Крым

ПО ГОРАМ И ДОЛИНАМ ВОСТОЧНОГО КРЫМА

Мельком побывал в Феодосии и Коктебеле еще в 1909 году, путешествуя вдоль берегов Крыма на пароходе «Меотнда», но мне давно хотелось ознакомиться с побережьем Крыма между Алуштой и Кара-Дагом, в то время мало посещаемом туристами и курортными гостями. Свое намерение я осуществил в сентябре 1913 года, когда и я сам и мои стальной конь находились в наилучшей форме. Сейчас я описываю эту мою поездку не потому, что посетил какие-нибудь малоизвестные места, а просто потому, что она по своей трудности оставила во мне яркие, незабываемые впечатления и позволила познакомиться с несколькими интересными людьми.

Я решил проехать трудный перегон между Алуштой 11 Судаком за одни день, но для этого надо было выехать Алушты рано утром, следовательно — переночевать |{ Алуште. Выехал я из Симеиза почему-то поздно, после °(>еда, и Ялту проехал не останавливаясь.

Плохо зная в то время шоссе между Ялтой и Алуштой, 11 несколько недооценил его трудностей — ведь подняться 'Чинилось почти на 500 метров! В Алушту прибыл, правда, засветло, но порядочно устал, проехав от Симеиза без отдыха за шесть часов около 80 километров. Поэтому спал я неважно и утром пустился в путь не совсем свежим. Свернув со знакомого мне Симферопольского шоссе, я стал подниматься но совершенно незнакомому и сразу же довольно плохому шоссе вверх, к так называемым Судакским воротам—небольшому перевалу, отделяющему сравнительно еще богатую Алуштинскую долину от безотрадных долин и оврагов Восточного Крыма. Через три километра я добрался до перевала и, остановившись, бросил взгляд на унылый ландшафт, развернувшийся передо мною. Лишь высокая, лесистая стена Демерджи-яйлы, закрывавшая северный горизонт, радовала взоры. Но мне некогда было любоваться ландшафтом — передо мной лежало еще 88 километров пути, и я покатил дальше. Очень скоро я раскусил прелести предстоящего мне перегона!

Шоссе извивалось крутыми серпентинами по безлесным шиферным холмам, поросшим полынью, молочаями и стелющимися по земле каперсами, почти незнакомыми в Западном Крыму. Лишь кое-где попадались отдельные чахлые дубки и можжевельники — остатки вырубленного леса. Ехать было очень плохо. Сильно выбитое шоссе то поднималось вверх, то круто спускалось вниз, перекидываясь мостиками через страшно размытые овраги. При этом усилия и задержки во времени, затрачиваемые мною на бесчисленные подъемы, которые я большей частью брал спешившись, никак не компенсировались при спусках, так как по каменистому, ухабистому шоссе нельзя было развить достаточной скорости из опасения откусить себе язык и разбить велосипед.

Проехав почти два часа, я спустился в долину речки Куру-Узень, на склонах которой раскинулись домики одноименной татарской деревин1. Их примитивный стиль и плоские крыши резко контрастировали с европеизированным стилем татарских домов Ялтинского района; отличались и костюмы жителей — мужчины в широких шароварах, затянутых красными кушаками, женщины тоже в шароварах, доходивших до самых лодыжек. Чувствовалось, что здесь, в расстоянии каких-нибудь 13 километров (по береговой тропе) от курорта Алушты, уже начинался Восточный Крым, гораздо более самобытный и консервативный, чем Западный.

Полюбовавшись высокими приречными тополями и зеленью фруктового сада, я покатил по сравнительно ровному шоссе дальше и через каких-нибудь три километра миновал вторую речку и одноименную деревню Кучук-Узень1, очень похожие на предыдущие.

Чем дальше, тем ландшафт становился пустыннее и безотраднее. На севере высокая, могучая Демерджи-яйла сменилась приземистой, чуждой на вид Карабн-яйлой, склоны которой были почти безлесны. На 25-м километре сравнительно ровной дороги, тянувшейся недалеко от моря, я въехал в довольно большое село. Вытащенные на берег фелюги и сохнувшие сети свидетельствовали о том, что жители, кроме садоводства, занимались и рыболовством.

Я сделал небольшую остановку и слегка закусил кистью винограда. Это было как нельзя более кстати, так как даль uie шоссе стало круто подниматься вверх, все удаляясь от берега, в обход довольно высоких безлесных холмов, подступающих к морю мысом Стаурунин-Бурун. После крутого подъема — спуск в долину речонки Канак, опять крутой подъем серпентинами в обход каньонообразного оврага и, наконец, длинный спуск к Ускюту3—большому селу на одноименной речке. Однако самым селом я не проезжал — его плосковерхие сакли виднелись влево в расстоянии версты от дороги.

Если уже Куру- и Кучук-Узени произвели на меня впечатление чего-то чуждого, архаического, то еще более это относилось к Ускюту, который считался чуть ли не самым отсталым, глухим уголком Крыма. За Ускютом мне опять пришлось пересечь долину реки Арнат, удалившись от моря километров на десять. Лишь после этого шоссе, следуя склону цепи обнаженных холмов, стало спускаться к морю.

Здесь мое внимание привлекли живописные развалины башни Чабан-Кале, или Пастушьей; на самом деле то интереснейший реликт седой генуэзской старины, своего рода форпост несравненно более мощной Судакской крепости. Ведь название деревни Ускют — испорченное Скути, как ее называли генуэзцы.

После Чабан-Кале страдания мои временно кончились: сравнительно ровная дорога тянулась почти у самого берега моря до Капсихора1—идиллического местечка, утопающего в зелени тополей и орехов в долине речки Шелень, за которой в расстоянии какого-нибудь километра я миновал параллельную Шелешо реку Ворон. Здесь решил основательно отдохнуть — ведь я проехал более 65 километров почти не отдыхая по труднейшей дороге.

Прислонив велосипед к рыбацкой лодке, вытащенной на берег, я с наслаждением выкупался и полежал на берегу, греясь в лучах заходящего солнца. Восточный горизонт замыкал за пляжем крутой массив «Всех святых» (Панаги- анын-Кая), обрывающийся к морю мысом Святого Фоки. Я с ужасом думал о том, что массив этот опять надо объезжать, удаляясь от моря в горы. Ничего не поделаешь, надо ехать, чтобы хоть к вечеру добраться до Судака! Однако, продолжая свой путь, я убедился, что моя усталость, как будто снятая купанием и коротким отдыхом, опять дает себя знать. Я медленно продвигался по крутому подъему шоссе, то с трудом ворочая педали, то плетясь пешком и не замечая живописности Оленьего оврага, но склону которого поднималась дорога.

Наконец, добрался до горной деревушки Кутлак2. На околице деревни я снова должен был сделать остановку, так как устал до холодного пота.

Уже спускались ранние сентябрьские сумерки, и нечего было и думать засветло приехать в Судак, до которого оставалось десять километров. Отдышавшись минут десять, я пустил в ход неприкосновенный запас — съел аварийную плитку шоколада.

Пустившись снова в путь, вынужден был зажечь свой электрический велосипедный фонарь, питаемый током батарейки обыкновенного карманного фонаря, и его слабый сравнительно свет сносно освещал мне дорогу, находившуюся, против ожидания, в неплохом состоянии.

Вскоре шоссе, спускаясь в Суданскую долину, пошло под уклон, и я понесся на свободном ходу с большой быстротой. Временами путь мой пересекали ручьи и лужи от недавно прошедших дождей, через которые велосипед переносил меня, далеко разбрызгивая воду. Я так устал, что ничего не замечал вокруг себя, вполне пассивно сидя в седле п лишь временами притормаживая велосипед. Долго ли я несся таким образом, не помню. Внезапно в глаза мне брызнул яркий свет дугового фонаря и я прочел вывеску: «Гостиница Центральная». Итак, я все же приехал!

Припоминая события дня, я ясно сознавал, что еще никогда так не уставал ни в пешеходных, ни в велосипедных прогулках —даже тогда, когда, выехав из Москвы рано утром, уже к полудню добрался до Клина, покрыв за шесть часов расстояние свыше 100 километров.

На другой день я проснулся поздно — часов в девять. Спустившись в ресторан к утреннему кофе, я почувствовал, что перенапряжение предшествовавшего дня дало себя знать: не только ноги, но и все тело болело так, как будто меня избили!

После кофе я прошел на пляж, выкупался и с наслаждением вытянулся на мягком песке, предаваясь заслуженному отдыху. И что же? Постепенно ломота во всех членах стала проходить, и к полудню я почувствовал себя настолько сносно, что поднялся по крутой каменной лестнице смотреть развалины знаменитой Генуэзской крепости, возвышающейся над пляжем.

У меня не было ни времени, ни охоты осматривать руины этого замечательнейшего памятника генуэзских времен. Я ограничился тем, что бегло осмотрел главнейшие башни — мощные, квадратного сечения, увенчанные рубцами: Консульскую, иначе Катара-Кале, или Башню проклятий, Георгиевскую и знаменитую Кыз-Калё, или Башню девы, с которой, по преданию, бросилась в море прекрасная гречанка Феодора, последняя перед приходом генуэзцев владетельница Согдени — древнего Судака.

По другой версии, она была дочерыо согдейского «архонта» и бросилась со скалы, не желая по принуждению выходить замуж за военачальника Диофанта. В описываемый мною год только что появились в печати замечательные «Легенды Крыма» Н. Маркса; я проезжал как раз по районам Крыма, где возникло большинство этих легенд, и находился под впечатлением только что прочитанного сборника.

Панорама, развернувшаяся передо мною с площадки Кыз-Калё, была восхитительна. Лазурь обширной Суданской бухты замыкалась с востока приземистым мысом Алчак (что значит — невысокий человек), за которым синел мыс Меганом, далеко выдвинутый в море.

С запада высился характерный обнаженный обрыв горы Сокол, за которым далеко-далеко синели знакомые силуэты Медведь-горы и даже А й-Петри.

С севера зеленели знаменитые сады и виноградники Судакской долины, замкнутой характерным скалистым гребнем Таракташ (в переводе — камень-гребешок). У самого подножия крутого холма, на котором возвышалась крепость, приветливо белели чистенькие домики.

Осмотрев крепость, я вернулся в гостиницу, плотно пообедал и в три часа дня пустился в дальнейший путь. Усталости моей как не бывало! Вместо того чтобы прямо ехать через Огузы1 в Коктебель2, я решил сделать большой крюк, заехав в живописный Кнзилташский монастырь, затерянный в чаще леса. Там я думал переночевать.

Путь мне предстоял недолгий и сравнительно нетрудный — всего около 20 километров. Проехав во всю длину зеленеющую виноградниками Судакскую долину, миновав зубья Таракташского гребешка, за которым следовали селения Биюк и Кучук-Таракташ, я на девятой версте свернул с шоссе вправо и поехал грунтовой дорогой, среди густого грабового леса. Местами дорога была так камениста и грязна от прошедших дождей, что я предпочитал идти пешком.

Проехав пять километров, я увидел при дороге памятник из белого мрамора, увенчанный деревянным крестом. Надпись на памятнике гласила, что здесь погребен прах игумена отца Парфения, убитого в 1866 году местными жителями. И не просто убитого, а сожженного потом вместе с лошадью! Крутой же нрав был у «святого отца», подумал я, если уже через восемь лет после основания монастыря он возбудил против себя такую ненависть местного населения, очевидно, строгими штрафами за пастьбу скота, заготовку кольев и сена в монастырском лесу!

Километров через пять среди лесной чащи показались, наконец, монастырские строения — остроконечная колоколенка церкви и домики монашеских келий — все это осененное красивыми скалами красноватого известняка (отсюда название: Кизил-Таш, что значит красный камень). Было уже поздно, и я едва успел устроиться с ночюгом в одной крохотной келейке без всяких удобств и поужинать ячневой кашей с постным маслом и очень плохим сырым хлебом.

Посмотрел я и достопримечательности монастыря: так называемую «святую пещеру», в которую ниспадает сверху струя воды, и где находится мраморная плита с изображением какого-то святого, вероятно Стефана Сурожского, который, согласно преданию, был епископом в Суроже (Судаке) в VIII веке нашей эры. Кизилташскнй монастырь и основан был в 1858 году на месте развалин, как предполагали, древнего храма Св. Стефана. Но если легендарный характер носят и сам Стефан Сурожекий, и храм, построенный в его честь, то совершенным вымыслом является легенда, привязываемая к другой пещере, тоже находящейся на монастырской территории и называемой «пещерой Длима».

Конечно, знаменитый разбойник татарин Алнм, наводивший в 40-х годах прошлого века панику на помещиков и полицейских Восточного Крыма, был вполне историческим лицом и, вероятно, неоднократно скрывался и в Кизил- ташской, и во множестве других пещер Крыма, называемых «пещерами Алима».

Неверно только то, что именно в Кизилташской пещере этот последний' джигит Крыма был обезоружен и арестован феодосийским исправником, как меня уверяли кизилташскне монахи — фактически Алим был арестован в Симферополе на бульваре, где он уснул, утомленный преследованиями полиции.

Ранним утром я снова тронулся в путь. Ехать было очень приятно! Хорошо укатанная, усыпанная опавшей желтой листвой дорога шла под уклон: рощицы дубов, кленов и грабов сменялись приветливыми лужайками, освещенными розовыми лучами восходящего солнца. Велосипед бесшумно катился под уклон, почти все время на свободном ходу; в лицо мне веял влажный, прохладный воздух, напоенный ароматами грибов и опавшей листвы. Придорожные кусты » деревца кизиля были усыпаны созревшими темно-красными ягодами.

Временами лесная тишь нарушалась резкими криками вспугиваемых мною соек и стрекотанием дроздов; °Дин раз я спугнул даже подорлика, раз или два дорогу мне перебегали зайцы. Хотя лес был глухой и запущенный, но как он резко отличался низким ростом и корявостью своих деревьев от великолепных сосновых и буковых лесов центральной части Крыма!

Наконец, лес кончился и показались строения большой деревни Огузы. Я выехал на шоссе и покатил влево по направлению к Коктебелю. Справа высились крутые известняковые зубцы Сюрюк-Каи и Легенера, составляющих северное продолжение Кара-Дага.

Проехав каких-нибудь семь километров по хорошей дороге, большей частью под уклон, я прибыл в деревню Коктебель, за которой ближе к морю виднелись домики дачного поселка того же имени. Я направился в дачный поселок, где за протекшие четыре года успело вырасти несколько красивых дач.

«Нет ли здесь гостиницы?»— обратился я к проходящей даме.—«Гостиницы нет, но вот на этой даче,— показала она на двухэтажный дом,—можно переночевать и пообедать».

Поднявшись на второй этаж, я увидел двух женщин, пожилую и молодую, хлопотавших у накрытого стола. Я быстро сговорился с любезными хозяйками, и они меня устроили в опрятной комнате, куда я поставил свой велосипед.

—        Не объясните ли вы мне,— обратился я к одной из них,— как пройти на Кара-Даг?

—        А вам куда, собственно: на вершину Кара-Дага или в имение доктора Вяземского, где он какую-то там станцию организует?

—        И туда, и туда!— отвечал я.

—        Ну, тогда я советую вам идти южным перевалом, который начинается за Кордонной балкой — вот там!— показала она на склон горы, закрывавшей Коктебель с запада.— Подниметесь грунтовой дорогой на перевал, а там свернете направо и напрямик, через лес, подниметесь на вершину, где сейчас какую-то пуццолану собираются добывать. Оттуда можно мимо источника спуститься прямо к Вяземскому.

—        За одни день можно обернуться туда и обратно?

—        О, легко!— рассмеялась хозяйка.— Только Вяземский вас вряд ли отпустит — он такой радушный и обязательно оставит ночевать.

—        Ну, это еще посмотрим! — сказал я и простился с любезными хозяйками, оставив им на хранение велосипед.

Подъем на южный перевал по мягким, рыхлым шиферным склонам для меня, привыкшего к головоломным тропинкам Яйлы, оказался очень нетрудным, а растительность из редких корявых карагачей, грабинника, дубняка —очень жалкой. Слева от дороги виднелись черные мрачные утесы прибрежного хребта Кок-Кая, справа—зеленый купол Святой горы, вершина которой является наивысшей точкой потухшего вулкана Кара-Дага.

Хотя я поднимался на Кара-Даг в первый раз, но поднимался не совсем вслепую, так как еще зимой ознакомился с геологическим строением Кара-Дага по статье моего университетского товарища геолога Александра Федоровича Слудского1. Поэтому, обходя с уважением высокую столбчатую скалу из вулканической брекчии, отмечавшую конец подъема на перевал, я знал, что она носит почему-то название «Сфинкс», и знал, что утесистые зубцы налево образованы в основном массивными кристаллическими породами, а Святая гора — брекчиями и вулканическими туфами.

Дойдя до конца первого с востока прибрежного хребта Кок-Кая, я заглянул в глубь жуткого ущелья Гяур-Бах (сад неверных), ниспадающего прямо к морю. Несмотря на то что масштабы ущелья и мрачных, как бы обглоданных скал, нависших над ним, значительно уступали тому, что я привык видеть в Центральном Крыму, весь ландшафт Ка- ра-Дага все же производит жуткое впечатление какой-то первозданной суровости и дикости.

Не поднимаясь на зубцы второго прибрежного хребта, я прямо начал взбираться на вершину Святой горы. Подъем был достаточно труден из-за крутизны и потому, что приходилось продираться сквозь густую поросль корявого молодого леса, одевавшего купол Святой горы. По счастью, подъем длился недолго: вскоре я оказался на вершине, где была очищена от леса площадка, очевидно чтобы можно было поставить тригонометрический знак. На ветвях деревьев были развешаны цветные тряпочки — вполне языческое приношение какому-то святому — не то христианскому, не то мусульманскому, согласно местной легенде здесь похороненному.

Вид отсюда — с наиболее высокой точки горы (573 метра)— великолепен, несмотря на то, что высота над уровнем моря совсем невелика по сравнению с вершинами Чатыр- /1а га и Бабугаиа. Далеко-далеко на юго-западе маячили голубые силуэты Аю-Дага и Ай-Петрн. Необычайно эф- фектна была трехзубчатая гора Эчки-Даг (козья гора), возвышавшаяся на западе, прямо за зеленой Отузской долиной. Этим Эчки-Дагом я любовался еще из Таракташской долины, сейчас эту гору называют «три брата».

Однако наиболее поучителен был вид на север. За кучкой игрушечных домиков Коктебеля, за безотрадной гладью ровных степей у самого горизонта протягивалась желтовато- зеленая полоса Сиваша, отделенного узкой желтой полоской Арабатской стрелки от темно-синей глади Азовского моря. Несмотря на довольно неприятный норд-ост, воздух отличался исключительной прозрачностью и линия горизонта была проведена как по линейке. Я неоднократно посещал впоследствии Кара-Даг, но никогда мне не приходилось видеть Сиваш и Арабатскую стрелку с подобной четкостью.

Насладившись изумительной панорамой, я быстро стал спускаться по юго-западному склону Святой горы, держа кУРс на высокий утес, обозначенный у Слудского как 'Шапка Мономаха». Вскоре я миновал источник чистой холодной воды, называемый «Гяур-чесме»- (источник неверных), и, наконец, спустился к утопающей в зелени усадьбе доктора Т. И. Вяземского. Здесь помещалась не только его квартира, но и его частный санаторий для нервных больных— он был невропатолог, приват-доцент Московского университета.

Вскоре и сам Терентий Иванович вышел встретить меня, что он сделал с подкупающей любезностью. Это был высокий пожилой человеке большим лысеющим лбом, обрамленным растрепанной шевелюрой. Широко расставленные прищуренные глаза и морщинистое бледное лицо доктора носили отпечаток какого-то особенного добродушия и вместе с тем интеллигентности. Узнав, кто я и как я попал на Кара-Даг, он тотчас же взял меня под руку и повел завтракать. Не успел я побеседовать с ним и получаса, как почувствовал, что мы с ним как будто давнишние, старые друзья! Особенно оживился Терентий Иванович, узнав, что я ученик знаменитого геолога, профессора Алексея Петровича Павлова и университетский товарищ молодого геолога Александра Федоровича Слудского.

—        Как же, великолепно знаю обоих еще по Москве, а летом 1910 года они оба гостили у меня, увлекались геологией нашего Кара-Дага. А Слудский по моей просьбе даже занялся исследованием пуццоланы, которую нашел вон там, поближе к морю.

—        Расскажите мне, доктор, про пуццолану — я что-то плохо представляю ее себе, хотя и люблю геологию!

—        Пуццолана — это рыхлая разновидность вулканического туфа, богатая кремнеземом. Ценна она тем, что, будучи подбавлена в обыкновенный цемент, сообщает ему особенную стойкость по отношению к воде, а это очень важно при сооружении молов и пристаней. Выходы пуццоланы, как я вам сказал, есть и на моем участке и на северном склоне Святой горы.

—        Ну, что, подкрепились?— обратился ко мне Терентий Иванович.— Теперь пойдемте осматривать мои владения; начнем с библиотеки — пока она загромождает мою квартиру. Когда откроем станцию, перенесем ее туда.

Я уже слыхал о колоссальных сокровищах, собранных замечательным библиофилом доктором Вяземским, но, признаться, то, что я увидел на первом этаже санатория, превзошло все, что я мог вообразить. Разумеется, не могло быть и речи о систематическом ознакомлении с изумительным собранием тяжелых фолиантов, запыленных томиков и брошюр, совершенно загромождавших стеллажи, шкафы и полки и стопами наваленных на полу...

—        Вот, пожалуйста, полное собрание начиная с 1666 года «Мемуаров Королевского общества»— это англичане академию свою так называют. Вот полное собрание Французской академии, вот нашей Российской, с 1725 года— в самой Академии некоторых годов нет, а у меня есть!—- самодовольно улыбнулся библиофил своей детски доброй улыбкой.— Вот труды научной экспедиции, снаряженной Наполеоном, когда он ходил завоевывать Египет... А вот и поновее издания, американские — труды Института Карнегн.

—        Но где же это вы могли приобрести такие сокровища?—спросил я, все еще не будучи в состоянии прийти в себя от изумления.

—        А всюду, где только мог: и в Москве, на Сухаревке, и в Петербурге, но больше в Париже, на набережной Сены, у тамошних букинистов. У меня, знаете, страсть такая: как вырвусь за границу, в Париж, так сейчас же на набережную Сены, копаться в книжном хламе. Меня уже и букинисты старые там заприметили: «Вот мол, le docteur russe опять к нам пожаловал!»

—        И дорого же вам обошлась ваша коллекция? — задал я не совсем деликатный вопрос.

—        И не спрашивайте!—отмахнулся Вяземский.— За некоторые издания тысячи франков платил1... Ну, а если устали, пойдемте на свежий воздух, станцию осматривать.

Спустившись метров на 150 вниз, к морю, мы подошли к большому кубическому корпусу биологической станции — двухэтажному со стороны моря и четырехэтажному с северной стороны (благодаря крутизне склона). Здание это я видел в бинокль с моря еще в 1909 году, проплывая мимо Кара-Дага на «Меотнде», и тогда же узнал от начальника нашей экспедиции С. А. Зернова, что станция сооружается на личные средства двух энтузиастов науки: профессора физиологии Московского университета Льва Захаровича Мороховца и приват-доцента Вяземского.

—        Наверху, на третьем этаже,—пояснил Вяземский,— будут у нас исследовательские лаборатории специалистов- зоологов, физиологов, ботаников, химиков; второй этаж мы отводим под практикум студентов, думаем пропускать одновременно до 50 человек, а нижний этаж займут аквариумы.

 Большая и наиболее ценная часть библиотеки Вяземского— научная, перенесенная в главное здание Биостанции,—находится сейчас в относительной сохранности и пополняется новыми изданиями. Отдел художественной литературы, оставшийся в здании санатория, погиб во время пожара в годы оккупации.

—        А это что?—спросил я, указывая на большое прямоугольное углубление перед входом на станцию, выложенное бутовым камнем.

—        А это,— оживился Вяземский,— будущий большой бассейн, в который должна накачиваться морская вода. Здесь мы устроим «уголок моря», где можно будет содержать и крупных рыб — камбал, акул, скатов...

Увы! Хотя мечты обоих энтузиастов науки в значительной мере осуществились, и Кара-Дагская биологическая станция стала реальностью, правда после смерти ее основателей, и работавшие на ней ученые вписали немало страниц в историю изучения Черного моря, но морской бассейн Терентия Ивановича Вяземского долгое время не заполнялся водой! Целых полвека, за которые станция переменила чуть ли не шестого хозяина, бассейн этот представлял собой такую же сухую, вымощенную камнем яму, каким он был и при жизни «зачинателей» станции. И только летом 1958 года он, наконец, наполнился водой, став ценным подспорьем при изучении биологии рыб.

Панорама, развертывающаяся с берегового обрыва, к которому почти вплотную подходила станция, была великолепна: на востоке мрачной стеной высился Кара-Даг, чернея зубцами своего западного берегового хребта Карагачи; на западе глубоко в море вдавался мыс Меганом, видимый с большинства прибрежных пунктов Южного Крыма, от Кара-Дага до Ай-Тодора. Внизу под ногами простирался обширный пляж, подступавший прямо к береговым утесам.

—        Великолепно!— воскликнул я.— Не только полезно, но и приятно будет работать на такой станции!

—        Ну, а теперь, если не возражаете, пройдемтесь в соседнюю Отузскую долину — это совсем рядом. — Там, в Нижних Отузах, живет мой приятель, доктор и писатель Сергей Яковлевич Елпатьевский. Надеюсь, вы знакомы с его произведениями?

—        Конечно,— сказал я,— и мне очень лестно было бы лично познакомиться с Елпатьевскнм, но надо думать об обратном пути; ведь стемнеет, а дорога-то мне мало знакома.

—        О каком таком обратном пути вы там говорите?— запротестовал милейший доктор.— Ведь мы же ужинаем вместе, и вы ночуете у меня!

Очевидно, приютившая меня коктебельская хозяйка была права: пришлось покориться, хотя отнюдь и не скрепя сердце — ведь я был свободен, как ветер!

г?о

До Нижних Отуз было действительно рукой подать — не больше километра. Перейдя по грунтовой дороге небольшой перевальчнк, мы увидели цветущую, сбегающую к морю долину, на нижнем конце которой белели маленькие домики.

Доктора Сергея Яковлевича Елпатьевского мы нашли на террасе занимаемого им маленького домика за бутылкой вина и правкой какой-то рукописи. Кажется, это были его «Очерки Крыма», вскоре появившиеся в печати.

Елпатьевскнй был пожилой мужчина с резкими, как бы топором высеченными чертами лица, проницательными, несколько раскосыми глазами и редкой растительностью на лице. Посмотрев на нас поверх очков, доктор любезно предложил нам присесть. Завязалась оживленная, непринужденная беседа. И опять мне показалось, что мы с Сергеем Яковлевичем давным-давно знакомы и встретились как старые закадычные друзья.

Впрочем, отчасти последнее и соответствовало действительности, так как я давно знал беллетристические произведения Елпатьевского и очень их ценил. Сейчас его мало кто знает, и книги его, к сожалению, не переиздают, но тогда Елпатьевскнй занимал довольно видное положение среди прогрессивных и хорошо известных современным читателям писателей Куприна, Скитальца, Вересаева. Его очерки и рассказы были написаны прекрасным языком, выдавали большую наблюдательность и жизненный опыт автора, который (не по своей, правда, воле) поколесил по Сибири земским врачом, в 1905 году был председателем Пироговского съезда. Он был близко знаком с А. П. Чеховым и тоже имел в Ялте собственную дачу, расположенную высоко на Дареане.

Почему же он жил в Отузах? Да просто потому, что не имел права жить в Ялте! Готовясь к приезду царской фамилии, ялтинский сатрап генерал Думбадзе выслал из Ялты весь «подозрительный» элемент: студентов, евреев и... прогрессивного писателя доктора Елпатьевского, который рука об руку с Чеховым так много сделал для организации санаториев и бесплатной медицинской помощи бедным.

Веееда наша затянулась. Видимо, и Елпатьевскнй почувствовал ко мне симпатию и заинтересовался моей персоной, особенно когда узнал, что в университете одним из моих учителей был его сын, приват-доцент Владимир Сергеевич Елпатьевскнй. Наконец, нам было о чем поговорить, когда выяснилось, что мы оба почти одновременно были в 1910 году в Египте, и я читал вышедшую в 1911 году книгу Елпать- евского «Египет».

Когда мы, наконец, распрощались с Сергеем Яковлевичем, Вяземский, сидевший последний час визита как на иголках, даже ругнул меня по дороге за то, что я затянул визит. Милейший доктор считал меня своим гостем и, видимо, даже несколько приревновал к Елпатьевскому.

Дома нас ожидал скромный деревенский ужин. Отпуская меня ко сну, Терентий Иванович сердечно простился со мной и сказал, что завтра рано утром в Феодосию отправляется его линейка, которая довезет меня до Коктебеля. Я с удовольствием принял предложение любезного доктора, так как чувствовал себя несколько нездоровым. Утром я уже трясся в санаторной линейке, направлявшейся по очень плохой грунтовой дороге через Нижние Отузы вверх по долине сначала до Верхних Отуз, а там и но знакомому мне шоссе— до Коктебеля.

Расплатившись с хозяйками, я, прежде чем взять путь на Феодосию, отправился осматривать Коктебель. Прежде всего я, конечно, посетил знаменитый пляж, галька которого так богата окатанными и отшлифованными морем полудрагоценными камешками, постоянно подбрасываемыми прибоем, размывающим кристаллические породы мандель- штейнового типа, столь богато представленными на Кара- Даге. Большинство камешков были разнообразно окрашенными яшмами и халцедонами, за исключением чисто белых кварцитов и зеленых камешков— окатанных обломков вулканических туфов. Поползав по пляжу, я набил себе полные карманы этих изящных произведений естественной коктебельской гранильни, коллектирование которых уже приняло вид спорта, даже своеобразной «каменной болезни» среди немногочисленных пока дачников возникающего курорта. В Коктебеле уже появилась своеобразная литературно-артистическая колония, поскольку здесь построили свои дачи писатели В. В. Вересаев-Смидовнч, поэт Максимилиан Волошин, артистка Дейша-Сионнцкая.

Волошин писал тогда стихи эстетно-лирического характера, изящные и отточенные, как и его замечательные акварели. Его почему-то причисляли к «декадентам», к которым он по существу не принадлежал.

Истые декаденты собирались в кафе «Бубны», у самого моря, куда зашел и я, чтобы подкрепиться чашкой черного кофе. Ввиду позднего сезона кафе было почти пустым, н я свободно мог изучать фольклор шуточных надписей — стишков и эпиграмм, которыми были исписаны стены коктебельского «литературного салона». Часть надписей принадлежала «декадентам», часть— их противникам, «трезвым' реалистам». В стихах сильно доставалось и М. Волошину.

В полдень я тронулся в обратный путь. Отъехав от Коктебеля километра два, я остановился на привале, чтобы бросить последний взгляд на великолепную панораму Кара- Дага, начинающуюся на северо-западе остроконечным шпилем' Оорюк-Кая, продолжающуюся куполом Святой горы и зубцами Кок-Кая и, наконец, подступающую к морю своим лобовым утесом, носившим в описываемое время название «профиль Пушкина» и впоследствии переименованный в «профиль Волошина». Зная лично покойного М. Л. Волошина, могу утверждать, что последнее название надо предпочесть, ибо излом лобового утеса Кара-Дага поразительно напоминает бородатое лицо Волошина —что тот сам и отмени в одном из своих стихотворений, посвященных Кара- Дагу:

И на скале, замкнувшем зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Бросив прощальный взгляд на Кара-Даг и Коктебель, я быстро покатнл дальше — куда? Я еще не решил, буду ли заезжать в Феодосию, или поеду прямо в Симферополь.

Когда я, миновав лежащие по правую руку села Султа- новку, а затем Насыпкой , совершенно незаметно для себя добрался и выехал на главное шоссе, руль моего велосипеда как-то сам собой завернул влево, т. е. в сторону Симферополя. Я чувствовал себя не совсем здоровым и захотел пораньше залечь спать.

Проехав каких-нибудь 12 километров по крайне неинтересной дороге, я прибыл в небольшой «заштатный» городок Старый Крым, как бы зажатый между главным хребтом Крымских гор и огромным массивом Агармыш, далеко выдвинутым в степь. Массив этот, похожий на каравай хлеба, высотой до 723 метров, образован такими же юрскими известняками, как Яйла, и подобно Яйле частично облесен, частично занят горными лугами. Почему-то он находился, да и сейчас находится, в полном пренебрежении у туристов и всех писателей по Крыму, хотя он легко доступен, с него развертываются прекрасные виды и на нем есть интересные сталактитовые пещеры.

Разумеется, в моем состоянии мне было не до экскурсии на горный массив, и я прежде всего поспешил устроиться на ночевку в небольшой гостинице. Оставшееся время решил побродить по окраинам городка, поискать каких-нибудь развалин — свидетелей минувшего великолепия! Ведь не всегда Старый Крым был заштатным городком, в сущности ничем не отличающимся от большой деревни. Во времена хазар, следовательно до прихода в XIII веке татар Золотой Орды, здесь была хазарская крепость Фуллы; в первые два века татарского владычества на этом месте вырос огромный, богатый торговый город Солхат, где были воздвигнуты первые в Крыму великолепные мечети. Сюда, по преданию, бежал после поражения на Куликовом поле татарский хан Мамай; коварно убитый генуэзцами, он был погребен немного не доезжая Солхата, причем курган над его могилой показывают до сих пор; когда же столица Крымского ханства была переведена в Бахчисарай, старая столица стала называться татарами «Эски-Крым», т. е. Старый Крым.

К сожалению, бродя по околицам города один, без карты и путеводителя, я не смог разыскать ничего интересного, кроме осколков кирпичей и майоликовых сосудов, и в темноте вернулся в гостиницу. При этом меня поразил по контрасту с побережьем резкий холод, наступивший после захода солнца.

Немудрено! Ведь Старый Крым лежит в перемычке между двумя горными массивами, на высоте 393 метров над уровнем моря и его «горнолесной» климат создал ему славу неплохого курорта для слабогрудых.

Хорошо выспавшись и отдохнув в Старом Крыму, я рано утром тронулся дальше. Недомогание мое прошло бесследно, и я быстро несся по слегка всхолмленной местности. Миновав селение Салы  с его великолепными фруктовыми садами, я увидел разветвление дорог: налево пошло шоссе на Судак, направо—главное шоссе на Симферополь.

На 16-м примерно километре от Старого Крыма я спустился в широкую долину реки Индола. Длинная аллея великолепных пирамидальных тополей отделяла дорогу от превосходных фруктовых садов деревни Топлы . Сделав небольшую остановку у многоводного, хорошо каптированного источника и оглядевшись вокруг, я с удивлением увидел, что снова попал в густо облесенную горную местность, причем леса, покрывавшие живописные склоны, высота которых превышает 400 метров, мало чем отличались от хороню знакомых мне лесов Центрального Крыма.

И опять мне сделалось обидно зато, что столь живописная, густо облесенная местность, как топловскнн горный массив, в полном пренебрежении у туристов и составителей даже лучших путеводителей по Крыму!

Удовольствие от созерцания красот зеленых громад топ- ловскнх гор неприятно компенсировалось порядочными усилиями, ушедшими на перевал через их седловину, по которой проходит шоссе, прежде чем я выбрался на обширное плоскогорье Карасу-Базара. Вот, наконец, на севере, в расстоянии километров четырех от шоссе, показалась высокая белая стена Ак-Кая, несомненно наиболее высокий и отвесный обрыв на протяжении второй меловой гряды Крымских гор.

Присмотревшись в бинокль, я увидел примерно на половине высоты белого откоса черное отверстие какой-то пещеры, очевидно совершенно недоступной.

При въезде в город Карасу-Базар* шоссе перекидывается мостом через реку Большая Карасу, или, как говорят русские, Карасевки.

Самый город Карасу-Базар (т. е. базар на реке Карасу) с его бесформенными, нагроможденными друг на друга домишками, с его кривыми, грязными проулками произвел на меня впечатление весьма экзотического, но также и весьма непрезентабельного города. Действительно, национальный состав населения поразил своей пестротой даже такого мимолетного посетителя, как я: когда я остановился у небольшого придорожного ресторанчика, чтобы, заняв столик на открытом воздухе в небольшом палисадничке, основательно отдохнуть и пообедать, я слышал вокруг себя самую разноязычную речь: татарскую, армянскую, русскую...

Почти незаметно проехал я сорок кил омет ров, отделяющие Карасу-Базар _от Симферополя, по ровной дороге, с короткими подъемами лишь при переездах через долины рек Бурульча, Зуя, Беш-Терек. На всем этом немалом перегоне мне встретился только один сколько-нибудь крупный населенный пункт — Зуя.

Дорога шла необозримыми нолями, то желтеющей степью, то чернеющим поднятым паром. Южный горизонт был закрыт непрерывной стеной Яйлы — сначала Караби, потом Тырке и Демерджи. Когда на юго-западе стал вырисовываться видимый в ракурсе, но столь знакомый мне силуэт Чатыр- Дага, я приветствовал его как старого друга!

В Симферополь я въехал еще засветло и, взяв номер в гостинице, чувствовал себя настолько хорошо, что пошел навестить старых друзей. Возвращаясь от них поздним вечером, я бежал почти рысцой, заложив «ручки в брючки»,— настолько было холодно! Выехал я рано утром, Ангарский перевал (762 метра) взял одним духом, не слезая с велосипеда; в Алуште завтракал, в Ялте обедал. В Симеиз я приехал в 7 часов вечера, чувствуя себя настолько бодро, что пошел в гости. Возвращаясь домой, я был поражен влажной, почти душной теплотой вечера, столь резко контрастировавшей с «собачьим» холодом Симферополя и Старого Крыма. Велико, значит, отепляющее влияние моря, велика защита могучей Яйлинской стены, ограждающей Южный берег от дыхания севера!

Проснувшись на другой день совершенно бодрым, я вспоминал страшное утомление, вызванное перегоном Алушта- Судак. А ведь я проехал накануне более 110 километров по горной дороге, одолев три перевала: Ангарский, находящийся между Симферополем и Алуштой, Биюк-Ламбатский (около 400 метров) между Алуштой и Ялтой, Гаспринский (около 300 метров) между Ялтой и Симеизом — всего около 1500 метров подъема. Всего два дня тому назад я смертельно устал, сделав за день всего 80 километров от Алушты до Судака. Прекрасная иллюстрация того, насколько важное значение имеют для велосипедиста хорошая дорога и, конечно, тренировка!