Власть временного правительства. Состав и манифест Временного правительства. Акт об отречении Николая 2 и князя Михаила Александровича

 

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИИ В 1917 ГОДУ

 

 

Состав и манифест Временного правительства. Акт об отречении Николая 2 и князя Михаила Александровича

 

временное правительство в россии

ОТРЕЧЕНИЕ НИКОЛАЯ II И ФОРМИРОВАНИЕ СОСТАВА ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

 

Если Исполнительный комитет Петроградского Совета выбил почву из-под ног у Временного правительства в военном вопросе и нанес ему мощный удар приказом № 1, то и Временное правительство заготовило теперь кое-что для Исполнительного комитета. Оно решило форсировать отречение императора и взять всю эту процедуру в свои руки. Утром 2 марта Гучков и Шульгин получили дополнительные инструкции. «Полномочия были мне даны, — рассказывал Гучков на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии, — причем вы знаете, как обрисовалась дальнейшая комбинация: государь отречется в пользу своего сына Алексея с регентством одного из великих князей, скорее всего Михаила Александровича».  Это подтверждается и воспоминаниями П. Н. Милюкова: «Непреклонность решения и настроение, которое немцы называют schadenfreude, хорошо известны из политической карьеры Гучкова. Низложение государя было венцом этой карьеры. Правительство не возражало... Поручение комитета и правительства было дано путешественникам в форме, предусмотренной блоком».

 

Гучков и Шульгин покинули Таврический дворец и на автомобиле доехали до его квартиры на Фурштадтской, 36. Дома Гучков, по его словам, набросал проект манифеста об отречении царя.  Шульгин в изнеможении не смог даже прочесть его и повалился в кресло, но Гучкову сознание важности дела, которое именно ему выпало на долю совершить, придавало силы... Через несколько часов они выехали в Военное министерство. По пути Гучков заехал в несколько воинских частей, его видели, а в газетах даже появились потом сообщения, что он весь день 2 марта «объезжал полки».

 

По телеграфу, расположенному в Военном министерстве, он сообщил генералу Рузскому, что выезжает к нему в Псков по «важному делу», однако суть своего «дела» в этой телеграмме не раскрыл. Точно также он послал телеграмму генералу Н. И. Иванову, предлагая встретиться с ним по дороге в Псков. В ней говорилось: «Еду Псков, примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске Вас этом направлении»."

 

Тут уместно сказать несколько слов о судьбе экспедиции генерала Иванова, поскольку о его приближении в городе ходили самые невероятные слухи, попавшие даже в газеты. Весть о возможном приходе карательного отряда генерала Иванова нервировала обе стороны, участвующие в переговорах о создании Временного правительства, и Милюков, например, полагает, что это было одной из причин уступчивости делегации Исполнительного комитета. Со своей стороны, он признается, что эта же перспектива заставила его согласиться на требование о невыводе петроградского гарнизона.  Иванов со своим батальоном георгиевских кавалеров прибыл в Царское Село примерно в полночь 1 марта.

 

 

Первым его распоряжением было отцепить паровоз.и перевезти его в хвост состава на случай возможного отъезда. В Царском Селе он получил шифрованную телеграмму от генерала Алексеева, в которой тот извещал о прибытии царя в Псков и вызове к нему Родзянко для переговоров. Поэтому Иванов со своим батальоном немедленно решил отойти назад, на станцию Вырица, где и выжидать дальнейшего развития событий. 2 марта он собирался оставить Вырицу, чтобы повидать на ст. Александровской Варшавской железной дороги приданный ему 67-й Тарутинский полк и переговорить с Гучковым по его вызову (Вырица находилась на Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге). Но телеграфисты станции немедленно донесли об этом в Министерство путей сообщения, и Бубликов грозной телеграммой запретил Иванову покидать станцию. Последний подчинился и послал Гучкову в Псков следующую телеграмму: «Рад буду повидать Вас, но на станции Вырица. Если то для вас возможно, телеграфируйте о времени прибытия».  Иванов был деморализован и сбит с толку, в телеграммах в Ставку он просил приостановить движение эшелонов на Петроград и жаловался, что железнодорожные служащие «несомненно получают директивы Временного правительства».  Между тем с Варшавского вокзала в три часа дня 2 марта отошел экстренный поезд, состоявший из одного вагона и паровоза. В вагоне было только два пассажира: А. И. Гучков и В. В. Шульгин. В других купе разместилось пять солдат охраны. На их шинелях красовались красные банты...

 

Таврический дворец по-прежнему оставался центром политической жизни. Утром М. В. Родзянко, совсем терявший голову от бесконечной вереницы событий, от многотысячных митингов солдат, на которых ему приходилось выступать, от напористости Исполкома, который ему лично не дал даже поезда для поездки к царю, попросил Милюкова немедленно восстановить контакты с Петроградским Советом. Деятели Исполкома ответили, что сначала они должны дать отчет о переговорах на общем собрании Совета, а затем продолжат переговоры. Они ничего не имели против начала работы Временного правительства.

 

Во многих официальных распоряжениях и документах началом его деятельности, когда Временное правительство заявляет уже о себе наряду с Временным комитетом Государственной Думы, считается 2 марта. Подписи Родзянко, как правило, еще предшествуют упоминанию о Временном правительстве, но часто уже называется фамилия князя Львова. В качестве примера приведем телеграмму Родзянко начальнику штаба верховного главнокомандующего генералу М. В. Алексееву с просьбой назначить командующим Петроградским военным округом Л. Г. Корнилова. В начале телеграммы давалась ставшая уже официальной версия перехода власти в новые руки: «Временный комитет Государственной Думы, образовавшийся для восстановления порядка в столице, принужден был взять в свои руки власть ввиду того, что под давлением войска и народа власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена». Дальше в телеграмме сообщалось об образовании Временного правительства: «В настоящее время власть будет передана Временным комитетом Государственной думы Временному правительству, образованному под председательством князя Георгия Евгеньевича Львова»ЛУказывалось на то, что новая власть обладает реальной силой: «Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войске, а также находящихся в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть».

 

Таким образом, это сообщение подчеркивало, что Государственная дума как бы возглавила народное движение и явилась источником власти для самого Временного правительства. Члены его не были согласны в душе с этой версией, однако в тех условиях не спорили против подчеркивания авторитета Думы и в какой-то мере подыгрывали Родзянко.  Приглашение Л. Г. Корнилова было согласовано с членами Временного правительства, однако в тех же целях оно было отправлено от имени Родзянко. В телеграмме содержалась просьба сообщить о времени прибытия Корнилова в Петроград. До его приезда командующим округом назначался командир 19-й пехотной запасной бригады генерал Аносов.

 

Получив согласие от Исполнительного комитета Петроградского Совета на персональный состав правительства,  Временный комитет Государственной думы решил опубликовать список новых министров, о чем было принято специальное постановление, переданное затем по телеграфу. Это постановление отличается от включенного затем в декларацию Временного правительства списка министров тем, что после каждой фамилии нового министра указано членство его в Думе, губерния, от которой он избран, «должность» в «общественных организациях». Другой здесь и порядок упомянутых фамилий. Первым в списке назван кн. Г. Е. Львов, причем о нем сказано, что он был членом I Государственной думы, а ныне — председатель Главного комитета Всероссийского земского союза. Вторым шел П. Н. Милюков, член Думы от Петрограда — министр иностранных дел. Третьим, и это симптоматично, назывался А. Ф. Керенский, член Думы от Саратовской губернии, на пост министра юстиции. Буржуазия так нуждалась в Керенском, что поместила его имя третьим в министерском списке, сразу после «спасителей отечества» Львова и Милюкова. Вопрос с ним был сложен, поскольку Керенский был товарищем председателя Совета, а Исполком постановил своих представителей во Временное правительство не посылать. Не спрашивая разрешения у Совета, Керенский дал свое согласие авансом, а Временное правительство оценило его «подвиг» по заслугам. Следующим в списке шел Н. В. Некрасов, занимавший в тот момент пост товарища Председателя Государственной думы, депутата от Томской губернии. Шестым называлась фамилия А. И. Коновалова, депутата Думы от Костромской губернии, товарища Председателя Центрального военно-промышленного комитета. Некрасов назначался министром путей сообщения, а Коновалов — министром торговли и промышленности.

 

Только седьмым по порядку шел А. И. Гучков, член Государственного Совета, председатель Центрального военно-промышленного комитета. О нем говорилось: «военный министр и временно — морской». А. И. Шингарев — член Государственной думы от Петрограда — становился министром земледелия. О прежних занятиях нового министра финансов в сообщении не говорилось ничего, просто значилось: «9. М. И. Терещенко — министр финансов». На пост Государственного контролера назначался член Государственной думы от Казанской губернии И. В. Годнев. Одиннадцатым в списке являлся В. Н. Львов, депутат Думы от Самарской губернии, рекомендованный Обер-прокурором Священного Синода.

 

 Этот документ от 2 марта 1917 г. знаменовал собой формальное рождение Временного правительства. В нем подчеркивалась все та же преемственность власти от Государственной думы. Извещение и издавалось от имени ее Исполнительного комитета.

 

По принятым решениям — о создании правительства и вызове генерала Корнилова в Петроград — была составлена еще одна телеграмма, предназначавшаяся для рассылки по стране и подписанная М. В. Родзянко как Председателем «в квадрате» — Временного комитета Думы и самой Думы.

 

Телеграмма начиналась следующими словами: «Тяжелое переходное время кончилось. Временное правительство образовано. Народ совершил свой гражданский подвиг, и перед лицом грозящей Родине опасности свергнул старую власть. Новая власть, сознавая свой ответственный долг, примет все меры к обеспечению порядка, основанного на свободе, и к спасению страны от разрухи внешней и внутренней. Неизбежное замешательство, к счастью, весьма кратковременное приходит к концу». Далее следовал призыв к войскам и населению «вернуться к нормальной жизни».13 В этом обращении мы находим первый намек на программу-минимум нового правительства: установить и обеспечить порядок, «основанный на свободе». Однако' вся программа в целом была еще запретной темой для договаривающейся стороны, так как окончательное утверждение правительства должно было состояться на новом совещании с делегацией Петроградского Совета.

 

А пока избравшее себя Временное правительство притулилось под крылышком Исполнительного комитета Думы, и тот еще вплоть до второй половины дня 2 марта считал себя главным распорядителем. В Комитет, а также к «начальнику петроградского гарнизона» полковнику А. Н. Энгельгардту явились военные агенты и дипломатические представители союзных держав — Англии, Франции и Италии, заявившие о своей готовности вступить в сношения с Комитетом.

 

Позднее приехала целая итальянская делегация из посольства, встреченная в Екатерининском зале овациями и возгласами: «Да здравствует Италия!». В Комитет же прислал свою телеграмму из Тифлиса дядя царя, великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий Кавказским фронтом, что «в согласии с мнением генерала Алексеева» оп обратился «к государю императору с верноподданнической мольбой» отречься от престола.14 Как и в первые дни революции к Таврическому дворцу властно шествовал вооруженный народ. Несколько воинских частей и три юнкерских училища подходили в течение дня к Государственной думе, и Родзянко вынужден был опять приветствовать их своей дежурной речью. Раздавались крики «Ура!»: призыв защищать «матушку-Русь», как отмечал В. В. Шульгин, всякий раз действовал безотказно.

 

Энергично работали комиссары Временного комитета. В Министерстве юстиции В. А. Маклаков и М. С. Аджемов распорядились разрешить свободный проезд членов большевистской фракции IV Государственной думы в Петроград, как бы давая им откупную за то, что те были принесены в жертву в начале войны. Предупреждая закон об амнистии, комиссары потребовали освободить политических заключенных, к которым в качестве меры пресечения на время следствия было применено тюремное заключение. Прокурорам судебных палат запрещалось делать новые привлечения по политическим делам.  М. А. Караулов издавал приказ за приказом о правилах производства обысков и арестов приверженцев старого режима. Министерский павильон пополнялся новыми узниками. Пришлось спешно перевозить их под ненадежной охраной в Петропавловскую крепость. Комиссар Думы Титов созвал совещание представителей банков, призывая их оказать доверие «новому правительству». Последние заявили, что всецело подчиняются Временному комитету Государственной думы и готовы оказать ему содействие. Решено было 3 марта открыть банки для денежных операций с 11 часов утра до часу дня. Эмиссары Временного комитета И. П. Демидов и В. А. Степанов ездили в Царское Село для установления сношений с местным гарнизоном. В придворных каретах, поданных к вокзалу, они прибыли в Царскосельскую ратушу, где под их наблюдением состоялось избрание гарнизонного комитета, взявшего временную власть в городе. Делегаты несколько раз выступали в ратуше и в ряде воинских частей царскосельского гарнизона. Дворцовая охрана заявила им о своей полной лояльности.

 

Временный комитет по мере своих сил и возможностей старался всячески облегчить положение офицеров, которое теперь, после издания приказа № 1 казалось многим совершенно невыносимым. Под эгидой Родзянко в одной из комнат Государственной думы состоялось собрание офицеров. Оно приняло воззвание к солдатам, в котором заверяло последних в преданности офицеров делу революции и посылало проклятия на голову «старого самодержавного строя». Офицеры взывали к примирению: «К величайшему нашему прискорбию, как среди солдат, так и среди офицеров были предатели народного дела и от их предательской руки пало много жертв среди честных борцов за свободу. Но приложим общие усилия для нашего совместного объединения, •для окончательной победы над врагом как на фронте, так и внутри России. Да здравствует Свободная и Великая Россия!».

 

Но что бы ни делали члены Временного правительства и члены Временного комитета Думы, как бы ни храбрились перед собой, какие бы бумаги не сочиняли, все они напряженно ждали.

 

Ждали, прислушивались к тому гулу голосов, который по временам доносился из зала бюджетной комиссии Думы, где теперь по-хозяйски расположились представители рабочих и солдат. Солдатские делегаты впервые в это утро собрались на свое совещание. Многие были избраны только-только. Ведь приказ № 1 теперь предписывал каждой роте выбрать своего представителя для участия в работе Петроградского Совета. Соколов, Мстиславский, Филипповский выступали перед солдатами и говорили о тех огромных правах, которые дает солдату-гражданину приказ № I.

 

На общем собрании рабочих и солдатских представителей в порядке дня стоял доклад Исполнительного комитета Совета о переговорах с Временным комитетом Государственной думы об образовании правительства и об отношении к нему Совета рабочих и солдатских депутатов. «С напряженным вниманием был прослушан доклад Стеклова, — вспоминают участники этого заседания. — С его слов выходило, что одержана была большая победа . над буржуазией, которая долго не хотела сдаваться, что уступки были необходимы, но они незначительные и в сущности никакой поддержки правительству не обещано, й серьезные обязательства не даны».

 

В целом, по их мнению, доклад производил впечатление «дипломатического и уклончивого по своему стилю».  Действительно, сохранившийся протокол, где имеется запись доклада Ю. М. Стеклова, оправдывает эту характеристику. Стеклов на- -звал итоги переговоров с Временным комитетом «колоссальным историческим завоеванием», говорил о том, что делегации удалось «связать этих людей торжественной декларацией».  Далее шло изложение двух основных требований Исполкома Совета: -амнистии и демократических свобод, которые распространялись .и на:солдат. Отмечалось, что оба эти пункта были приняты Дум- -ским комитетом. Не принят был пункт о выборном 'начале'в армии, или, как дипломатически выразился докладчик, «об устроении армии на началах самоуправления», «так как Думский -комитет считал невозможным в момент войны ^вводить в армии порядок, не испробованный ни в одной армии мира». Говоря • о:: замене милицией старой полиции и о выборах новых органов ^самоуправления на основе всеобщего избирательного права, Стеклов Сказал, чгго делегация не была уверена, что этот пункт будет принят, но возражал против всеобщего избирательного права только В. В. Шульгин.

 

Временный комитет отверг требования о немедленном введении в России республики, ссылаясь на то, что форма правления будет установлена Учредительным собранием, созыв которого — «ближайшая цель учреждаемого Временного правительства».

 

В отличие от прежней либеральной оппозиции, Совет, почувствовав силу, не собирался ограничиваться только ролью критика. В докладе ясно было сказано: «на три четверти солдаты наши, на одну четверть — их».

 

Материал доклада Стеклова имеет отношение и к истории определения состава Временного правительства. Он, в частности, привел список министров, в котором расположение фамилий отличается от того, которое было принято в объявлении думского комитета. Это, очевидно, указывает на более раннее происхождение списка, оглашенного Стекловым. Он читал: «.. .министрами следующих лиц: председатель Совета министров и министр внутренних дел — кн. Львов (Всероссийский земский союз), министр иностранных дел — Милюков, министр военный и морской — А. И. Гучков (председатель Центрального военно-промышленного комитета), министр путей сообщения — Некрасов, министр торговли и промышленности — Коновалов, народного просвещения — Мануйлов, финансов — Терещенко, юстиции — ?, контролер — Годнев, обер-прокурор — В. Н. Львов (Государственная Дума), министр земледелия — Шингарев».  Через несколько минут члены Совета узнали и о том, кто будет министром юстиции, пост которого в момент оглашения данного списка еще оставался незамещенным. В докладе Исполнительного комитета сообщалось также о предложениях, сделанных Н. С. Чхеидзе и А. Ф. Керенскому вступить в правительство, и о том, что Исполком на эт<? своей санкции не дал. «Предполагаемый манифест вновь образуемого правительства» предлагалось принять к сведению и обратиться к населению с воззванием о поддержке Временного правительства «постольку, поскольку оно идет по линии осуществления намеченных задач». Так впервые была предложена эта формула «постольку-поскольку», которая стала знаменитой в ходе революции 1917 г. Двоевластие, обнаружившееся в действиях Совета и Временного комитета уже 28 февраля и 1 марта, получало здесь свою юридическую форму. Доверие к Вре- ; менному правительству объявлялось условным ab initio. Хотя Исполком и принял решение о невхождении в правительство своих представителей, оно было тут же нарушено самым бесцеремонным способом одним из кандидатов в министры — Керенским.

 

Сразу же после окончания доклада он вышел из-за спины Стеклова, вскочил на стол и попросил слова для чрезвычайного сообщения. «Товарищи, доверяете ли вы мне? — начал Керенский и, услышав слова одобрения и рукоплескания, продолжал, — Я говорю, товарищи, от всей глубины моего сердца, я готов умереть, если это будет нужно. Товарищи, в настоящий момент образовалось Временное правительство, в котором я занял пост министра. Товарищи, я должен был дать ответ в течение пяти минут и потому не имел возможности получить ваш мандат». Дальше следовали столь же импровизированные по форме, но в действительности весьма продуманные и логичные доводы в пользу вхождения его, Керенского, в правительство. А именно, что в его руках представители старой власти, которых нельзя выпустить, что он уже приказал освободить всех политических заключенных немедленно, вернуть с почетом большевиков, членов социал-демократической фракции IV Государственной думы, что пост министра юстиции он занял до Учредительного собрания, чтобы гарантировать свободу агитации за республиканскую форму правления в России. Ну, как тут не согласишься!

 

Потом следовали целые фейерверки клятв в верности народу, из которых Керенский, как опытный фокусник, извлекал «доверие народа». Он слагал с себя звание товарища Председателя Совета, так как принял министерский пост до получения «от вас» этих полномочий. «Но для меня жизнь без народа немыслима! И я вновь готов принять на себя это звание, .если вы признаете это нужным. („Просим! Просим!" — шумели в зале). Товарищи! Войдя в состав Временного правительства, я остался тем же, кем был — республиканцем (шумные аплодисменты). В своей деятельности я должен опираться на волю народа. Я должен иметь в нем могучую поддержку. Могу ли я верить вам, как самому себе? (Возгласы: „Верь, верь, товарищ!"). Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне — убейте меня! (Новый взрыв оваций)».

 

Все это было внове не только для сотен простых солдат и рабочих, собравшихся в зале, но и для опытных «социалистов», годами писавших статьи и листовки, выступавших с «рефератами» и лекциями в небольших кружках единомышленников и «своих» рабочих. «Век масс» только начинался, и уловить его требования могли еще немногие. Керенский от природы обладал возбудимой эмоциональной * натурой, актерскими способностями, умением держать большие массы слушателей в напряжении. Это удавалось ему даже в Государственной думе. Тем более это удалось здесь перед лицом неопытной и доверчивой массы простого народа. Исполнительный комитет с его решением, строго обоснованным «теоретически», с его дисциплиной был смят и отброшен в сторону. И его лидеры смолчали, примирившись с той особой ролью, которую на их глазах завоевал себе Керенский.

 

 

Теми же приемами и эффектами Керенский получил для себя особые полномочия и во Временном правительстве: «Я заявляю Временному правительству, что я являюсь представителем демократии, но что Временное правительство должно особенно считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать в качестве представителя народа, усилиями которого была свергнута старая власть». (Аплодисменты, возгласы: «Да здравствует министр юстиции!»). Не дожидаясь формального голосования, он сообщил, что возвращается к Временному правительству и объявит ему: «Я вхожу Bi его состав с вашего согласия, как ваш представитель. (Бурные аплодисменты, возгласы: „Да здравствует Керенский!") ».

 

Все встали, десятки людей подхватили Керенского и на руках внесли в кабинет, где расположился Временный комитет Государственной думы. Было это около часу дня, может быть в начале второго. Теперь все формальности с личным составом правительства были улажены. Правда, не было Гучкова, но его согласие вступить в должность военного министра имелось. Можно было объявить создание нового правительства народу. Это было поручено П. Н. Милюкову Около трех часов дня он вышел в Екатерининский зал и с листком в руках взобрался на небольшой помост, со всех сторон окруженный солдатами, рабочими, студентами.

 

Милюков начал свою первую министерскую речь. Какой контраст представляла она с только что прозвучавшей речью Керенского. У того — прямые обращения к слушателям, у Милюкова — ровный тон лектора, у Керенского — аппеляции к чувствам, здесь — к рассудку. И Милюков не был чужд некоторой патетики, но она была явно недостаточна для того момента. «Мы присутствуем при великой исторической минуте, — начал министр. — Еще три дня назад мы были в скромной оппозиции, а русское правительство казалось всесильным. Теперь это правительство рухнуло в грязь, с которой сроднилось, а мы и наши друзья слева выдвинуты революцией, армией и народом на почетное место членов первого русского общественного кабинета. (Шумные, продолжительные аплодисменты)».  Потом он говорил о грехах прежней власти, о том, что перед новой — «народной» стоит задача организовать победу, призывал к единству солдат и офицеров. Милюков внушал: «Армия сильна своим внутренним единством: потерявшая это единство и раздробленная, она обращается в беспорядочную толпу, и всякая горсть вооруженных, организованных людей может взять ее голыми руками. Сохраните же это единство для себя и для нас и покажите, что после того, • как мы так легко свергнули всесильную старую власть, — докажите, что первую общественную власть, выдвинутую народом, не так легко будет низвергнуть. (Шумные и продолжительные рукоплескания)». Милюкову хватало ума и политического опыта на то, чтобы в первый же день существования Временного правительства увидеть как в волшебном зеркале всю его судьбу. Но он наивно полагал, что увиденную им картину можно рассеять, что у него хватит сил выиграть эту борьбу с внутренними законами революций.

 

Общее благоприятное расположение слушателей к докладчику вскоре изменилось. Милюков услышал возгласы: «Кто вас выбрал?» и ответил, что выбрала их «русская революция». Слово это действовало лучше, чем родзянковская «матушка-Русь», и Милюков еще раз получил аплодисменты. «Так посчастливилось, — пояснил министр, — что в минуту, когда ждать было нельзя, нашлась такая кучка людей, которая была достаточно известна народу своим политическим прошлым и против которой не могло быть и тени тех возражений, под ударами которых пала старая власть». Но он не сказал, как долго ждала эта «кучка» своего момента, как торговалась со «старой властью» и пыталась получить министерские портфели именно из ее рук. И что теперь пропустить эту минуту значило бы для «кучки» навсегда расстаться с мечтами о власти.

 

Трудным моментом для Милюкова стало оглашение списка министров. Он давал краткую характеристику каждому и выслушал немало резких выкриков. После характеристики князя Львова, как главы «общественности», раздались возгласы «цензовой», и спасти положение Милюкову удалось только спекуляцией на имени Керенского, представителя «нецензовой» общественности. «Я только что получил согласие моего товарища А. Ф. Керенского, — сказал он, — занять пост в первом русском общественном кабинете. (Бурные аплодисменты). Мы бесконечно рады были отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым. (Рукоплескания)». Эта тема, как видим, эксплуатировалась Милюковым не с меньшим успехом, чем самим Керенским, однако он хотел ограничить деятельность Керенского одним министерством юстиции. Пользуясь благодушным настроением, которое вернулось к слушателям после лести в адрес популярного имени, Милюков попытался вывести на арену А. И. Гучкова, хотя и предвидел «возражения» против его имени. Они действительно раздались, но он сумел справиться со своей задачей: «Мы с Гучковым люди разного типа. Я — старый профессор, привыкший читать лекции, а Гучков — человек действий. И вот теперь, когда я в этой зале говорю с вами, Гучков на улицах столицы организует победу». Раздались аплодисменты, крики «верно!». Затем Милюков назвал и всех других министров. А дальше, как вспоминал сам Милюков, «очередь дошла до самого рогатого вопроса о царе и династии». Он сказал: «Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я его скажу. Старый деспот, доведший

 

Россию до грани гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен. (Аплодисменты). Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. (Продолжительные, негодующие крики, возгласы: „Да здравствует республика!", „Долой династию!". Жидкие аплодисменты, заглушенные новым взрывом негодования). Наследником будет Алексей. (Крики: „Это старая династия")».

 

«Я излагал с уверенностью позицию, занятую блоком, — комментировал этот эпизод позднее Милюков, — но эти выкрики меня несколько взволновали. Я продолжал повышенным тоном». Продолжая, он сказал, что старую династию не любит и он сам, но в данный момент оставить без ответа вопрос о государственном строе России нельзя. «Мы, т. е. Прогрессивный блок, представляем себе его как конституционную монархию, другие — иначе. Но если спорить об этом сейчас — Россия окажется в состоянии гражданской войны. Поэтому пока будет конституционная монархия, а затем в Учредительном собрании решится вопрос об окончательной форме правления». «Признаюсь, — вспоминал Милюков, — в этом заключительном аккорде было немного логики. Но настроение значительной части собрания было на моей стороне. Меня проводили оглушительными аплодисментами и донесли на руках до министерского помещения».  Был задан вопрос Милюкову и о программе будущей власти. Но он сказал, что «бумажка», на которой она написана, находится сейчас в Совете, который ее «окончательно рассматривает».

 

Милюков вовсе не ушел победителем после встречи с массой. Наоборот, после его ухода настроение собравшихся, особенно солдат, резко повысилось. Как сообщали газеты, солдаты говорили: «Это что ж? Мы работали-работали, а он опять на шею нам монархов?!! Волнение из Таврического дворца перекинулось на улицу и был момент, когда что-то зловещее носилось в воздухе».  Особенно взволнованы были офицеры. Они окружили Родзянко и потребовали от него немедленно идти к Милюкову и просить его отказаться от своих слов, иначе они боятся возвращаться в свои части. Некоторые офицеры были пьяны. Эта сцена тяжело подействовала на Милюкова и нанесла ему первый ощутимый удар. «Отказаться я, конечно, не мог, но видя поведение Родзянко, который отлично знал, что я говорил не только от своего имени, но и от имени блока, я согласился заявить, что я высказывал свое личное мнение. Я знал особенность Родзянки — теряться в трудных случаях; но такого проявления трусости я до тех пор не наблюдал».  Родзянко не был единственным ходатаем за это предложение: в газетах отмечалось, что к Милюкову «бросились представители общественных и воинских организаций». И, видимо, настроением Родзянко несколько заразился и сам Милюков, так как он «немедленно разъяснил, что его слова о временном регентстве великого князя Михаила Александровича и наследовании Алексея являются его личным мнением. После такого разъяснения солдаты, мало-помалу успокоились: личное мнение .„помещика" облюбованной ими форме правления — республике — не угрожало».

 

В зале бюджетной комиссии между тем продолжалось общее собрание Петроградского Совета. В жарких прениях только большевики выступали против сдачи власти Временному правительству. Они предлагали Совету создать Временное революционное правительство. Были и противоположные мнения: послать .своих представителей во Временное правительство с тем, чтобы они составили там не меньше половины министров. В итоге требования к Временному правительству, изложенные в докладе Исполнительного комитета, были приняты с четырьмя дополнениями:

 

«1) Временное правительство оговаривает, что все намеченные мероприятия будут проводиться, несмотря на военное положение.

2)        Манифест Временного правительства должен быть одновременно за подписью М. Родзянко и Временного правительства.

3)        Включить в программу Временного правительства пункт о предоставлении всем национальностям прав национального и культурного самоопределения. 4) Образовать наблюдательный комитет за действиями Временного правительства».  Заседание окончилось около семи часов вечера. С полученными полномочиями делегация Исполнительного комитета вновь отправилась на переговоры с Временным правительством.

 

Последнее считало свое положение несколько укрепившимся. Хотя эпизод с речью Милюкова в какой-то степени и напугал членов Временного комитета, все же список министров явно встретил одобрение, вхождение Керенского в правительство обеспечивало известную поддержку со стороны Совета. Впрочем, первые сообщения о поддержке «слева» пришли не из Совета, а- со стороны тех групп, с которыми был связан именно Керенский.' В Таврический дворец было доставлено воззвание Трудовой группы Государственной думы, лидером которой был Керенский. Это же воззвание расклеивалось на улицах. В нем говорилось: «Рука об руку и плечом к плечу должны сочувствующие делу народного освобождения идти на штурм последних твердынь власти, самоотверженно повинуясь Временному правительству, организованному Государственной думой. В рядах нового правительства есть лица с репутацией непреклонных и мужественных защитников народных интересов: новое правительство установило тесную связь с создавшимся, для представительства интересов трудового народа, Советом Рабочих депутатов. Повиновение новому центру власти, выдержка и дисциплина — непременный залог скорой и неизбежной народной победы».

 

Эсеры, о вступлении в партию которых объявил ставший министром юстиции Керенский, в тот же день, 2 марта, обсудили вопрос об отношении к Временному правительству. Если трудовики обещали правительству безусловную поддержку, то эсеры повторили формулу, прозвучавшую в докладе Стеклова на дневном заседании Петроградского Совета: «Конференция считает настоятельно необходимой поддержку Временного правительства, поскольку оно будет выполнять объявленную им программу, состоящую в осуществлении амнистии, личных свобод, отмене сословных, вероисповедных ограничений и в подготовке Учредительного собрания, оставляя за собой право изменить свое отношение к нему при отклонении Временного правительства от выполнения намеченной им программы». Вместе с тем конференция делала крен в сторону действительной поддержки правительства, поскольку объявляла борьбу «всяким попыткам, подрывающим организационную работу Временного правительства» и приветствовала вступление в правительство А. Ф. Керенского.

 

Поздно вечером снова сошлись делегация Исполнительного комитета Петроградского Совета и Временное правительство. Теперь надлежало окончательно принять текст декларации и отправить ее в печать. Делегация Исполкома имела наказ, принятый на общем собрании Совета, включить в правительственную программу новые пункты. Кроме того, она принесла с собой и дополненный текст воззвания к населению, того самого, в составлении которого принял участие Милюков прошедшей ночью. Это дополнение было написано Стекловым и содержало следующее важное положение: «Новая власть, создающаяся из общественно-умеренных слоев общества, объявила сегодня о всех тех реформах, которые она обязуется осуществить частью еще в процессе борьбы со старым режимом, частью по окончании этой борьбы. Среди этих реформ некоторые должны приветствоваться широкими демократическими кругами. Политическая амнистия, обязательство принять на себя подготовку Учредительного собрания, осуществление гражданских свобод и устранение национальных ограничений. И мы полагаем, что в той мере, в какой нарождающаяся власть будет действовать в направлении осуществления этих обязательств и решительной борьбы со старой властью, — де- . мократия должна оказать ей свою поддержку».  Это положение было реализацией формулы «постольку-поскольку», принятой в качестве руководящего принципа в вопросе об отношении к Временному правительству на дневном заседании Петроградского Совета. Оно базировалось на трезвом учете соотношения, Которое изменилось в сторону революции и Совета: карательная экспедиция больше не грозила, члены Временного комитета явно напуганы ростом солдатского движения и приказом № 1. Но в то же время это положение уже нарушило договоренность, достигнутую в ночь на 2 марта, так как там обе стороны выступали еще в качестве равноправных партнеров. Теперь же Совет занимал положение контролера.

 

Все это очень не понравилось Милюкову, но большинство членов Временного комитета и Временного правительства готово было идти на любые уступки, лишь бы скорее достигнуть «успокоения». Милюков, рассказывая о трусости Родзянко, проявленной после его речи в Екатерининском зале, писал: «С тем же настроением в тот же вечер он настаивал, чтобы я как можно скорее нашел соглашение (уже испорченное вмешательством Гучкова) с Советом р. и с. д.»   Все ate Милюкову удалось добиться того, что пункт о «национальном и культурном самоопределении» для всех национальностей не был включен в декларацию. Зато оговорку о военном времени пришлось включить. «Программа была уже ночью записана Милюковым, — писал Суханов. — Мы прочитали ее снова, и Милюков под диктовку послушно приписал в конце ее: Временное правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для какого-либо промедления в осуществлении вышеизложенных реформ и мероприятий».  Других дополнений или изменений в результате переговоров в ночь на 3 марта сделано не было. Текст программы, написанный «на клочке бумаги неправильной формы», как описывает его Суханов, был подклеен к другому листку, содержавшему список министров, и отдан в типографию одновременно с воззванием Совета.

 

Появление этих документов знаменовало собой окончательную договоренность между Временным правительством и Петроградским Советом, однако форма этого соглашения показывала, что Совет обладает не меньшей, а пожалуй, большей властью, чем само Временное правительство. Милюков так комментировал суть воззвания Петроградского Совета: «Здесь, как видим, не только не отразился тот факт, что текст правительственных обязательств в основе своей составлен самими делегатами Совета, а текст их декларации — Временным комитетом Государственной думы, но и принята впервые та знаменитая формула „постольку-по- скольку", которая заранее ослабляла авторитет первой революционной власти среди населения».  Еще резче он выражался в своих воспоминаниях: «Все соотношение между нашими обязательствами, сформулированными ими и добровольно принятыми нами —и их обязательствами, формулированными мною и принятыми ими, таким образом затушевывалось и менялось в сторону классовой подозрительности».  Этим замечаниям нельзя отказать в справедливости. Действительно, как видно из текста воззвания Совета, власть объявлялась там вышедшей из «общественно-умеренных слоев», а об обязательствах правительства говорилось так, будто Совет к ним никакого отношения не имел: «Среди этих реформ некоторые должны приветствоваться широкими демократическими кругами»! Но ведь все реформы были сочинены самими представителями Исполнительного комитета. Затушевывался не только действительный ход переговоров, но и сами переговоры вождей «революционной демократии» с лидерами буржуазии, переговоры, откровенно носившие характер сговора. Из людей, которые услужливо подсказали буржуазии минимальную программу уступок и больше всего боялись того, как бы буржуазия не «отказалась» взять власть, лидеры Совета на глазах всей страны стремились превратиться в бдительных консулов, могущественных контролеров, которые внимательно следят за «цензовиками» и «общественно-умеренными» и в любой момент призовут их к порядку.

 

На самом же деле меньшевистско-эсеровские лидеры Исполкома уже в этот момент объективно играли роль пособников буржуазии, помогая ее правительству укрепиться. Это наглядно видно на примере их отношения к вопросу о сохранении монархии. 2 марта симпатии широких демократических кругов к республиканской форме правления были достаточно ярко выявлены и на общем собрании Петроградского Совета, и на митинге в Екатерининском зале во время речи Милюкова. Тем не менее, делегаты Исполкома не потребовали пересмотра правительственной декларации, не настояли на отказе от монархии, а по-прежнему соглашались с тем, что им предлагало правительство. Это обстоятельство как-то ускользает от внимания наших исследователей. Слишком короток тот отрезок времени, в течение которого произошла масса важнейших событий. В 12 час. ночи на 2 марта начался первый этап переговоров Исполкома и Временного комитета Государственной думы, а менее чем через 40 часов великий князь Михаил Александрович уже отрекся от престола, переданного ему Николаем II. Но при тщательном хронологическом разграничении событий можно уловить этот штрих в позиции меньшевиков и эсеров и твердо установить, что и в ночь на 3 марта они не возражали против того, что Временное правительство в качестве формы правления Российского государства установило до Учредительного собрания конституционную монархию. Отражение этого факта мы видим в книге двух бывших меньшевиков, в 1917 г. близких к лидерам Совета, Д. О. Заславского и В. А. Канторовича, которые писали: «Милюков однако твердо стоял на своем. Для него конституционная монархия была основным догматом политической системы, и в защите монархии он был более непримирим, чем вчерашние поклонники самодержавия. И редактируя, — уже после памятного своего дебюта, — вместе с Сухановым декларацию Совета рабочих депутатов и объявление об образовании Временного правительства, он упорно отстаивал право правительства провозгласить конституционную монархию».

 

Конечно, представители Исполкома были против монархии, собирались высказать свои симпатии республике в виде агитации за нее (даже была написана в эту ночь статья для «Известий», осуждавшая Милюкова), но они не пытались навязать буржуазии угодное для народа решение этого вопроса на прямых переговорах с буржуазными лидерами, не оспаривали «право правительства провозгласить» конституционную монархию. А значит у Милюкова и его немногочисленных сторонников могло создаться впечатление, что еще не все потеряно.

 

Как же выглядел окончательный теист декларации Временного правительства от 3 марта? Он начинался с обращения к народу: «Граждане!» и содержал далее короткую преамбулу, В ней говорилось: «Временный комитет членов Государственной Думы при содействии и сочувствии столичных войск и населения достиг в настоящее время такой степени успеха над темными силами старого режима, который дозволяет ему приступить к более прочному устройству исполнительной власти. Для этой цели Временный комитет Государственной Думы назначает министрами первого общественного кабинета следующих лиц, доверие к которым страны обеспечено их прошлой общественной и политической деятельностью».

 

Судя по примененной здесь терминологии, Исполнительный комитет Петроградского Совета не имел отношения к составлению этой преамбулы. Ее терминология совпадает с милюковской (в его речи от 2 марта). Там есть и «члены первого русского общественного комитета», и «люди», которые достаточно известны народу «своим политическим прошлым». Скорее всего, именно Милюков и составил текст этой части декларации. Преамбула несла на себе известную политическую и пропагандистскую нагрузку.

 

Далее в декларации следовал список министров. Он отличался от того, который был опубликован днем от имени Временного комитета Государственной думы, отсутствием указания на прежнюю общественную деятельность министров и их членство в законодательных учреждениях, а также порядком перечисленных фамилий. Здесь они располагались так: Г. Е. Львов, П. Н. Милюков, А. И. Гучков, Н. В. Некрасов, А. И. Коновалов, М. И. Терещенко, А. А. Мануйлов, В. Н. Львов, А. И. Шингарев, А. Ф. Керенский. Список, напечатанный в тексте «Известий» за 3 марта, на этом кончается. Однако в тексте декларации, опубликованном в первом номере официального «Вестника Временного правительства» от 5 марта 1917 г., он имеет следующее продолжение: «Государственный контролер — И. В. Годнев, Министр по делам Финляндии—Ф. И. Родичев».

 

После списка министров шел текст условий Исполнительного комитета с добавлениями, принятыми на втором этапе переговоров. Отметим, что текст документа избегает выражения «Временное правительство». Говорится об «общественном кабинете», просто «кабинете», князь Г. Е. Львов назван «Председателем Совета министров», т. е. в декларации повторено название царского правительства. И лишь в добавлении, написанном вечером 2 марта, в самых последних строках документа говорится «Временное правительство». Вероятно, это связано с тем, что будущие министры все еще хотели формально отделить себя от революции. Лозунг «Временного правительства» или «Временного революционного правительства» не принадлежал к числу собственных лозунгов либерально-буржуазной оппозиции. Давняя литературная и политическая традиция связывала этот лозунг с рядом революционных партий и групп. Такое правительство должно было создаться для революционной замены царской власти, введения ряда немедленных законов о свободах и для обеспечения созыва Учредительного собрания. Лозунгом вождей буржуазии было создание правительства либо в результате «мирной» парламентской победы, либо в результате уступки царской властью части своих прерогатив. Назваться «Временным правительством» значило для них признать, что полномочия свои они получили от народной революции, а не от Государственной думы. И хотя в ряде документов 1 и 2 марта, исходивших от Думы, термин «Временное правительство» упоминался, официально же вводить его все еще не спешили.

 

Впрочем, напрашивался и известный компромисс. Ведь Временный комитет Думы назвали «временным», что, правда, отвечало не революционной традиции, а его точному назначению. Так почему же не назвать так и новое правительство? Обывателю будет так удобнее и понятнее. Но сознательное решение вопроса о названии правительства было еще впереди, а в текст декларации оно попало по описке, недосмотру, а строго говоря, в результате «диктовки» соответствующего пункта постановления Петроградского Совета от 2 марта, где название «Временное правительство» употреблено.

 

Декларацию и воззвание спешно отправили в типографию. Но в Таврическом дворце членов Временного правительства и членов Временного комитета томило тягостное ожидание: что делается там, в Пскове?

 

События, которые привели к созданию формального акта отречения императора Николая II, развивались следующим образом. Около четырех часов утра 2 марта 1917 г., после разговора генерала Н. В. Рузского с Председателем Государственной Думы М. В. Родзянко по прямому проводу, в ставке Северного фронта закипела работа. Генерал В. Г. Болдырев вместе с адъютантом начальника штаба Северного фронта Ползиковым составил краткое изложение разговора и текст его был представлен на просмотр Рузскому: «В набросанной мной телеграмме, — записывал Болдырев в своем дневнике, — Рузский вычеркнул подробности по династическому вопросу — „подумают еще, что я был между ними посредником в этом вопросе"».  В исправленном виде телеграмма тотчас была передана в Ставку Верховному главнокомандующему генералу Алексееву. Алексеев немедленно направил ее текст другим главнокомандующим фронтами: генералам А. Е. Эверту (Западный фронт), А. А. Брусилову (Юго- Западный фронт), В. В. Сахарову (Румынский фронт) и великому князю Николаю Николаевичу (Кавказский фронт). Вскоре в Могилев стали приходить ответы, а генерал Сахаров направил свой ответ прямо в Псков. Остальные ответы командующих передал в специальной телеграмме генерал Алексеев.

 

Телеграмма Сахарова была чрезвычайно любопытна. «Верный подданный его величества», как сам себя торжественно именовал генерал, начинал «во здравие», а кончил — «за упокой». В тексте телеграммы значилось: «Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ Председателя Государственной Думы на высокомилостивое решение государя императора даровать стране ответственное министерство и пригласил главнокомандующих доложить его величеству через Вас (т. е. генерала Рузского. — В. С.) о положении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения... Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственной Думой». «Рыдая», генерал Сахаров тем не менее наиболее безболезненным выходом для страны считал «решение пойти навстречу уже высказанным условиям», чтобы не поставили, как он выразился, еще более «гнуснейших».

 

В половике десятого Рузский с текстом разговора с Родзянко и телеграммой Сахарова пришел на доклад к царю. «Утром пришел Рузский, — писал сам Николай II в дневнике, — и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев — всем главнокомандующим».

 

Командующий Северным фронтом рассказывал, что царь внимательно слушал, читал, но ничего не отвечал. После этого Рузский был отпущен и ему было приказано явиться вновь в два часа. За это время прибыли новые известия из Петрограда, в частности официальное подтверждение перехода на сторону Думы царского конвоя и Гвардейского флотского экипажа во главе с великим князем Кириллом Владимировичем. В начале третьего часа пришла и телеграмма от генерала Алексеева с текстом ответов командующих фронтами (кроме Сахарова) и собственным мнением. С этими материалами генерал Рузский вновь пришел в царский поезд. Приближался решительный момент. Рузский был твердо намерен склонить царя в пользу отречения. Ведь до сего момента тот все еще молчал. Кроме телеграммы командующий захватил с собой еще и живые аргументы — своих помощников генералов Данилова и Савича. «Обоих я вызвал утром к себе, — вспоминал позднее генерал, — и передал им ход событий и переговоров, не высказывая своего мнения. Я просил их ехать к государю со мной, потому что мне было ясно, за эти оба дня, да и раньше я это чувствовал, что государь мне не доверяет».

 

Царь начал читать все телеграммы. Что же советовали ему командующие фронтами, высшие воинские начальники страны? Николай Николаевич непреклонно молил, «осенив себя крестным знамением», передать престол наследнику. Генерал Брусилов признавал единственный исход в том, чтобы «отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича». Генерал Эверт умолял «принять решение, согласованное с заявлением Председателя Государственной Думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому». Сам генерал Алексеев, взывая к патриотизму, советовал: «Соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося, более чем тяжкого положения».  Этот хор шести высших командиров армии, в том числе собственного дяди, согласно требовал: «Отрекайся!» Почтительные по форме телеграммы были полны страха перед дальнейшим ростом революции, перед развалом армии, полны угрозами, что будет еще хуже. Разговор шел в своем кругу. Царю давали совет люди, «им поставленные», которых он знал и которым должен был доверять. И все же он медлил принять решение.

 

Тогда Рузский вывел из укрытия свой последний резерв. «Ваше величество, — сказал он, — я чувствую, что Вы мне не доверяете, позвольте привести сюда ген. Данилова и Савича, и пусть они оба изложат свое мнение. Государь согласился...» Воспоминания генерала Данилова опубликованы, в них содержатся дополнительные сведения об этом разговоре. «Дав время государю для внимательного ознакомления с содержанием телеграмм, — пишет Данилов, — генерал Рузский высказал твердо и определенно свое мнение, заключавшееся в невозможности для государя при данных условиях принять какое-либо иное решение кроме того, которое вытекало из советов всех опрошенных лиц». Царь однако возражал, ссылаясь на мнение «Юга», на мнения казачества. «Ген. Данилов в длинной речи, — вспоминает уже Рузский, — изложил свое мнение, которое сводилось к тому, что для общего блага России необходимо отречься от престола. Примерно то же, но короче, сказал ген. Савич».  Наступило гробовое молчание, писали свидетели этой сцены. Потом император подошел к столу, машинально взглянул несколько раз в окно вагона, губы его дернулись, резким движением он повернулся к стоявшим трем генералам и сказал: «„Я решил отказаться от престола в пользу своего сына Алексея. ..". При этом он перекрестился широким крестом. Перекрестились и мы. .„Благодарю вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне". Обняв генерала Рузского и тепло пожав нам руки, император медленными шагами прошел в свой вагон». В три часа он вернулся в салон и передал Рузскому для немедленной отправки в Ставку телеграмму об отречении в пользу сына.

 

Но придя в свой штаб, Рузский нашел телеграмму от Гучкова с сообщением, что в 3 часа 35 минут дня они с Шульгиным выезжают в Псков «по важному делу». Тогда в 4.30 он вернулся к царю и предложил пока телеграммы не посылать, а выждать приезда Гучкова и Шульгина и переговорить с ними. «Было очень важно знать, — говорил Рузский, — настроение столицы и соответствует ли решение государя действительно мнению Думы и Временного правительства».

 

Рузский, несомненно, хотел тем самым подкрепить принятое решение авторитетом Государственной Думы и Временного правительства. Но его заминка на самом деле привела к непредвиденным последствиям. Хотя никто из членов Думы не присутствовал в момент принятия решения об отречении и решающим для царя явились не настояния Родзянко, которыми он великолепно пренебрегал, а мнения командующих фронтами, тень Думы и ее активных руководителей все же чувствовалась в Пскове. Родзянко ничего не значил для Николая II, но не для генералов. По существу вся деятельность Государственной думы, направленная на улучшение снабжения армии, на устранение недостатков власти, от которых генералы сами немало страдали, наконец, обличение язв царизма, громко звучавшее с ее трибуны с конца 1916 г., подготавливали почву для их решительного выступления. Точно также переписка Гучкова с Алексеевым, «подпольные речи и беседы», революционные материалы, услужливо посылавшиеся для осведомления полицией, — все это расшатывало верность высших военных начальников царю, вызывало в них раздражение и апатию. Когда же к этому присоединились события Февральской революции и страх перед народным гневом, то надежда, что Дума «спасет положение», заставила генералов покинуть царя в решительную минуту.

 

И тут генерал Рузский несколько «перестарался». Задержав телеграмму, он задержал тем самым опубликование решения царя отречься в пользу сына, т. е. в точности выполнить пожелания лидеров Прогрессивного блока. Рузский хотел доставить удовольствие посланцам Временного правительства, дать им отречение, так сказать, в собственные руки и из первых рук. Но вышло так, что этим он как раз лишил сторонников конституционной монархии лишнего козыря в их борьбе с «республиканцами». Разумеется, судьба монархии была все равно решена: революционные рабочие и солдаты уже подписали ей свой при- товор.

 

Узнав о прибытии в скором времени делегатов из Петрограда, царь начал нервничать. «Данилов сообщил, — записывал в дневнике генерал Болдырев, — что государь был особенно неприятно поражен, что это решение придется выполнить в присутствии, а может быть и под давлением ненавистного ему А. И. Гучкова, который вместе с Шульгиным экстренным поездом выехал в Псков».  Через полчаса после ухода Рузского от царя к нему пришел флигель-адъютант и передал просьбу царя вернуть телеграмму об отречении. «Я чувствовал, что государь мне не доверяет и хочет вернуть телеграмму обратно, — рассказывает Рузский о последовавшем вслед за этим новым визитом к царю, — почему прямо заявил: „Ваше величество, я чувствую, что вы мне не доверяете, но позвольте последнюю службу все же сослужить и переговорить до вас с Гучковым и Шульгиным и выяснить общее положение". На это государь сказал: „Хорошо, пусть останется, как было решено". Я вернулся к себе в вагон с телеграммой в кармане и еще раз предупредил коменданта, чтоб, как только приедут Гучков и Шульгин, вести их прямо ко мне в вагон».  Поздно вечером царь еще раз попросил Рузского вернуть телеграмму, но в этот момент как раз и приехали Гучков и Шульгин. Было около половины десятого вечера.

 

Если телеграмма о состоявшемся уже решении отречься в пользу сына не была отправлена, то другая — о том, что «ради пользы родины» он «не остановится ни перед какой жертвой» — была отправлена, по приказанию Николая И, генералу Алексееву. Справедливо расценив это, как согласие на отречение, Алексеев немедленно дал распоряжение об изготовлении текста манифеста. Он был передан в Псков вечером, в 19 часов 40 минут, еще до приезда делегатов Думы. В тот же вечер царю была доложена телеграмма Родзянко Алексееву с просьбой назначить генерала JI. Г. Корнилова главнокомандующим войсками Петроградского военного округа. По просьбе генерала Алексеева царь подписал назначение Корнилова.

 

Рузский проворонил прибытие Гучкова и Шульгина. Когда они в сопровождении своих пяти «телохранителей» выходили из вагона, к ним подошел царский флигель-адъютант и попросил немедленно пройти в вагон Николая II. Хотя они и сами собирались прежде повидать генерала Рузского, но подчинились и пошли прямо к царскому поезду. Сцена отречения Николая II в своих общих чертах достаточно хорошо известна по воспоминаниям очевидцев. Поэтому мы остановимся лишь на тех ее сторонах, которые имеют существенное значение для нашей темы. Заметим кстати, что с фактической стороны наиболее точное изложение событий содержится в протоколе генерала Нарышкина, который впервые был опубликован в 1922 г. В. Н. Сторожевым.

 

Итак, в 9 час. 40 мин. вечера 2 марта 1917 г. в салон-вагоне встретились Николай II, Гучков, Шульгин, Рузский, министр двора Фредерике и начальник походной канцелярии свиты, генерал-майор К. А. Нарышкин. Первым, как явствует из протокола,  говорил Гучков. Его речь известна по собственным показаниям Гучкова в Чрезвычайной следственной комиссии и в пересказе Шульгина, но протокольная запись отражает ее полнее и, главное, передает такие оттенки в восприятии Гучковым. тогдашнего положения, которые ему невыгодно было воскрешать при последующих рассказах. Вначале он коснулся событий в Петрограде, причем подчеркнул, что революция — «это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы и сразу получило анархический отпечаток, власти стушевались». Гучков признался, что лично ездил к заместителю Хабалова генералу Занкевичу (это было 28 февраля), и тот сказал, что войск в распоряжении правительства не имеется. «Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер,— продолжал Гучков, — мы образовали так называемый Временный комитет Государственной Думы и начали принимать меры, пытаясь вернуть офицеров к командованию нижними чинами; я сам лично объехал многие части, убеждал нижних чинов сохранять спокойствие». Кроме их Комитета, пояснял он, в Таврическом дворце заседает «комитет рабочей партии» (вот откуда этот «комитет» затем появился на страницах дневника Николая II), под чьей «властью и цензурою» они находятся.

 

Гучков указал на опасность, что их, «умеренных, сметут», так как движение под лозунгом «социальной республики» и передачи земли крестьянам, охватывает низы, солдат и грозит перекинуться на фронт. Он сообщил, в частности, о том, что лично принимал заявление «собственного его величества конвоя» о присоединении к «движению».

 

Далее в протоколе следующим образом записана суть предложений делегатов Думы: «В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти, и именно верховной власти, а потому нужен какой-пибудь акт, который подействовал бы на сознание народное. Единственный путь — это передать бремя верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию. Если .Вы, Ваше величество, объявите, что передаете свою власть Вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство великому князю Михаилу Александровичу и если от Вашего имени или от имени регента будет поручено образовать новое правительство, . тогда, может быть, будет спасена Россия...».

 

В этот момент генерал Рузский, сидевший рядом с Шульгиным, сказал ему на ухо: «Это уже дело решенное», — и с этими словами вынул из кармана сложенный вдвое листок с текстом телеграммы об отречении в пользу сына Алексея. Он протянул этот листок Николаю II, но тот, к удивлению Рузского, сложил листочек еще раз пополам и убрал в свой карман.  Гучков, между тем, продолжал: «Я говорю, может быть, потому, что в настоящее время Родзянко, меня и других умеренных членов Думы крайние элементы считают предателями; они, конечно, против этой комбинации, так как видят в этом возможность спасти наш исконный принцип. Вот, Ваше величество, только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок. Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено Вам передать». Он прибавил, что решение должно последовать не позже завтрашнего дня.

 

Гучков в продолжение всей речи заметно волновался, не смотрел на царя, говорил, опершись локтем о маленький столик, и по своей привычке поглаживал лоб рукой. После того как он кончил, начал говорить император. Его речь поразила собравшихся ровным, спокойным голосом, как бы безразличным к тому, что происходило. Но еще больше поразило их то, что именно сказал Николай И: «Ранее вашего приезда и после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с Председателем Государственной Думы, я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России, я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, по теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что, ввиду его болезненности, мне следует отречься одновременно и за себя, и за пего, так как разлучаться с ним я не могу».

 

По словам Рузского, все были «огорошены» этими словами. Гучков сказал, что они не подготовлены к такому решению и попробовал было возразить: «Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти». Рузский пояснил, что царь, видимо, боится, что будет разлучен с наследником после отречения. Очень определенно выразился Шульгин: «Я не могу дать на это категорического ответа, так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы передали». Николай II высказывал опасение, как бы из-за его отречения не началась гражданская война, но Гучков и Шульгин горячо убеждали его, что за него никто не вступится, ни казаки, ни Юг России; опасность не здесь — вот, когда объявят республику, тогда возникнет междоусобица. Шульгин пытался объяснить смысл предлагаемой меры: «Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая- нибудь почва. Относительно Вашего проекта разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении, и, с другой стороны, если Ваш брат, великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх присягнет конституции одновременно с вступлением на престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению».  Любопытен еще один аргумент Гучкова. Он говорил, что если восстановится старая власть, то рабочие и солдаты, «принимавшие участие в беспорядках», воспримут это как близкую расправу с ними. И поэтому нужна полная перемена, «нужен на народное воображение такой удар хлыстом», который сразу) бы все переменил, в частности, царь должен назначить Председателем Совета министров князя Г. Е. Львова. И здесь сразу Гучков и Шульгин решились принять те условия, которые поставил им царь. Вот соответствующее место из протокола: «Член Г [осударственного] С[овета] Гучков: Нет, Ваше величество, казаки все на стороне нового строя. Ваше величество, у Вас заговорило чувство отца и политике тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем. Член Г [осударственной] Д[умы] Шульгин: Важно только, чтобы в акте Вашего величества было указано, что преемник Ваш обязан дать присягу конституции. Его величество: Хотите еще подумать? Член Г [осударственного] С[овета] Гучков: Нет, я думаю, что мы можем сразу принять Ваши предложения. А когда бы Вы могли совершить самый акт? Вот проект, который мог бы Вам пригодиться, если бы Вы пожелали что-нибудь из него взять». Николай II ответил, что проект у него уже есть собственный, остается только исправить в том смысле, что престол передается не Алексею, а Михаилу Александровичу, после этого он удалился, а депутаты остались.

 

Это новое решение, на которое теперь согласились посланцы Государственной Думы, шло вразрез с полномочиями, полученными от Временного правительства. Оно нарушало тот стройный план, который был разработан за много дней до самого этого момента, план, который предлагал наилучший вариант для сохранения в России монархического строя. В этот момент Гучков ие смог совершить «морального насилия» над царем, которое он так давно собирался учинить вместе со своими единомышленниками, и проявить политическую дальновидность, как ее понимали, разумеется, лидеры буржуазии. Только один выход был для деморализованного царя — отречение. И делегаты имели полную возможность добиться такой его формы, которая устраивала Временное правительство.

 

С ними было только пять вооруженных с красными бантами, но тут, же, в Пскове, можно было в один момент найти роту, которая в полном порядке с офицерами и оружием подошла бы к царскому вагону. А по первому телеграфному вызову в Петроград оттуда явились бы 50, 100, 200 тысяч солдат из гарнизона. Понимал ли достаточно хорошо сам Гучков, какую ответственность он принимает на себя новым решением? Вот что говорил он позднее сам: «Я лично ту комбинацшо, на которой я, по поручению некоторых члепов Думского комитета, настаивал, находил более удачной, потому что, как я уже говорил, эта комбинация малолетнего государя с регентом представляла для дальнейшего развития нашей политической жизни большие гарантии; но настаивая на прежней комбинации, я прибавил, конечно, государю не придется рассчитывать при этих условиях на то, чтобы сын остался при нем и при матери, потому что никто, конечно, не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения. Государь сказал, что не может расстаться с сыном и передаст престол своему брату. Тут оставалось только подчиниться, но я прибавил, что в таком случае необходимо сейчас же составить акт об отречении, что должно быть сделано немедленно, что я остаюсь всего час или полтора в Пскове и что мне нужно быть на другой день в Петрограде, но я должен уехать, имея акт отречения в руках».56 Итак, он понимал, что та комбинация лучше, но «подчинился». Уже сравнение этого рассказа, сделанного на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии, с протоколом генерала Нарышкина показывает, что Гучков задним числом подправлял события. Пояснение о том, что царь не сможет остаться с Алексеем, было уже сделано после того, как он объявил свое решение в пользу Михаила Александровича. Что касается принятия этого условия, то Гучков не «подчинился», а «согласился», отказавшись даже от предложения царя «еще раз подумать». Протокол кроме того показывает, что именно Гучков был инициатором принятия нового варианта: Шульгин сначала был в полной растерянности и не мог «категорически ответить».

 

Дальше — больше. В своих воспоминаниях А. И. Гучков излагает обстоятельства согласия принять отречение уже так: «Мы с Шульгиным пробовали возражать, но у нас сложилось впечатление, что наши доводы на него совершенно не действуют и что принятое им решение окончательно. Это решение мне не нравилось. Мне казалось, что Михаил фигура не царственная, что ему могут поставить в вину подчинение известным влияниям, отсутствие правительственного и царственного блеска».67 Итак, оказывается Гучков понимал и то, что и Михаил в цари не годится. Оправдываясь через много лет перед друзьями и врагами, он писал: «С маленьким Алексеем в качестве законного государя еще можно было спасти положение. Он явился бы не только символом, но и воплощением монархической власти, и нашлось бы не мало людей, готовых умереть за маленького царя».

 

Действительно, в протоколе есть упоминание о «смягчающих обстоятельствах» передачи трона маленькому Алексею. Но почему же тогда Гучков, непреклонный в решениях и их выполнении, согласился? Неужели его так тронули «чувства отца», о которых так много писал Шульгин в своих воспоминаниях? Ведь сразу же им было указано на известное недоразумение, возникающее при новой «комбинации». «На мой вопрос, — рассказывал Рузский о своей беседе с делегатами после удаления императора к себе, — как, по основным законам, может ли государь отрекаться за сына, они оба не знали. Я йм заметил, как это они едут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. Шульгин ответил, что они вовсе не ожидали такого решения государя. Потолковав немного, Гучков решил, что формула государя приемлема, что теперь безразлично, имел ли государь право или нет».59 Этот юридический порок принятого Николаем II решения тотчас был замечен даже в Ставке генерала Рузского. Болдырев записывал в дневнике: «Манифест производил несколько смутное впечатление, явно нарушался закон о престолонаследии и возникал серьезный вопрос о супружестве нового государя. Данилов] мне говорил, что вопрос этот возникал и на совещании в вагоне, там был указан, правда, не совсем подходящий прецедент с Александром II, женатым второй раз на княжне Долгорукой, но дело в том, что Александр II женился, уже будучи государем».  И действительно, Михаил Александрович еще 17 октября 1912 г. тайно, без разрешения своего брата, обвенчался с Наталией Сергеевной Вульферт (девичья фамилия которой была Шереметьевская, а по первому браку Мамонтова). Только в 1915 г. она была признана Николаем II и ей дан был титул «графини Брасовой» по названию одного из имений Михаила Александровича. После этого супруги возвратились из-за границы. Молва приписывала Михаилу Александровичу подчинение своей жене, или, как деликатно выражался Гучков, «известным влияниям». Так что в глазах монархистов Михаил Александрович был фигурой недарственной и по этой причине.

 

И все же Гучков согласился, да еще. торопил с подписанием отречения. Им руководило, на наш взгляд, все то же чувство, которое Милюков назвал schadenfreude. Именно он поехал за отречением и именно он должен был его привезти. Ведь если бы дело затянулось, переговоры могли перейти в другие руки, к Временному правительству, которое еще неизвестно кого бы назначило, а, стало быть, и вся слава перешла бы куда-то в другое место, и этот фантастический случай «не увенчал» бы политической карьеры Гучкова. И так он был страшно уязвлен тем, что, как ему показалось, Николай II не понял всей торжественности минуты и отнесся очень буднично и как-то нейтрально ко всей процедуре отречения. Гучков, как показали дальнейшие события, надеялся поэтому взять реванш при торжественном оглашении манифеста из своих уст.

 

Из текста манифеста об отречении, который был подписан и принесен делегатами в И час. 40 мин. вечера 2 марта, нас интересует только формула передачи власти. Во-первых, там отмечалось, что решение об отречении принято «в согласии с Государственной Думой». Во-вторых, Михаил обязывался быть в единении с той же Думой. Царь и здесь не написал слова «конституция». Формула гласила: «Заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях па тех же началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу горячо любимой Родине».  Следовательно, Думе и Государственному Совету передавались учредительные функции по выработке договора с верховной властью, и новый царь должен был подчиниться ему и присягнуть.

 

Одновременно царь подписал указы о назначении князя Г. Е. Львова Председателем Совета министров и великого князя Николая Николаевича — верховным главнокомандующим. По просьбе Гучкова и Шульгина указы были датированы двумя часами дня, а само отречение — тремя. Затем изготовлен был дубликат акта отречения, который был оставлен в штабе Северного фронта у Рузского «на всякий случай». После этого царь, теперь уже «бывший», простился с Гучковым и Шульгиным, а затем с генералами Рузским и Даниловым. Дело было сделано. Но не так, рак хотелось бы Милюкову там, в Петрограде, в Таврическом дворце.

 

После получения на руки экземпляра отречения Гучков отправил две телеграммы: одну Родзянко в Петроград, излагающую суть принятого решения (передача престола Михаилу Александровичу), а вторую в Вырицу, генералу Н. И. Иванову («Тороплюсь Петроград, очень сожалею, не могу заехать. Свидание окончилось благополучно». ). Затем около трех часов ночи  специальный поезд Гучкова и Шульгина отправился в Петроград, а литерный поезд отрекшегося императора — в Могилев.

 

Центр событий с этой минуты вновь переместился в Петроград. Как вспоминал впоследствии Милюков, «в Петербурге ночь на 3 марта в ожидании отречения прошла очень тревожно. Около трех часов ночи мы получили в Таврическом дворце первые известия, что царь отрекся в пользу великого князя Михаила Александровича. Не имея под руками текста манифеста императора Павла о престолонаследии, мы не сообразили тогда, что самый акт царя был незаконным. Он мог отречься только за себя, но не имел права отрекаться за сына... замена сына братом была несомненно тяжелым ударом, нанесенным самим царем судьбе династии — в тот самый момент, когда продолжение династии вообще стояло под вопросом. К идее о наследовании малолетнего Алексея публика более или менее привыкла, эту идею связывали, как сказано выше, с возможностью эволюции парламентаризма при слабом Михаиле. Теперь весь вопрос открывался вновь, и все внимание сосредоточивалось на том, как отнесется великий князь к своему назначению».

 

Среди большинства членов Временного комитета возникла паника. Резкая оппозиция династии, проявившаяся днем 2 марта в Таврическом дворце, уже тогда напугала многих вчерашних монархистов. Когда же они узнали, что через несколько часов будет провозглашен в России император Михаил, то положение стало казаться им совсем безнадежным. Родзянко вместе с князем Львовым немедленно выехали в Военное министерство, чтобы по прямому проводу поговорить с генералом Рузским.

 

Вызвав его к аппарату, Родзянко потребовал, чтобы царский манифест пока не публиковался. Свое требование он объяснил так: «Дело в том, что с великим трудом удалось удержать в более или менее приличных рамках революционное движение, но положение еще не пришло в себя, и весьма возможна гражданская война. С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича помирились бы может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо. Прошу принять все зависящие от вас меры, чтобы достигнуть отсрочки».

 

Генерал Рузский был весьма раздосадован и не мог удержаться, чтобы не высказать своего неудовольствия поведением Гучкова и Шульгина: «Очень сожалею, что депутаты, присланные вчера, не были в достаточной мере освоены с той ролью и вообще с тем, для чего они приехали». Родзянко вступился за них, говоря, что винить депутатов нельзя — ведь революция! И дальше в его словах содержится свидетельство того, что сам Родзянко в этот момент уже отказался от мысли отстаивать монархию и решил пожертвовать Михаилом: «После долгих переговоров с депутатами рабочих удалось прийти, только к ночи сегодня, к некоторому соглашению, которое заключалось в том, чтобы было созвано через некоторое время Учредительное собрание для того, чтобы народ мог высказать свой взгляд на форму правления...

 

Войска мало-помалу приводятся в порядок, но провозглашение императором Михаила Александровича подольет масла в огонь и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому... При предложенной форме возвращение династии не исключено. И желательно, чтобы примерно до окончания войны продолжал действовать верховный совет (Родзянко имел в виду Временный комитет Думы. — В. С.) и ныне действующее [назначенное] нами Временное правительство».  Со всем этим соглашался и тишайший князь Львов, который сам от себя не произнес ни слова.

 

Что же предпринять? — спрашивал Рузский. Делая вид, что манифеста не было, равно как и дарованного царем назначения князя Львова, Родзянко отвечал: «Сегодня нами сформировано правительство с князем Львовым во главе, о чем всем командующим фронтами посланы телеграммы. Все остается в таком виде: верховный совет, ответственное министерство и действия законодательных палат до разрешения вопроса о конституции учредительным собранием. Против распространения указов о назначении верховным главнокомандующим ничего не возражаем. До свидания.

 

—        Скажите, кто во главе верховного совета?

—        Я ошибся, не верховный совет, а временный комитет Государственной Думы под моим председательством».  Итак, Родзянко, высказавшись против передачи императорской власти Михаилу Александровичу, прочил себя чуть ли не в президенты. «Верховный совет», сиречь Временный комитет Думы, ставился им на место верховной власти, т. е. царя, перед ним должно было быть ответственно Временное правительство. А работа нынешних Думы и Государственного Совета продолжадась бы до конца войны. Видимо, после войны мыслилось ему и Учредительное собрание.

 

Пока шел этот разговор, в Таврическом дворце разыгрывалась своя драма. Новоиспеченные министры и члены Временного комитета ожесточенно спорили о том, что делать. В каком направлении воздействовать на великого князя: упрашивать ли его принять корону, или отговаривать от нее? За этим стоял еще более серьезный вопрос — быть ли России республикой, или оставаться монархией? «Один ночной эпизод меня в этом окончательно убедил, — вспоминал Милюков. — Мы сидели втроем в уголке комнаты: я, Керенский и Некрасов. Некрасов протянул мне смятую бумажку с несколькими строками карандашом, на которой я прочел предложение о введении республики. Керенский судорожно ухватился за кисть моей руки и напряженно ждал моего ответа. Я раздраженно отбросил бумажку с какой-то резкой фразой по адресу Некрасова. Керенский грубо оттолкнул мою руку. Он еще вечером объявил себя республиканцем в Совете р. и с. д. и подчеркнул свою роль „заложника демократии". Начался нервный обмен мыслей. Я сказал им, что буду утром защищать вступление великого князя на престол. Они заявили, что будут настаивать на отказе. Выяснив, что никто из нас не будет молчать, мы согласились, что будет высказано при свидании только два мнения: Керенского и мое — и затем мы предоставим выбор великому князю. При этом было условлено, что, каково бы ни было его решение, другая сторона не будет мешать и не войдет в правительство».

 

Вероятно, это джентльменское соглашение было достигнуто часов в шесть утра, потому что уже в начале седьмого Керенский звонил на квартиру князя Путятина, где, как выяснилось, ночевал великий князь Михаил Александрович. Адъютант, по требованию Керенского, немедленно разбудил великого князя, который, узнав в чем дело, сказал, что ждет членов Временного правительства и Временного комитета Государственной думы. Он еще не знал, что со станции Сиротино Николай II послал ему телеграмму, титулуя «его императорским величеством Михаилом». В телеграмме говорилось: «События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».

 

Итак, утром 3 марта на квартире князя Путятина в доме .№ ,12 по Миллионной улице состоялось это совещание, которое формально покончило с монархией в России и оставило Времен- ноё правительство один на один с революционным народом. В подъезде и на лестнице стоял караул из солдат Преображенского полка, казармы которого были как раз рядом. Мимо них проходили члены Временного правительства, которых еще плохо знали в лицо. Войдя в квартиру, Милюков столкнулся с самим великим князем, который был внешне в веселом расположении духа. «А что, хорошо ведь быть в положении английского короля? — обратился он к Милюкову, — очень легко и удобно!» Тот ответил: «Да, Ваше величество, очень спокойно править, соблюдая конституцию».  Кроме Милюкова сюда прибыли князь Г. Е. Львов, А. Ф. Керенский, Н. В. Некрасов, М. И. Терещенко, И. В. Годнев, В. Н. Львов. Были также М. А. Караулов, И. Н. Ефремов и, разумеется, М. В. Родзянко. В это время А. И. Гучков и В. В. Шульгин еще отсыпались в поезде, который вез их в Петроград.

 

Собрались все в большой комнате, гостиной Путятиных, и Родзянко открыл заседание. В своей вступительной речи он доказывал необходимость отречения Михаила Александровича, вернее его отказа от престола, передаваемого ему. Николаем II. Милюков мог теперь причислить Председателя Думы к своим противникам, к противникам сохранения монархии. И как быстро состоялась эта перемена! Еще несколько месяцев назад Родзянко протестовал, когда в его доме заходил разговор о необходимости заставить Николая II отречься от престола в пользу сына. «Я присягал!» — кричал он тогда. А сейчас этот «убежденный монархист» первым уговаривал великого князя поставить крест на романовской династии.

 

Затем выступил Керенский. Краткое содержание его речи дошло до нас в двойной передаче, правда, очень близко отстоящей от самого события. 31 марта 1917 г. великий князь Андрей Владимирович встретился в Кисловодске с Карауловым, который подробно рассказал князю об этом эпизоде. Андрей Владимирович немедленно занес его рассказ в свой дневник: «Керенский наиболее ярко характеризовал момент. Он заявил, что поступился всеми своими партийными принципами ради блага отечества и лично явился сюда. Его могли бы партийные товарищи растерзать, но вчера ему удалось „творить волю партии" и ему доверяют. Вчера еще он согласился бы на конституционную монархию,  но сегодня после того, что пулеметы с церквей расстреливали народ, негодование слишком сильное, и Миша, беря корону, становится под удар народного негодования, из-под которого вышел Ники. Успокоить умы теперь нельзя, и Миша может погибнуть, с ним и они все».

 

За ним выступил Милюков, единственный в тот момент защитник монархии. «П. Н. Милюков, — писал он о себе в третьем лице, — развил свое мнение, что сильная власть, необходимая для укрепления нового порядка, нуждается в опоре привычного для масс символа власти. Временное правительство одно, без монарха, говорил он, является „утлой ладьей", которая может потонуть в океане народных волнений, стране при таких условиях может грозить потеря всякого сознания государственности и полная анархия раньше, чем соберется Учредительное собрание; Временное правительство одно до него не доживет и т. д.».  Дело было не в том, что для Милюкова монархия была лучше республики, и не в том, что он был монархистом «по убеждению». Им, как нам кажется, руководил трезвый политический расчет.

 

Действительно, зачем до Февраля разрабатывались планы замены на престоле Николая II малолетним Алексеем при регентстве Михаила? Для того чтобы не допустить революционного взрыва, близость которого ощущалась всеми. Для того, чтобы мирным путем устранить вопиющие пороки режима, устранить те тормоза в развитии общественной и государственной жизни, которые казались лидерам буржуазной оппозиции особенно заметными в сравнении с «великими демократиями» Запада. Пример Англии был особенно близок Милюкову. Он как будто доказывал, что парламентский строй может утвердиться и без свержения монархии, путем ее приспособления к конституционному строю и современным требованиям. Эволюционный путь обещал меньшие издержки для государства, особенно ведущего войну. Продолжение же войны для Милюкова и его соратников было основой дальнейшего развития Российского государства, рассматривалось ими как первейшая жизненная потребность.

 

Теперь планы идеологов и политиков империалистической буржуазии изменились. Революцию предотвратить не удалось. Она стала фактом. В этих условиях сохранение монархии должно было, по мысли этих людей, затормозить дальнейшее развитие народной революции, обуздать движение масс, или «анархию», на милюковском языке, помочь сохранению власти в руках империалистической буржуазии. Если раньше лидеры оппозиции опирались в своих планах на широкое общественное недовольство, на сочувствие и поддержку буржуазии и либеральной интеллигенции, надеясь привлечь на свою сторону армию и даже часть рабочих, то теперь громадные общественные группы, и прежде всего демократические, сразу отшатнулись от идеи сохранения монархии, народные же массы показали к тому же и свое антибуржуазное лицо. Теперь Милюков, а с ним и Гучков, могли в своих планах опереться на отсталые слои общества, которые раньше ими же третировались как черносотенные, на самые темные элементы среди казачества и солдат, которых собирались связать присягой на верность новому императору. Царь, хоть и лишенный атрибутов самодержавия, представлял «привычный символ власти» и должен был служить зонтиком, прикрывающим Временное правительство от революционного ливня, от все расширяющихся требований «социалистов».

 

Но большинство коллег Милюкова оказались лишенными той доли проницательности и политического расчета, которые проявлял в данном случае он сам. Страх перед революцией, встававшей перед ними в виде рыжих солдатских шинелей, заполонивших Таврический дворец, оказался сильнее доводов рассудка. Им хотелось скорее загнать эту массу назад, в казармы, а иного способа, кроме как подчиниться на время ее воле, они не видели. Для этого они готовы были теперь пожертвовать Михаилом, как только что пожертвовали Николаем и его сыном. Милюков оказался в одиночестве. Как он вспоминал: «Вопреки нашему соглашению, за этими речами полился целый поток речей — и все за отказ от престола».

 

В это время на Варшавский вокзал прибыли Гучков и Шульгин. Их уже ждали и заставили выступать на митингах перед солдатами и рабочими. Вдруг к Шульгину подошли и сказали, что его требует к телефону Милюков. Дело в том, что Милюков считал текст манифеста неудовлетворительным, поскольку в нем не было упоминания об Учредительном собрании. Потому-то он и разыскивал Гучкова и просил его немедленно приехать на Миллионную 12, где уже собралось правительство и великий князь Михаил Александрович. Шульгин отправился за Гучковым, которого тем временем едва не растерзали рабочие за провозглашение здравицы новому императору. С трудом удалось им уйти из железнодорожных мастерских, сесть в присланный за ними! автомобиль и уехать. По пути они видели расклеенные по городу плакаты с извещением об образовании Временного правительства. Из них Гучков узнал, что он не только военный министр, но и морской. Когда делегаты входили в квартиру князя Путятина, там шел ожесточенный спор. Милюков, видя, что в числе сторонников отказа от престола все, кроме него, попросил слова второй раз. Керенский убеждал Родзянко слова ему не давать. После долгих препираний решено было все-таки дать ему возможность защитить свою точку зрения еще раз.

 

«Я был поражен тем, — вспоминал Милюков, — что мои противники вместо принципиальных соображений перешли к запугиванию великого князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента. Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру — за всю Россию — и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которую мы на себя взяли».  Но Милюков в запальчивости предлагал фантастический план — взять автомобили и ехать в Москву, где провозгласить Михаила императором, собрать войска и под его знаменами двинуться на Петроград.

 

Предложение начать гражданскую войну (а именно это по существу предлагал Милюков) не встретило сочувствия. Наоборот, он еще больше напугал собравшихся. Лишь прибывший на заседание Гучков выступил на его стороне, но выступил как-то вяло. Позднее он писал в своих воспоминаниях: «У меня были еще надежды спасти положение, когда мы с Милюковым убеждали Михаила Александровича не отказываться от переданного ему братом престола».  Но оба этих вождя буржуазной оппозиции оказались в тот момент в одиночестве, и великий князь не мог не согласиться с мнением большинства.

 

До этого момента он молчал, а после того, как высказались все, попросил время подумать и удалился в соседнюю комнату вместе с М. В. Родзянко и Г. Е. Львовым. Вскоре они вышли оттуда, и великий князь объявил, что решил не принимать верховную власть до решения Учредительного собрания. Многие участники совещания возликовали. Керенский, как известно, подбежал к великому князю, затряс его руку и сказал примерно так: «Ваше величество, Вы благородный человек, я всем буду рассказывать это». Н. В. Некрасов немедленно сел писать проект нового акта. Но на сей раз решено было послать п за юристами.

 

Милюков заявил, что, согласно предварительной договоренности, он из состава Временного правительства выходит. Его примеру последовал и Гучков. Они покинули совещание и вместе уехали. Когда в 3 часа дня Набоков, вызванный для редактирования манифеста Михаила Александровича, приехал на квартиру князя Путятина, он застал в одной из комнат Шульгина и Г. Е. Львова. Последний рассказал о всех событиях. «Тут же кн. Львов прибавил, — писал впоследствии Набоков, — что в результате этого решения Милюков и Гучков выходят из состава Временного правительства. „Что Гучков уходит, это не беда: ведь оказывается (sic!), что его в армии терпеть не могут, солдаты его просто ненавидят. А вот Милюкова непременно надо уговорить остаться. Это уж дело ваше и ваших друзей, помочь нам"». 

 

Набоков и барон Нольде принялись за составление акта, отвергнув черновик Некрасова как неподходящий.  Часа через три проект был готов. В этом документе впервые открыто говорилось об Учредительном собрании: «Одушевленный со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского».  Акт этот находился, таким образом, в соответствии с уже опубликованной декларацией Временного правительства. Для тех из российских граждан, которые еще находились в плену традиционного монархизма, он разрешал последние сомнения: от имени верховной власти освящалась идея Учредительного собрания и всеобщих выборов. Такое же благо- словление получало и само Временное правительство: «... прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти, впредь до того, как созванное на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».

 

Это место акта было ударом по притязаниям Родзянко на верховную власть. Здесь, конечно, признавалась роль Думы: правительство именовалось «возникшим по почину Государственной Думы», но только за Учредительным собранием признавалась «вся полнота власти». А ведь Родзянко собирался сделать правительство ответственным перед Временным комитетом Думы. Любопытна реакция Николая II на отказ Михаила от верховной власти, запечатленная в его ^дневниковой записи от 4 марта: «Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость». Вот какова была «любовь к России» у отрекшегося самодержца, если даже элементарное правило нормальной государственной жизни — всеобщие выборы — он называл «гадостью»! Видно спохватившись, он продолжил: «В Петрограде беспорядки прекратились, лишь бы так продолжалось дальше».

 

Акт об отречении Михаила Александровича был подписан и отправлен в государственную типографию. Весть об этом вскоре облетела весь город. Толпы народа, все так же заполнявшие улицы, с ликованием читали экстренный выпуск «Известий Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», где крупными буквами было написано, что Николай II отрекся в пользу Михаила, а «Михаил отрекся в пользу народа».

 

Временное правительство переживало в этот момент свой первый кризис. Два главных министра — иностранных дел и военный — заявили о своей отставке. По просьбе князя Г. Е. Львова все влиятельные друзья обоих политических деятелей отправились к ним на квартиры, чтобы уговорить их вернуться в состав Временного правительства.

 

Милюков в это время после четырех бессонных ночей спал мертвым сном. В седьмом часу вечера его едва добудились. «Передо мной была делегация от Центрального комитета партии: Ви- навер, Набоков, Шингарев. Все они убеждали меня, что в такую минуту я просто не имею права уходить и лишать правительство той доли авторитета, которая связана с занятой мной позицией. Широкие круги просто не поймут этого. Я уже и сам чувствовал, что отказ невозможен, — и поехал на вечернее заседание министров. Там я нашел и Гучкова».  Того в свою очередь «обрабатывали» его ближайшие сподвижники. Около 7—8 часов вечера 3 марта 1917 г. Временное правительство снова собралось в своем полном составе в Таврическом дворце. Теперь были выяснены отношения ко всем «факторам» революции: Дума с Родзянко была отодвинута в сторону, хотя за ней и признавалась роль организации, положившей «почин» созданию Временного правительства; Совет рабочих депутатов согласился с созданием нового правительства, обещая ему условную поддержку; Николай II свергнут, а Михаил был вынужден отречься от престола, не взойдя на него.

 

 

К содержанию: ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

 

Смотрите также:

 

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО. Законодательная политика.  что такое временное правительство

 

Отречение от престола Николая...  Петроградский Совет и Временное правительство

 

Временное правительство Львова  Судебная политика Временного правительства 1917

 

Двуглавый орел герб Временного правительства  Упразднение полиции после Февральской революции.

 

Петроград. Петроградский Совет и Временное правительство.

 

Последние добавления:

 

Отложения ордовика и силура   Образование нефти и природного газа  Политическая экономия   золотодобыча   Археоастрономия