреть детали юрских напластований высокого Бабугана, нависшего над монастырской котловиной. Незнакомец оказался геологом, только что прибывшим из Швейцарии.

Вскоре подоспел и чай с вкусным мягким монастырским хлебом, которые нам подала молодая послушница-монашка.

«Так вот они какие, эти «батюшки», о которых рассказывал нам Осман,—расхохотался Лебедев.—Монастырь-то, оказывается, женский, и «большой батюшк»—это по-нашему мать-игуменья!»

Лишь позднее я узнал причину забавной ошибки Османа. До 1898 года монастырь действительно был мужским, и татары привыкли называть его обитателей «батюшками». Но в 1898 году монастырь был закрыт «за пнанство и блуд» святых отцов-батюшек и вновь открыт » качестве женского, «матушки» которого в языке местных татар так и остались «батюшками».

После чая мы отправились осматривать достопримечательности Козьмо-Домиана. Выбравшись со дна долины, по которой протекает Савлух-Су, на возвышенную площад- ку, где была расположена деревянная церковь незамысловатой архитектуры, мы пришли в восторг от развернувшейся перед нами картины. Лес—могучий сосновый и буковый лес со всех сторон обступал своими зелеными кулисами монастырскую усадьбу, состоявшую, помимо церкви и двух гостиниц, из дома игуменьи и нескольких крошечных домиков, в которых жили монахини. А над лесом нависли высокие обнаженные склоны Бабугана и как бы разлинованные по линейке, частично поросшие можжевельником склоны Синаб-Дага, или Черной горы. А далеко на восток высилась трапециевидная, хорошо знакомая вершина Чатыр-Дага.

В прозрачном воздухе, полном свежести и утренней прохлады, со свистом проносились стрижи. Восторг наш еще увеличился, когда мы вышли на площадку перед охотничьим домиком, осененную двумя высокими елями.

Прямо у наших ног разверзлась зеленая бездна глубокой долины, со дна которой доносился глухой рокот быстрой горной речки Альмы, берущей здесь начало.

Показывал нам домик, давая соответственные разъяснения, его смотритель—высокий лысый мужчина по фамилии Арбуз, которого я потом встречал в Козьмо-Домиане на протяжении более чем четверти века.

Конечно, царская охота носила, по рассказам Арбуза, специфический характер: по склонам Черной горы были проложены удобные троны, подметавшиеся егерями перед «августейшей» охотой. Царь становился на тропу в указанном ему удобном месте, на которое партией загонщиков егерей выгонялся олень; «августейшему» охотнику оставалось только стрелять чуть не в упор...

Любопытнее всего то, что на месте убийства (именно убийства!) царем оленя ставился памятник в виде каменного столба с высеченной надписью, гласившей о том, что «на сем месте его императорское величество изволил убить оленя такого-то числа, месяца и года»...

«Однако уже обед на носу, а мы все еще в источнике не выкупались!»—напомнил Лебедев. Поблагодарив смотрителя, мы быстро спустились к гостинице, рядом с которой располагалась деревянная часовенка с купальней при ней. В часовне мы увидели каменный бассейн, в котором бурлила холодная как лед вода источника; на дне бассейна темнели медные пятаки и белели серебряные гривенники и пятиалтынные, бросаемые туда, по древнему обычаю, «благочестивыми» богомольцами. Дальше вода поступала в просторный деревянный бассейн купальни, примостившейся рядом с часовней.

Раздевшись на скамейке, окружавшей купальню, мы с замиранием сердца плюхались в ледяную воду и как ошпаренные выскакивали оттуда. «Ну, знаете ли, удовольствие более чем среднее!»—ворчал Лебедев, растирая покрасневшее тело. Действительно, температура источника Савлух-Су, как и большинства горных источников Крыма, не превышала 7° С.

У врат «обители святой» нас уже ждал наш Осман, ночевавший в качестве «неверного мусульманина» где-то на конюшне.

Спускаясь по дороге, мы через километр пути вышли на ровную площадку, прорезанную руслом Альмы,—Осман назвал ее «Базарчик».

—        Почему такое название? —спросил Лебедев.

—        Как почему? Тут летом, когда у батюшк праздник бывает, много-много народ приходит—и русские, и греки, и татары." Одни богу молился, другой торговал—всякий товар бывает!

Дальнейший путь наш шел великолепным пойменным лесом, большей частью по правому берегу быстрой Альмы. Только теперь, при ярком солнечном свете, мог я оценить несравненную мощь этого леса—высоту его буков и грабов, образовавших над дорогой почти непроницаемый для солнечных лучей переплет. Раз или два нам попадались у самой дороги прекрасные экземпляры темнохвойных тиссов—этой вымирающей в крымских лесах породы. При переходах через речку нас поражали размеры гигантских, похожих на круглые лопухи белокопытников и зонтичных борщевников (Petasites hubridus, Heracleum).

Перевалив невысокий лесистый гребень Кибит-Богаза, мы быстро спустились вниз, часам к четырем были уже в Алуште и расстались с Османом, еле успев попасть на дававший последний гудок «Тавель», доставивший нас к вечеру в Алупку. Двухдневный наш поход в сердце крымских горных лесов был закончен. Наиболее ярким впечатлением была несравненная панорама лесистого ущелья Козьмо-Домиана, которое я полюбил на всю жизнь...