Крым

КАБАНЬЕ ГНЕЗДО

Ещё будучи студентом, я узнал на лекциях по геологии Крыма, которые читал нам приват-доцент В. И. Цебриков, что среди многочисленных соленых озер стенного Крыма есть одно, выделяющееся своей длиной и глубиной, и называется оно Донузлав.

Я серьезно заинтересовался этим озером, которое наподобие глубокой щели протягивается севернее Евпатории от самого моря в глубь степного Крыма более чем на 20 километров: от моря оно отделено песчаной пересыпью длиной 7 километров; вода в нем на большей части его протяжения соленая и лишь в верховьях почти пресная, что дает возможность развития богатой плавневой растительности с соответствующим птичьим населением. «Утей там!..»—патетически воскликнул, схватившись за голову, один мой симферопольский знакомый, завзятый охотник.

Слово Донузлав, или, правильнее, Донгузлав, по-татарски означает «Кабанье гнездо»; надо думать, что в первые века пребывания в Крыму татар они еще застали донузлав- ские плавни заселенными многочисленными дикими свиньями, уже исчезнувшими совершенно в XVIII веке... Этих данных о Донузлаве, почти1, никогда не посещаемом туристами и краеведами, было более чем достаточно, чтобы я загорелся желанием посетить и по возможности изучить его. В описываемое время, т. е. в 1929 году, я как раз занимался анализом птичьего населения Крыма и мне было просто необходимо ознакомиться с местностью степного Крыма, где болотные и водоплавающие птицы представлены наиболее богато.

30 мая 1929 года в 8 часов утра мы погрузили наши велосипеды II охотничье снаряжение в евпаторийский поезд. Нас было двое: я и верный спутник по Крыму и Кавказу, мой ассистент Яков Яковлевич Цееб — прекрасный охотник и большой любитель родного для него Крыма (он родился в Крыму). В 11 часов мы уже выгрузили свои велосипеды на евпаторийском вокзале, расположенном на окраине города, и не теряя времени тронулись в путь. Пока мы не набрали скорости, инерция наших тяжело груженных велосипедов давала себя знать, и мы с некоторым усилием вращали педали: ведь, помимо ружей, мы везли порядочный груз огнеприпасов, провизии, фотоснаряжение и непромокаемую одежду; потом эта же инерция неудержимо несла нас вперед.

К сожалению, в те годы крымские дороги, почти не ремонтируемые, находились в плачевном виде. Сейчас они сплошь гудронированы, расширены и наиболее крутые повороты спрямлены, вообще сеть шоссейных дорог не оставляет желать лучшего, но велосипед получил столь сильных соперников в лице автомобиля и мотоциклов, что поездки на нем почти утратили не только смысл, но и былую прелесть.

Когда-то велосипедист носился по дорогам Крыма вольной птицей, почти не зная соперников по быстроте и легкости передвижения, сейчас же он — жалкое, загнанное существо, боязливо жмущееся к сторонке, уступающее дорогу моторизованному транспорту.

Первые 12 километров путь наш лежал по Лк-Мечет- скому тракту, тянущемуся почти параллельно морскому берегу от Донузлава, пролегающему далеко по песчаной пересыпи, отделяющей его от моря. Почти тотчас по выезде из города степь захватила нас в свои объятия: засвистали суслики, которых, чем дальше, тем становилось больше, появились жаворонки—сначала малые или короткопалые, потом великолепные степные жаворонки, или джурбаи, пение которых настолько же полногласнее и мелодичнее пения обыкновенных жаворонков, насколько они сами массивнее и красивее — с двумя черными пятнами по бо кам шеи. Дальше закурлыкали изящные золотистые щурки, гнездящиеся в норах, вырытых в отвесах обрывов.

На 12-м километре мы миновали село и свернули с тракта вправо, направляясь к верховьям озера. Впрочем, расспрашивая о дороге, мы с первых же шагов установили, что местное население называет Донузлав не озером, а попросту Лиманом, и называет по сути дела совершенно правильно, что я надеюсь показать в дальнейшем изложении.

Проехав несколько километров, мы миновали деревушку, не обозначенную на пашен карте. Даже беглый взгляд на встречных поселян — скуластых, приземистых, носящих низкие барашковые шапочки, подсказал нам, что населена деревня татарами, это подтвердили и опрошенные прохожие. «Ну, теперь попали в степную Татарию!»— сказал я, но мой спутник недоверчиво покачал головой. И действительно, когда мы въехали в большое богатое село с явно монгольским названием Китай, оказалось, что населено оно пополам русскими и немцами-колонистами.

Вообще, путешествуя в 20-х годах нашего столетня по степному Крыму от села к селу, никогда нельзя было предугадать, к какой национальности будет принадлежать население ближайшего села — настолько оно 6fj.no пестро до последней войны в Крымской степи!

Стремясь заселить и освоить обширные степные пространства Новороссии1 и Крыма, царское правительство охотно привлекало для их колонизации земледельцев любой национальности — великороссов, украинцев, немцев, молдаван, болгар, чехов, сербов, даже швейцарцев и французов, селя их без разбора на всех свободных участках. В конце концов поселения татар оказались совсем затерянными в этом разноплеменном море.

Дальнейший наш путь от Китая к Лиману мы находили с некоторыми затруднениями, поскольку исчез наш основной ориентир — телеграфные столбы, тянувшиеся вдоль Дк-Мечетского тракта. Но тут мы поступали так же, как мореплаватель, затерянный в океане: остановившись у скрещения нескольких дорог, я вынимал карту и компас и, пристроив их на руле велосипеда, направлял его на тот развилок, который более всего соответствовал заданному направлению, и всегда находил таким образом верную дорогу.

Чем больше мы углублялись в степь, тем она становилась оживленнее: суслики перебегали дорогу непрерывно, курлыкали журавли, слышался голос авдотки и бой перепела, перепархивали удоды и горлицы. Но чем ближе к Лиману, тем больше он давал о себе знать своими предвестниками: уже иод Лиманом со свистом разрезали воздух крупные белобрюхие стрижи, которые, как мы вскоре установили, гнездились в скалистых обрывах берегов Лимана. Проехав две незначительные деревушки, мы стали круто спускаться к Лиману. В лицо повеяло гнилостным ветром соленых заводей. Вот и Лиман, наконец, блеснул перед нами — широкая извилистая река с крутыми обрывистыми берегами, пересекающая степь в направлении с юго-запада к северо-востоку!

Доехав до каменного моста через Лиман, в этом месте несколько суженный, мы тотчас же спустились к воде и, зачерпнув горстями, попробовали ее на вкус. Несмотря на то что расстояние до моря было почти двадцать километров, вода оказалась мутной и чрезвычайно соленой, как, впрочем, и подобает быть воде в лимане, наглухо отделенном от моря пересыпью. Над поверхностью воды с резкими криками носились черноносые и белокрылые крачки и крупные красивые утки-пеганки, по-местному галагазы; некоторые из последних на наших глазах прятались в расщелинах скалистых обрывов.

Перебравшись на правый берег Лимана по солидному мосту на каменных устоях, очевидно недавно ремонтированных, мы поехали дальше, направляясь в большое русское село Второй Донузлав, где нам рекомендовали остановиться1. Примерно на полпути нам пришлось перебн- ратья через высохшее солонцеватое русло западного развилка Донузлава. Наконец мы приехали!

Село оказалось большим и относительно культурным, мы видели вывеску кооператива и медицинского приемного покоя. Тем не менее внешность его была довольно непрезентабельна: глинобитные домишки, растительности никакой, кругом деревни пустыри и толоки. Население в основном русское, но по смешанному характеру говора и обилию украинских фамилий несомненно происходящее с Нижнего Приднепровья, что относится и ко многим деревням западного побережья степного Крыма.

Найдя себе приют и закусив немного с дороги, мы совсем уже под вечер отправились на рекогносцировку и, спустившись по косогору, сразу подошли к плавням. Сюда, в расстоянии свыше 20 километров от моря, уже не доходит соленая вода Лимана; его измельчавшее русло, прихотливо изогнутое, питается лишь слегка солонцеватой водой пресных источников, бьющих из толщи поитнче- ского известняка, образующего крутые берега Лимана. Это дает возможность развития здесь богатой плавневой растительности — тростника, ситника, осоки.

У деревни плавни были пересечены дамбой, по которой проходила дорога. Налево от дамбы мелководная заводь, по ней степенно прохаживалось на своих неимоверно длинных ногах несколько ходулочников (Himcintopus); при виде нас сорвались с места и улетели плавным полетом пять пурпуровых цапель.

Направо от дамбы начинались непролазные тростниковые чащи, откуда доносились вечерние трели бесчисленных камышевок, характерное кряканье коростеля-дергача и урчание козодоя.

Стало быстро темнеть, и мы вернулись в хату, где нас ждали чай и нескончаемые рассказы хозяина, оказавшегося завзятым охотником. Тщательно отбрасывая из его рассказов все, что носило характер охотничьей легенды, мы извлекли для себя много интересного.

—        Есть ли у вас хищники? — спрашиваем мы.

—        Да, есть хижаки, есть. Есть степовой орел, прямо на степу гнездо устраивает, все что попадается туда сносит— кисеты, трубки, даже ножи. И покрупнее бывает орел, с беловатым хвостом — так тот ягнят бьет!

—        Но ведь беркут в Крыму не гнездится? — вставил Яков Яковлевич.

—        А я разве говорю, что гнездится? Осенью и весной пролетает, тогда и бьет! Да что орел,—у нас ягнятам и от ворона достается: бывает, як завязке барашек в болоте, вороны ему глаза выклевывают. А иногда на падаль и орлы-стервятники с голой шеей прилетают. А по-над Лиманом в скалах и пугач [филин] у нас гнездится... там же и лисы живут, нет на них, проклятых, погибели. Як выведут в норах лисенят, то и уведут их в болото. А дичи и на степу и па болоте еще хватает! Ысть дрофа, есть стреле- тень (стрепет), так тот, поверите ли, яйца у стрепетухи выпивает. Мы его силками с чурбанчиком ловим. Ну, а на болоте, известное дело, птичья тьма-тьмущая — уток, га- лагазов, куликов! Там жабоидов одних сколько!

—        Л что это за птица — жабоид? — спросил я.

—        Хиба ж не знаете? Ну, пусть будет чапля по-вашему, а мы говорим жабоид, бо он жаб як галушки глотает... да не только жаб, а и рыбешек маленьких, колючками мы их называем1. Да только случается, что колючка ему поперек горла становится. Иду я это раз по берегу, смотрю жабоид лежит, клюв широко так раскрыл, а живой. Посмотрел я ему в рот — вижу, там колючка застряла своими иголками. Ну, понятно, вытянул я колючку пальцами— жабоид полежал, потом поднялся, отряхнулся, да и улетел... хоть бы спасибо сказал!—и хозяин добродушно расхохотался.

—        А вы-то, ребята, ужли на охоту приехали? Ведь сейчас на охоту запрет!— Мы поспешили успокоить охотника, показав ему свои удостоверения на право научной охоты и уверив его, что мы приехали для «описи» всего, что есть в плавнях, и что, кроме мелких пичужек, мы ничего стрелять не будем.

—        Ну, тогда другое дело! Стреляйте себе для науки на здоровье — завтра только выходите на плавню пораньше, вам старуха самовар прнготбвит.

Так мы и сделали. Выспавшись, вышли на работу в половине шестого.

Пройдя огородами, откуда испуганно вспорхнула пара горлиц, быстро спустились к плавне и пошли по правому берегу под крутым откосом изъеденных выветриванием понтических известняков. Подобно зеленой реке, извивалась плавня среди крутых, скалистых берегов, сохраняя один и тот же характер около двух верст. К югу от дамбы ширина ее не превышала 200—250 метров. Она густо зарос.ча непролазным, высоким тростником, по краям— ситником и различными осоками; почти через каждые две сотни шагов нам попадались лужицы, образованные выбивающими из-под скалы ключами с довольно неприятным солонцеватым привкусом. Лужицы эти кишели молодью озерной лягушки и трехиглой колюшки.

Зеленое море тростника так и звенело голосами бесчисленных камышевок — тростниковой, барсучка и, конечно, крупной дроздовидной, громогласное характерное пение которой решительно доминировало над всеми звуками плавни. Но не только мелкими пичужками — камышевками, а по краям тростников мухоловками, садовыми славками и даже пролетными пеночками были населены плавни — при каждом выстреле из тростников обязательно взмывало несколько цапель и тяжелым, плавным полетом перелетало в более спокойное место. Чаще всего это были пурпуровые цапли, лишь однажды мы вспугнули крупную серую цаплю и пару квакв, или ночных цапель, с черным теменем, с которого эффектно свешивалось длинное белое перо. Белых и желтых цапель мы решительно не видели.

Порой мы вспугивали и уток — чаще всего мелких чирков-свистунков, реже широконосок и крякв, которых хозяин называл «крыжнямн». Иногда со свистом проносились пары или целые стайки красивых пегих галагазов. гнездившихся не в тростниках, а в пустотах береговых скал.

Грозой всего этого птичьего населения были свирепые хищники—болотные луни, десятками парившие над плавнями, высматривая добычу. Иногда один из этих разбойников камнем падал вниз, в тростники, чаще всего поднимаясь с добычей в виде утенка или куличка, зажатого в крючковатых когтях. Но не все пернатые платили невольную дань бурому налетчику: иногда пара красивых ярко- зеленых сиворакш [сизоворонок] с резкими криками преследовала луня, отгоняя его от скрытого в расщелинах скал гнезда.

Немалый интерес представляло для нас население этих многочисленных расщелин и пустот... Помимо галагазов и сиворакш, там во множестве гнездились галки, золотистые щурки, стрижи, белобрюхие и черные, реже степные пустельги и береговые ласточки. В одной из более крупных пустот мы нашли перья филина—значит, прав был наш хозяин! Вообще в Крыму филин менее всего характерен Для глухого горного леса и чаще встречается в степи и предгорьях.

Отойдя подальше от деревни, мы неоднократно вспугивали сусликов, копавшихся у подножия берегового отвеса. При нашем приближении они быстрыми, ловкими прыжками взбирались вверх по отвесу, спасаясь на равнину, где, очевидно, были расположены их норы. Известно, что суслики принадлежат к семейству беличьих, но я никогда не предполагал, что эти прирожденные степняки могут так быстро и ловко лазить.

Так шли мы вдоль берега, высматривая птиц в бинокль, стреляя и обшаривая береговые тростники и расщелины.

Наконец, мы подошли к западному развилку Донузлава, сухие засоленные верховья которого пересекли накануне. Здесь, при слиянии двух развилков, перед нами простирался наиболее обширный массив тростников — истинное раздолье для цапель, луней, уток и камышевок.

—Воображаю,- как блаженствовали здесь дикие свиньи, когда еще не были выбиты, когда Донузлав действительно был «кабаньим гнездом»!—произнеся, закатывая брюки выше колена.

Дело в том, что мы во что бы то ни стало решили дойти до южной границы тростниковых плавней, где пресная вода их заменяется соленой водой Лимана; не желая обходить плавни развилка вкруговую, решили перейти их вброд. И вот мы тяжело зашлепали по грязи, раздвигая тростники, покрываясь потом от духоты и отмахиваясь от туч комаров. В одном месте натолкнулись на гнездо болотного луня, в другом — на целое скопище водяных ужей!

Наконец, тростники кончились. Перед нами простиралась гладкая, как зеркало, заводь Лимана, обрамленная кочковатым лугом. По-видимому, эти места были излюблены охотниками, на что указывали сложенные из камней «засидкн». Естественно, сменилось и птичье население: над нами с резкими криками проносились крачки — крупные черноносые, изящные черные и белокрылые; пролетали галагазы, утки-широконоски, кряквы, белоснежные шилоклювки, по отмелям важно выступали красноногие ходулочники. Изредка пролетал одинокий кулик-сорока или кроншнеп, высоко в небе тянули журавли; стаями проносились стрижи белобрюхие и черные ласточки-касатки. Временами над водой низко-низко пролетали стайки мелких куличков-песочников (Tringa minuta), которых я никак не ожидал встретить в Крыму в гнездовой период.

Однако июньское солнце, высоко поднявшись в небе, припекало все более и более чувствительно, а аппетит наш усиливался в той же мере. А тут на высоком левом берегу плавней заманчиво маячил хутор, который, как мы знали, принадлежал местному старожилу-охотнику.

Надо добраться туда во что бы то ни стало, даже если увязнем в грязи выше колена — а вы как, Яков Яковлевич?—спросил я своего спутника, который вместо ответа лишь утвердительно кивнул головой.

Переход вброд мелководной, до невероятности топкой заводи под палящим солнцем крымского полудня был, пожалуй, самой трудной частью нашей дневной работы, и мы с облегчением вздохнули, выбравшись, наконец, на твердую землю и обмыв в воде вымазанные выше колен ноги. Поднимаясь вверх по тропке, мы неожиданно натолкнулись на хуторянина средних лет, который весьма любезно позвал нас в хату закусить «чем бог послал».

За завтраком завязался оживленный охотничий разговор, преимущественно но поводу того, что «колысь було», а теперь не стало. Когда мы искренне стали расхваливать богатство плавней всяческой птицей, хозяин только пренебрежительно махнул рукой.

—        Разве это богатство? — сказал он. — Много ли вря крыжней спугнули — одиночки? А раньше они здесь носились тучами, не говоря уже о чирятах.

—        Куда же они девались? — спросил я. — неужели выбиты?

—        Да нет, какое там выбиты! — ответил хуторянин. — Своих охотников мало, почитай я с сыном да ваш хозяин, а городские охотники нас что-то забыли и наезжают очень редко. Несчастье наше — последние годы стоит у нас засуха, и урожаи наши — никуда. Да и земли мало, и она плохого качества — так, суглинок да солонец, паша (выпас) тоже неважная. Вот и получилось, что большинство наших крестьян, что твои жабоиды, кормится за счет болота: летом пускают свою худобу [скотину] пастись в камыши, где она бродит, пугая и даже давя гнездящуюся птицу. Но и это полбеды: осенью наши мужики и бабы идут всей деревней в подсохшее болото и начисто срезают камыш для своих нужд. Вот и получается, что когда утки весной прилетят из-за моря, гнездиться-то им негде, и они тянут дальше, на север... Почему у нас галагазов т«чк много еще осталось? Да потому, что они в скалах гнездятся, им камыша не надо!

—        А не потому, что у них мясо невкусное похотники 11 * меньше бьют? — спросил я.

—        Какое там невкусное! — воскликнул наш собеседник, как бы почувствовав в моих словах личную обиду. —

Мясо как мясо, я галагаза даже другим уткам предпочитаю, даже держу у себя галагазов как домашнюю птицу... Набрал как-то в скалах галагазьих яиц, да и подложил под домашнюю утку — отлично вывелись! Вот они по двору ходят!— указал охотник за окно.

Выйдя на крылечко, мы увидели пяток статных пеганок, ковылявших на призыв «утя, утя, утя» вышедшей их покормить хозяйки.

—        И не улетают? — спросил Яков Яковлевич.

—        Да нет, крылья у них подрезаны. Вот и ходят днем вместе с домашней птицей, а на ночь по тропке спускаются покормиться к болоту. Жаль только, что одного моего галагаза по ошибке подстрелил охотник — уж так извинялся!

Полюбовавшись на пеганок и сфотографировав их, мы снова пошли в хату заканчивать завтрак. Разговор перешел на редких в здешних местах птиц, наличие которых на До- нузлаве мне хотелось установить. Из рассказов хозяина выяснилось, что сюда иногда залетает «темно-красная птица с клювом как у кроншнепа» — очевидно, каравайка [Plegadis falcinellus). Залетает и огарь, или красная утка, родственная галагазу, но не гнездится.

—        А синицы усатые у вас есть?— спросил я, — что по тростникам гнездятся — мы их искали-искали, да что-то не нашли.

—        Как же, есть и синицы ваши, да только видеть их можно осенью, когда тростники подсохнут и пожелтеют.

—        У нас и бекасы по кочкам гнездятся — похвастался сын хозяина, парубок лет 18, вошедший в хату и подсевший к столу к концу нашего разговора.

—        Не может быть!—сказал я.— Бекас в Крыму только пролетом и на зимовке бывает!

—        Знаем мы, что так говорят и другие охотники, да только у нас бекас гнездится по краю болота, по ситничкам. Хотите верьте, хотите нет!

Заинтересовавшись новым для орнитологии Крыма фактом, в котором по сути дела не было ничего невозможного, мы расстались с любезными хозяевами, взяв с них слово, что они добудут для меня пару гнездящихся бекасов или в крайнем случае их яйца и вышлют почтой в Симферополь. Однако обещания своего они не выполнили, и их свидетельства о гнездовании в Крыму бекаса остались недокументированными.

Домой возвращались сокращенным путем — левым берегом Лимана. По пути мы фантазировали на тему о том. в какое утиное «эльдорадо» можно было бы превратить донузлавские плавни, если бы запретить выпас скотины » тростниках, полное выкашивание этих последних на зиму и хотя бы на несколько лет всякую охоту.

Придя домой, мы быстро пообедали и отпрепарировали добытых за день птиц, немного отдохнули, а затем, уже под вечер, опять пошли на болото слушать ночных певцов. После захода солнца хор камышевок стал стихать и наступила очередь солистов вечернего концерта. Трещал дергач, где-то далеко переливно журчал козодой, с середины болота слышалось звучное «гы-гы-гы» лысухи, несколько напоминавшее квохтание цесарки. Но вот под самым берегом раздается чье-то громкое «унт-уит-унт», длящееся целыми минутами. Неведомый певец должен быть где-то совсем близко. Курки ружья взводятся как-то сами собой, палец ложится на собачку — но крик смолкает, чтобы через минуту снова раздаться в другом месте, опять где-то совсем близко. Кто бы это мог быть? Певец так скрытен, неуловим, так быстро меняет место, что не все орнитологи одинаково его определяют. Конечно, это один из мелких пастушковых, но кто? Один крупный немецкий орнитолог думает, что это пастушок (Rallus aquaticus), другие приписывают таинственное «уит-унт-уит» погонышу (Роггапа Iюггапа).

Возвращение наше на ночевку осложнилось одним непредвиденным обстоятельством. Выстрелив в сумерках по какой-то крупной птице, быстро побежавшей по болоту и принятой за лысуху, Яков Яковлевич подранил самку кряквы и должен был ее добить. Препарирование птиц в сенях хозяйской хаты всегда привлекало столько любопытных, что нечего было и думать скрыть убитую утку. Уверениям нашим, что утка убита невзначай, все равно никто бы не поверил, и это только подорвало бы наше реноме— строгих блюстителей охотничьего закона. Поэтому мы в конце концов решили, не показывая утки хозяевам, позавтракать ею где-нибудь в степи.

Встав рано утром, нанесли последний визит болоту, значительно пополнившему наши сборы, и, расплатившись е хозяевами, тронулись в обратный путь. Быстро миновав Дамбу, мы понеслись по открытой степи, взяв направление 1,0 компасу. Жарко палило полуденное солнце, на востоке

Громоздились тяжелые Тучи, предвещая давно желанный дождь. Торопясь выбраться на Ак-Мечетский тракт до дождя, мы основательно нажимали на педали и ехали со скоростью более 16 километров в час.

Современные любители велосипедных поездок не могут себе представить, какое наслаждение было носиться в те годы по гладко укатанным степным дорогам. Как ветер проносились мы по улицам, ураганом влетали на окраины сел.

Через час мы «отдали якорь» в балочке неподалеку от развалин брошенного молдаванского пастушьего балагана, где обнаружили источник вполне приемлемой воды. Развели костер из степного бурьяна и поставили чайник, так как пить нам хотелось зверски. Пока он закипал, мы с Яковом Яковлевичем препарировали утреннюю добычу, причем особенное внимание было уделено злополучной крякве: с одной стороны, нам хотелось иметь ее шкурку, с другой — аппетит наш возбуждала мясистая тушка, которая и была в конце концов полусварена и полусжарена в собственном соку плюс некоторое количество воды.

Напившись и отдохнув, мы снова сели на велосипеды и не спеша покатили вниз, к видневшейся воде. Степь, заросшая сорняком Peganum harmala (по-местному вонючка), просто кишела сусликами, или, как их здесь называли, джумаранами. Мелодичный посвист их слышался со всех сторон, и донельзя забавны были их фигурки,сторожившие вход в нору.

Мы спустились к воде — т. е. к большому заливу Лимана, на берегу которого когда-то стояла деревня. Здесь мы нашли остатки старой дамбы, некогда пересекавшей залив. На отмели увидели множество шилоклювок. местами сбивавшихся в стайки по 10—12 штук; некоторые из этих изящных куличков, голенастым складом своим мало уступавших ходулочникам, даже плавали, и плавали недурно. По отмелям бегали песочники, зуйки, один раз я заметил даже куличка-краснозобика. В воздухе с жалостными криками «чьн-вы, чьи-вы» носились хохлатые чибисы, порой задирая друг друга. Конечно, вода в Лимане была столь же солона, как и у каменного моста.

Поднявшись рано утром, мы пошли прогуляться по пересыпи. Со стороны моря с криками носились пестрые кулики-сороки; со стороны Лимана плавали крупные чайки-клуши — старые с черным верхом оперенья, молодоыс с бурым. Над лиманом с криками носились малые крачки, а отмели были белы от огромных скоплений шилоклю- нок — шагающих, летающих, плавающих; крупные стайки плавающих шилоклювок издали производили впечатление клочьев белой пены... Любопытно было видеть, как охотится шилоклювка за прибрежными рачками: нагнув шею, опустив в воду клюв, изогнутый в виде сапожного шила, изящная птичка быстро-быстро семенила но мелководью, ловко подхватывая и глотая свою добычу.

В начале пересыпи мы нашли родник с совершенно пресной, без всякого привкуса водой, несмотря на то что песок уже на глубине не многим более одного метра был пропитан водой Черного моря. Очевидно, вода родника была конденсационного п роисхожден и я.

Поездка на Донузлав произвела на меня глубокое впечатление и значительно обогатила знакомство с природой стенного Крыма. Припоминая картины лимана — его широкое, как большое озеро, устье, его длинную, песчаную пересыпь, достигающую семи километров в длину, его крутые скалистые берега, напоминающие берега севастопольских бухт, я с особой четкостью осознал, что Донузлав — не просто озеро, каким он обозначен на картах, а именно лиман, т. е. затопленное низовье древней речной долины, каких немало в северо-западной части Черного моря. Украинские жители — в большинстве своем очаковцы, прекрасно знакомые с черноморскими лиманами,— недаром окрестили и доселе называют Донузлав Лиманом, и они оказались в этом случае гораздо лучшими топонимистами, чем записные географы и картографы.

Теперь, когда я пишу эти строки, я коротко знаком со всеми «общепризнанными» лиманами Причерноморья, особенно западного, от Днепробугского лимана до прн- дунайских, и принадлежность к ним Донузлава для меня совершенно очевидна; наибольшее сходство показывает он со сравнительно небольшим Сухим лиманом в 20 километрах западнее Одессы: такая же неширокая пересыпь, такое же мелководное верховье, образующее непролазные, кишащие птицей тростниковые плавни, как и в случае крымского «Кабаньего гнезда».