ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИИ В 1917 ГОДУ

ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. Четвертая Государственная дума. Кадеты и октябристы. РСДРП. Петроградский Совет рабочих депутатов

 ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ОБРАЗОВАНИЕ ДВОЕВЛАСТИЯ. ЛИДЕРЫ БУРЖУАЗНОЙ ОППОЗИЦИИ

23 февраля 1917 г. по призыву большевиков и других подпольных организаций рабочие и работницы готовились отпраздновать Международный женский день. Междурайонный комитет РСДРП, поддерживавший в те дни близкие связи с петроградскими большевиками, выпустил листовку, обращенную к работницам, с призывом выступить вместе с рабочими-мужчинами «в дружной борьбе против правительства и заводчиков». Листок содержал лозунги: «Долой самодержавие! Да здравствует революция! Да здравствует Временное революционное правительство! Долой войну!».  Революционные партии ожидали в этот день митингов, забастовок и даже демонстраций. Однако события неожиданно переросли даже самые оптимистические прогнозы. К 9— 10 часам утра забастовало 10 предприятий, расположенных в первом участке Выборгской части — вдоль Большого Сампсониевского проспекта. На улицу вышло свыше 27 тыс. рабочих.  Забастовавшие рабочие устремлялись на другие заводы и добивались там прекращения работы, часть выборжцев отправилась на Петроградскую сторону, где во второй половине дня также начались забастовки. Появились лозунги: «Долой войну!», «Долой самодержавие!». Царило приподнятое, радостное ^настроение. Возбужденные рабочие решили пробиваться к центру города.

В это время на заседании Государственной думы под председательством М. В. Родзянко после обсуждения продовольственного вопроса перешли к прениям по внесенному фракциями меньшевиков и трудовиков запросу о забастовках на ряде заводов. Выступая первым по этому поводу, меньшевик М. И. Скобелев сказал: «... гг. члены Государственной Думы! Страна с катастрофической быстротой стремится навстречу каким-то грозным событиям. Мысль не успевает за действительностью. Мы сегодня лишь утром внесли запрос о том, что творится на двух грандиозных заводах, на Путиловском и Ижорском,  а теперь, когда выходим на кафедру, приходится говорить о более грозных событиях, имеющих место не только на территории заводов, но и на рабочих улицах и даже уже в центре города. Что же происходит яа улице? Эти несчастные полуголодные дети и их матери, жены, хозяйки, в течение двух лет безропотно смиренно стоящие у дверей лавок и ждавшие хлеба, наконец, вышли из терпения и, может быть беспомощно и еще безнадежно вышли мирно на улицу, и еще безнадежно взывают: хлеба и хлеба! А за ними вслед их мужья, рабочие, которые за последнее время, идя рано утром на завод, не могут запастись несчастной крохой хлеба для того, чтобы уже на территории завода закусить, они вышли на улицз и беспомощно может быть еще, скажу я, ищут ключа для разрешения этого вопроса и всех проклятых вопросов вообще. Они ищут ключа и беспомощно хватаются за ключ трамвайного мотора для того, чтобы остановить движение и сказать вам: „дайте хлеба или мы не отдадим ключа.. ."».

В этой речи заметно стремление представить начавшееся движение исключительно как бессознательное, рожденное прежде всего нехваткой хлеба. Между тем в те же самые часы оно отчетливо проявило свою антиправительственную направленность. Рабочие Выборгской и Петроградской стороны, Рождественского района от 4 до 5 часов дня сумели прорвать полицейскую заставу на Александровском (ныне Литейном)" мосту. Вы- боржцы сняли с работы рабочих Орудийного завода и заполнили Литейный проспект. Около часу потребовалось полиции, чтобы очистить его от демонстрантов. Несколько полицейских получили ранения, всюду слышались возгласы: «Хлеба!», «Долой самодержавие!», «Долой войну!». Современпый историк Февральской революции И. П. Лейберов не отрицает большого удельного веса стихийных выступлений в событиях 23 февраля. Хотя до 30% забастовщиков на Выборгской стороне стремились организоваться, построиться в колонны и устроить демонстрации, основная часть примкнувших к забастовке не приняла участие в активных действиях и разошлась по домам. В значительной степени стихийный характер движения подтверждается и большим числом разгромов магазинов —15 (хотя 5 из них, как установил Лейберов, была разгромлена не рабочими, а уголовниками и хулиганами) ,

В Государственной думе на трибуне М. И. Скобелева сменил А. Ф. Керенский, здтем выступил А. И. Шингарев, заявивший, что Дума должна потребовать от власти «наконец, чтобы она или сумела справиться с делом, или убралась вон из государства». В целом думские деятели не увидели в начавшемся движении чего-то более крупного, чем обычные продовольственные беспорядки. Об этом говорила и «формула перехода», внесенная П. Н. Милюковым, ограничивавшаяся предложениями по улучшению продовольственного снабжения населения. Правда, там же значилось, что на заводах к делу снабжения должны быть привлечены «сами рабочие».

Министр внутренних дел царского правительства А. Д. Протопопов, встревоженный событиями, но видевший в них также исключительно «продовольственные волнения», обратился с требованием к генералу С. С. Хабалову, главнокомандующему Петроградском военным округом, о выпуске специального обращения к населению, в котором бы говорилось, что хлеба в городе достаточно. Вечером Протопопов самолично предпринял объезд центра города на автомобиле и убедился, что порядок восстановлен. Демонстранты, в том числе и прорвавшиеся в центр города, были уже разогнаны, а трамвайные вагоны (их было остановлено около 30) отвезены в парки. По полицейским данным, 23 февраля 1917 г. бастовало около 90 тыс. рабочих почти 50 предприятий. ' Поздним вечером 23 февраля на конспиративной квартире в Новой деревне собралось объединенное заседание членов Русского бюро ЦК РСДРП (б) и Петербургского комитета большевиков. Как утверждал А. Г. Шляпников в своих воспоминаниях, «начавшееся 23 февраля движение в тот день мы не считали еще началом решительного наступления на царский трон». Руководители большевиков, отнесясь к движению «со всей осторожностью и внимательностью», рекомендовали расширять его и не ограничивать какими-либо сроками. На следующий день назначалась антивоенная демонстрация на Невском проспекте и митинг у Казанского собора, принято было решение об усилении агитации среди солдат петроградского гарнизона.

И действительно, события 24 февраля стали еще более внушительными, чем накануне. По данным полиции, бастовало уже до 200 тыс. рабочих. На Выборгской стороне, где забастовало почти 75 тыс. человек,  рабочие, собравшись на своих предприятиях, сразу же устраивали митинги. Там ораторы, среди которых было немало большевиков, призывали выходить на улицу, на демонстрации. Демонстранты с пением революционных песен шли к Литейному мосту. В пути на них напала полиция и казаки, пытавшиеся рассеять толпу. Рабочие расходились, но потом снова собирались. Неоднократно прорывались они через Литейный мост. Полицейских, разгонявших демонстрации, встречали кусками льда, деревянными лопатами и скребками. Видя, что полиция не в состоянии справиться с движением своими силами, градоначальник А. П. Балк обратился к генералу Хабалову за поддержкой. Тот отдал распоряжение о выделении соответствующих нарядов войск.

Забастовки в этот день охватили почти все районы города, рабочие упорно стремились в центр Петрограда. Около трех часов большой части их удалось прорваться на Знаменскую площадь, и там, у пьедестала памятника Александру III, начался митинг. Слышались крики: «Да здравствует республика!», «Долой полицию!». Люди кричали «ура» в адрес казаков 1-го Донского полка, которые наблюдали за действиями толпы, но не препятствовали им. В ответ казаки отвечали поклонами. А 15 конных городовых рабочие и подростки прогнали поленьями, камнями и осколками льда."

Между тем еще в И час. 27 мин. под председательством Н. В. Некрасова продолжила работу Государственная дума. Возобновились прения по продовольственному вопросу. Они шли довольно вяло, первый перерыв от часу до двух дня был сделан во время большой речи прогрессиста А. С. Посникова, содержащей убедительную критику правительственных мероприятий по продовольствию. Посникову долго хлопали слева и в центре, раздавались даже отдельные хлопки на правых скамьях. Потом поднялся председатель. В течение первой половины заседания и особенно в перерыв члены Думы постепенно узнавали о масштабе событий за стенами Таврического дворца. Бюро Прогрессивного блока спешно решило обратиться с вопросом к Председателю Совета Министров о том, какие меры принимает правительство для урегулирования продовольственного вопроса в Петрограде? С обоснованием вопроса выступил Шингарев. «Я позволил себе думать, — восклицал он, — что, наконец, эти глухие уши услышат наш голос и ответят, если они способны что-либо ответить, какие меры приняли они, наконец, чтобы волнения на почве недостатка хлеба в крупнейших центрах России были устранены, и чтобы местные люди, население сами взяли в свои руки дело продовольствия,— иначе, не избежать беды».

Итак, кадеты не хотели слышать крики уличных демонстрантов: «Долой монархйю!», «Да здравствует республика!». Они продолжали расценивать движение как стихийные продовольственные беспорядки, видели в начавшейся по сути революции нечто непредвиденное, мешающее их правилам борьбы с правительством, и поэтому к правительству обращались с требованием прекратить эти «волнения». Однако они не прочь были использовать их для критики правительства и заработать на этом политический капитал. Такое намерение ясно проглядывает в темпераментной речи Ф. И. Родичева. Тут были и гневные обличения в адрес власти, и прозрачный намек на Протопопова, имя которого сделалось нарицательным. От лица голодного народа Родичев потребовал призвать к власти людей, «которым вся Россия может верить», и 'удаления от нее тех, «которых вся Россия презирает».

А что же делали в это время презираемые всей Россией правители? Главнокомандующий Петроградским военным округом генерал Хабалов созвал совещание по прекращению беспорядков. Там присутствовал Протопопов, все полицейские начальники и уполномоченный по продовольствию Петрограда В. К. Вейс. Результатами этого совещания были решения следить за более правильным распределением муки по пекарням и произвести обыски и аресты среди революционеров, намеченных к этому охранным отделением. Военный министр А. А. Беляев советовал Хабалову стрелять из пулеметов поверх голов рабочих, переходивших по льду Неву, но главнокомандующий медлил и приказа об открытии стрельбы в течение 24 февраля не отдал. Войска лишь уговаривали толпу разойтись или теснили ее, казаки были настроены еще более мирно и даже не имели нагаек.

С часу до шести в Мариинском дворце проходило заседание Совета министров, сугубо деловое, «беспорядков» как будто и не было. В то же время, когда Председатель Совета министров кн. Н. Д. Голицын возвращался к себе домой с этого заседания, то его машина уже не могла проехать обычным путем на Моховую улицу через Караванную, — пришлось объезжать Невский, запруженный людьми. Протопопов, напротив, еще «не замечал тревожных явлений в поведении толпы». Обедать он поехал к шталмейстеру Н. Ф. Бурдукову, состоявшему при Министерстве внутренних дел. На обед были приглашены Н. А. Маклаков, А. А. Римский-Корсаков.

А в Думе уже ораторствовал меньшевик Н. С. Чхеидзе. «Игнорирование улицы, — обращался он к членам Прогрессивного блока, — это свойство и правительства, и многих из вас. Но улица уже заговорила, и с этой улицей теперь нельзя не считаться». Он обвинял блок в попытках заключения нового компромисса с правительством, доказывал, что члены блока не делают главного вывода из событий: а именно, что с царским правительством нельзя вести переговоры. Единственный выход — «борьба, которая в скором времени могла бы нас привести к упразднению этого правительства и этой системы, и к созданию такого положения, когда народ самодеятельно будет разрешать при помощи своих сил этот вопрос (продовольственный. — В. С.)»-  Но и для Чхеидзе эта «борьба» — пока не более чем красивое слово: что она практически начнется через 72 часа, он и представления не имел. Ведь что предлагала его фракция? Чтобы продовольственное дело было передано в руки городского самоуправления (за это выступали и буржуазные члены Думы) и чтобы рабочим при этом было дано право создать свои продовольственные организации. Затем слово получил А. Ф. Керенский, пульс заседания участился. Керенский говорит нервно, держит в напряжении весь зал. «Ваши слова в этом зале не доходят до народа, их запрещает цензура, — бросает он членам Думы. — Вы возбуждаете народ, а когда он выходит на улицы, чтобы защитить то, что ему дорого, призываете рабочих вернуться к станкам и бросаете массам упреки в измене и провокации». Но и у Керенского лишь общие слова и обращения, и он не ощущает, что грозное и необратимое уже началось ...

Это, как ни странно, заметил даже стоявший в стороне от политической кухни Прогрессивного блока, меньшевиков и эсеров сорокалетний священник С. А. Крылов. Протоколы заседаний Государственной думы сохранили запись его взволнованной речи, с которой он обратился тогда к членам Думы и рассказал о том, чему был свидетелем: «Проходя сюда, в Государственную Думу, будучи на Знаменской площади, я видел, что происходит на Невском проспекте и на других улицах. Я видел сейчас, что громадная масса народа залила, буквально залила всю Знаменскую площадь, весь Невский проспект и все прилегающие улицы, и там я встретил совершенно для меня неожиданное явление, там эта толпа кричит, провожая проходящих мимо нее казаков и полки с музыкой, „ура" ... Когда я спросил, что это значит, почему казакам и проходящим с музыкой войскам кричат „ура", что это за манифестация, мне первый встречный объяснил, что один из полицейских ударил было женщину нагайкой или чем-то другим, но казаки тотчас вступились и прогнали полицию». Оратору шумно аплодировали, кто-то крикнул «Ура!», но в целом члены Государственной думы были несравненно ближе к правительству, которое они так страстно обличали, чем к народу, от имени которого они считали себя вправе говорить.

Дума лишь приняла внесенный кадетами вопрос к правительству да выслушала заявление Родзянко о том, что вечером состоится совещание с представителями правительства о срочных мерах по прекращению продовольственных беспорядков. Следующее заседание Думы было назначено на завтра, 25 февраля.

Вечером 24-го императрица Александра Федоровна, заканчивая свое письмо царю, сообщила ему о двухдневных беспорядках в городе, выражала надежду, что «Керенского повесят» за его речи в 4 Думе, и вновь напоминала: «Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость». А Николай II в этот же момент думал о том, куда отправить детей после кори на отдых, и о том, как хорошо, что он вырвался из Петрограда. «Мой мозг отдыхает здесь, — писал он, — ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания. Я считаю, что это мне полезно...».  Как свидетельствуют записи в дневнике генерала Д. Н. Дубенского, царского историографа, 24 февраля в Ставке было уже официально известно о «беспорядках» в Петрограде, но этому известию не было уделено внимания. Более взволновали царя сообщения о снежных заносах у Казатина, о чем он и написал жене.

Поздно вечером 24 февраля в резиденции царского правительства, в Мариинском дворце, прошло экстренное совещание по' продовольственному вопросу. Идя навстречу нажиму лидеров Государственной думы, правительство обещало продовольственное дело в Петрограде передать в руки городской думы. Голицын и Родзянко были здесь заодно: тому и другойу нужно было потушить пожар «голодных волнений».

Но события уже вышли за пределы возможностей царской власти, а Дума слишком много говорила раньше, чтобы ей повеи рили теперь. Рабочие, за два дня познавшие вкус свободы, не собирались возвращаться к станкам. Они снова вышли на улицы: Нейтральное или даже дружественное поведение войск рождало уверенность: солдаты не будут стрелять в народ. Фактиче-. ски весь Петроград оказался охваченным всеобщей политической стачкой. Протопопов оценивал количество ее участников в 200 тыс. человек, а современные исследователи называют около 300 тыс. рабочих и работниц.  Утром Выборгский районный комитет большевистской партии принял решение о проведении всеобщей стачки, о борьбе против полиции и создании в массах «особо повышенного настроения». Около 9—10 часов утра колонны рабочих двинулись в центр города. На Выборгской стороне рабочие громили полицейские участки, телефонная связь градоначальства с 1 и 2 Выборгскими частями была прервана. Демонстрации рабочих двинулись к Невскому проспекту и из других районов города. Манифестанты могли видеть расклеенные на стенах домов объявления главнокомандующего округом генерала Хабалова, требовавшего, чтобы не позднее вторника, 28 февраля 1917 г., рабочие вернулись на предприятия, к делу, иначе войска будут пополнены новобранцами призывов 1917, 1918 и 1919 гг., пользующимися отсрочками по работе. Но эта угроза не подействовала, к тому же срок ее осуществления оттягивался на целых три дня. Улицы Петрограда вновь заполнились народом. По пути рабочие встречали многочисленные заставы. Солдаты запасных частей петроградского гарнизона по-прежнему относились к толпе нейтрально или дружественно. Офицеры вели себя пассивно — приказов о стрельбе еще не получали. Казаки и кавалерия были явно на стороне демонстрантов. В три часа дня 25 февраля, во время попытки полиции разогнать митинг на Знаменской площади, один из казаков зарубил пристава. Несмотря на отсутствие общего приказа об открытии огня, отдельные случаи стрельбы были. Так, у часовни Гостиного двора (угол Перинной линии и Невского) в ответ на револьверные выстрелы из толпы, спешившиеся кавалеристы открыли огонь. Наблюдатели отмечали в действиях демонстрантов большую организованность, чем в предыдущие два дня, в чем несомненно проявилось стремление большевиков и других нелегальных социалистических групп направить движение и овладеть им. 25 февраля состоялись заседания Русского бюро ЦК РСДРП (б) и Петербургского комитета большевиков, которые приняли решения об усилении борьбы.

Заседание 4 Государственной думы в этот день было весьма кратким. Министр земледелия А. А. Риттих назвал вопрос о положении продовольственного дела в Петрограде справедливым и не терпящим отлагательств. От имени правительства он заявил о согласии передать дело распределения продовольствия в руки Петроградской городской думы. В прениях члены Думы выражали свое сожаление по поводу того, что это решение принято так поздно. А. И. Шингарев заявил, в частности, что, без сомнения, полиция начнет «арестовывать и хватать» представителей общественности, если они попытаются создать свои самодеятельные районные комитеты в помощь городскому самоуправлению. Чхеидзе и Керенский предложили для рассмотрения обсуждаемого проекта собраться на заседание Думы уже в понедельник 27 февраля, а не во вторник, как было запланировано, но это предложение было отклонено. Через 49 минут после начала заседание Думы было закрыто и новое назначено на вторник,28     февраля, на 11 часов.

Что такое три дня при обычном, размеренном течении событий? Родзянко и лидеры Прогрессивного блока, например, не ждали какого-то экстраординарного взрыва и решили, что можно подождать до вторника. А «левые» просили собраться на день раньше, и только. Но никто не мог предположить, что за эти два дня произойдет восстание, а заседание 25 февраля 1917 г. станет последним официальным заседанием 4 четвертой Государственной думы.

В сущности уже 25 февраля игра царского правительства была проиграна. События этого дня оставили глубокий след как в сознании рабочих и демократической части населения, так и в сознании солдат и казаков. Приказа о стрельбе по демонстрантам не было второй день, солдаты, разумеется, не могли видеть в дружественно настроенной толпе «внутреннего врага». Демонстранты же в течение этих дней в большинстве своем уверились, что солдаты и казаки скорее за них, чем заодно с полицией. Ха- балов, Протопопов и другие, ответственные за порядок в столице, все еще думали, что им удастся прекратить движение без кровопролития. Причина этого заключалась отнюдь не в гуманных соображениях. Военный министр Беляев полагал, что трупы на Невском произведут «ужасное впечатление» на союзников. Опасались дурного впечатления и среди солдат Действующей армии, боялись нового 9 января в столице. В 4 час. 40 мин. генерал Хабалов отправил секретную телеграмму начальнику штаба Верховного главнокомандующего М. В. Алексееву в Ставку, в которой события 23—25 февраля характеризовались лишь как забастовка «вследствие недостатка хлеба». Сообщалось об уличных событиях и о том, что «толпа рассеяна». Со своей стороны, Протопопов телеграфировал в Ставку дворцовому коменданту В. Н. Воейкову о забастовке на продовольственной почве, «сопровождающейся уличными беспорядками». Телеграмма кончалась словами: «Движение носит неорганизованный стихийный характер, наряду с эксцессами противоправительственного свойства, буйствующие местами приветствуют войска. Прекращению дальнейших беспорядков принимаются энергичные меры военным начальством. Москве спокойно».

Между тем в Могилеве, в Ставке, куда шли эти сообщения, уже было тревожно. Кто-то приехал из Петрограда и рассказывал о событиях, виденных своими глазами, передавали массу «секретных сведений» и слухов. Но распорядок повседневной жизни Ставки нисколько не изменился. Как обычно, после пятичасового чая Николай И удалялся к себе, просматривал почту из Петрограда и принимал своего начальника штаба Алексеева. В этот день, 25 февраля, он принес царю телеграмму Хабалова. Вскоре был составлен и ответ: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».  Дубенский заметил, что за обедом, продолжавшимся с половины восьмого до половины девятого, «государь как будто тревожен, хотя сегодня по виду был весел». Не' только генерал Алексеев, но и многие другие высшие чины Ставки знали уже о событиях в Петрограде, однако, в соответствии с получаемой информацией, расценивали их только как голодные бунты и происки Думы. Это находит отражение в дневнике Дубенского: • «Из Петрограда тревожные сведения: голодные рабочие требуют хлеба, их разгоняют казаки; забастовали фабрики и заводы; Государственная Дума заседает очень шумно; социал-демократы Керенский и Скобелев взывают к ниспровержению самодержавной власти, а власти нет. Вопрос о продовольствии и стоит очень плохо. Во многих городах, в том числе в Петрограде и Москве^ хлеба нет. Оттого и являются голодные буиТы».  В половине двенадцатого ночи, когда царь в сопровождении ближайших придворных удалялся к себе, Воейковым, вероятно, была доложена и телеграмма Протопопова. В вечерней телеграмме. Александры Федоровны говорилось: «Совсем нехорошо в городе».  Все это не могло не укрепить Николая в мысли о правильности отданного им распоряжения.

Телеграмма с царским приказом о прекращении беспорядков «завтра же» была получена в Петрограде в 9 час. вечера. Для Хабалова это означало одно: необходимость прибегнуть теперь к стрельбе, как самому сильному средству. Соответствующее распоряжение было отдано им после 10 часов вечера на совещании начальников полицейских частей и командиров запасных полков.

А город между тем бурлил. С вечерними сумерками опустели улицы, но за окнами домов проходили встречи, собрания, бесконечные совещания и разговоры. В помещении, общества оптовых закупок шло собрание кооператоров, среди участников которых "было много кадетов и членов социалистических партий. Меньшевики-оборонцы заняли помещение Центрального военно-промышленного -комитета. На вечернее заседание Петроградской городской думы, писали очевидцы, «явились члены Государственной Думы' Шингарёв, Чхеидзе, Скобелев. Было много публики, при- тпёдшей прямо с улицы, возбужденной событиями. Обсуждению подлежало решение передать городу продовольственное дело, но заседание превратилось в. политический митинг. В страстных речах ораторы требовали удаления правительства. Во время прений стало известно, что полиция окружила помещение Центрального военно-промышленного комитета и арестовала часть собравшейся там публики. Шингарев звонил премьер-министру Голицыну, ко- тбрцй сказал, что ему ничего об аресте неизвестно. Общественное деятели думали; что правительство, колеблется, готово идти на уступки». 

В речах Керенского и Скобелева содержалось требование создания «ответственного министерства», а в заключении заседание Городской думы приняло резолюцию с требованием свободы слова, собраний, печати и свободы выборов и учреждения, ведающего делами продовольствия.

Родзянко, состоявший в тайных сношениях с великим князем Михаилом Александровичем, братом царя, звонил ему в Гатчину и просил приехать в Петроград. Протопопов усиливал репрессии. Во время арестов в помещении Центрального военно- промышленного комитета, о которых говорилось выше, было задержано два члена рабочей группы этого Комитета, остававшихся еще на свободе, в том числе К. А. Гвоздев. Вечером 25 февраля и в ночь на 26 полиция арестовала также по намеченному ранее плану около 100 представителей различных революционных организаций, в том числе пять членов Петербургского комитета большевиков.  Уже ночыо в градоначальство приехал Протопопов, выслушал доклады об арестах и объявил столичной полиции благодарность. А на квартире кн. Голицына на Моховой улице шло в это время совещание министров. Они находились в растерянности и противоречили друг другу. Общее настроение было скорее пойти на компромисс с Думой. Решено было просить ее «употребить свой престиж для успокоения толпы». Хотели вызвать Родзянко к Голицыну, а министры Покровский и Риттих собирались поехать к Милюкову и Савичу. Голицын намекал и на то, что на пути к соглашению с Думой кое-кому придется пожертвовать собой. Это был прямой намек на Протопопова. Заседание закончилось в 4 часа утра.  В это воскресное утро город еще спал, а в полковых складах ружейных припасов шла работа, готовили патроны для раздачи солдатам.

«26 февраля. В этот день утром, неожиданно, ко мне пришел Петр Бернгардович Струве, — рассказывает Шульгин. — Он был взволнован и полубольной, но предложил мне двигаться к Макла- кову. — У Василия Алексеевича мы узнаем. И Дума рядом... (В. А. Маклаков жил в д. № 4 по Тверской ул., недалеко от Таврического дворца. — В. С.). Мы пошли. Был морозный день, ясный. Ни одного трамвая — трамваи стали, и ни одного извозчика. Нам надо было идти пешком к Таврическому дворцу — это верст пять. Петр Бернгардович еле шел, я вел его под руку. На улицах было совершенно спокойно, но очень пусто. И было это спокойствие неприятно, ибо мы отлично знали, отчего стали трамваи, отчего нет извозчиков. Вот уже три дня в Петрограде не стало хлеба. И этот светлый день был „затишьем перед бурей"».

И действительно, в это утро на улицах долго не появлялся народ. Заводы стояли, рабочие отдыхали. Но в 11—12 часов дня из домов стали выходить одетые по воскресному люди. Они тотчас заметили, что мосты свободны для прохода, что войска стоят только на улицах, открывавших путь на Невский. И именно туда, к этим улицам стали сходиться. Уже известны были привычные маршруты: Знаменская площадь, Невский, сквер у Казанского собора, где в эти три дня шли беспрерывные митинги и манифестации. Около трех часов дня на Невский прорвались огромные массы людей. Напор толпы был так велик, что шеренги солдат не удержали ее в трех местах — у Знаменской площади, у Садовой и у Казанского собора. Начались митинги, пение революционных песен. И вот после предупреждения, а в некоторых местах и безо всякого предупреждения, на Знаменской площади, у Литейного и Владимирского проспектов, у Садовой улицы и у здания Городской думы солдатские шеренги стали стрелять по толпе, оставляя на Невском убитых и раненых. Люди бросались в парадные и дворы, а после прекращения огня снова выходили на проспект. Только в половине пятого дня Невский был очищен от демонстрантов. При этом 4 рота запасного батальона Павловского полка отказалась выступать против народа. Выбежав из здания Конюшенного ведомства, где была расквартирована их рота, на Екатерининский канал и обстреляв взвод конно-полицейской стражи, часть солдат (21 человек) с оружием в руках скрылась в неизвестном направлении.

Демонстранты также выказали враждебное отношение к полиции, пуская в ход револьверы и винтовки, камни и куски льда. Упоминался даже случай взрыва самодельной бомбы. Аресты продолжались. К ночи на 27 февраля полиция арестовала уже 170 человек, собиралась также произвести аресты в помещении дома Елисеева на углу Малой Садовой и Невского, где, по ее данным, должно было состояться совещание «левых» с участием Керенского и Соколова «для обсуждения вопроса о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве таковыми». 

И вот на фоне этих событий буржуазные политики, наконец, начали проявлять большую, нежели в предшествующие дни, активность, не делая, впрочем, ни малейшей попытки вступить в какой-то контакт с рабочими и их руководителями и по-прежнему относясь к движению как к подозрительному и нежелательному. Еще накануне Родзянко побывал у Голицына. Тот, хотя и припугнул Родзянко готовым бланком указа о роспуске Думы, но предлагал «какую-то мировую», просил устроить совещание с участием Милюкова и Савича, лидеров фракций кадетов и октябристов в Думе.  Об этом же, как уже говорилось, шла речь и на ночном заседании Совета министров. Маклаков, «самый умеренный из кадетов и самый умный», «патриот Прогрессивного блока», был, по словам Шульгина, тем самым человеком, который мог стать связующим звеном между Думой и правительством. Он, при состоявшейся в тот день встрече с министром иностранных дел Покровским, потребовал «перемену правительства и назначение новых министров, пользующихся доверием», указывая, что эта мера, может быть, успокоит народ.

Однако, как обоснованно отмечает современный историк В. С. Дякин, Маклаков имел в виду «кабинет бюрократов» из А. А. Поливанова, А. В. Кривошеина, П. Н. Игнатьева во главе с генералом М. В. Алексеевым или каким-нибудь другим.

Пока велись эти переговоры, в комнате № 11 Таврического дворца шло непрерывное заседание бюро Прогрессивного блока, среди множества вопросов обсуждавшее и вопрос о составе правительства — список министров на случай, если им вдруг скажут «давайте ваших людей».  Описывая день 26 февраля, Шульгин упоминает еще о беседе, которую он и Маклаков имели с Керенским и Скобелевым. Последние убеждали членов Прогрессивного блока бороться за смену власти, за приход к ней «правительства доверия», а Маклаков спорил с ними, высказываясь в пользу «толковых и чистых» бюрократов.  Во всяком случае, мысль о том, что наступивший острый критический момент может дать шанс для прихода к власти «лиц, пользующихся доверием страны», возникла в этот день у многих.

Чрезвычайно активным был Родзянко. Днем он пытался вмешаться в события, предотвратить расстрелы. Спрашивал Хабалова: «Зачем кровь?», советовал генералу Беляеву применять против демонстрантов не оружие, а пожарные брандспойты.  Но вечером он отправил в Ставку телеграмму (а копии ее всем главнокомандующим фронтами, прося поддержать его перед царем), содержание которой достаточно хорошо известно историкам:

«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. ..» Правительство парализовано? В тот момент еще нет, но уже утром 27-го его полностью постигает этот паралич. Далее: «Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга...» Тут тоже не совсем так. Беспорядочной стрельбы не было, а восставшей частью, «стрелявшей друг в друга», была только одна рота Павловского полка, быстро приведенная к повиновению. Но все это могло случиться буквально с часу на час. И сгущение красок не было лишь проявлением политической прозорливости Родзянко. Он делал это для того, чтобы побудить царя принять важное решение, о котором говорилось в конце телеграммы: «Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Председатель Думы видел явную антидинастическую направленность движения рабочих масс и городской бедноты (до него дошли сведения о ненадежности войск) , делал отчаянную по-. пытку личным обращением к императору добиться изменения политических сил. Но и эта попытка была бесплодной. Слишком далеко был Могилев от Петрограда. Там было спокойно и чинно, стояла такая мягкая погода, что царь ходил даже без пальто. А главное от «подлежащих лиц» он получал совсем другие известия. Телеграмму Родзянко царь решил оставить без .последствий, поскольку считал ее содержание не отвечающим действительности.

Еще один удар был нанесен Родзянко и Думе указом Совета министров о роспуске Думы от 26 февраля. Занятия Государственной думы и Государственного Совета прерывались, и срок возобновления их назначался «не позднее апреля 1917 года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств».  Это был тот самый указ, которым кн. Голицын грозил Родзянко еще накануне, 25 фёвраля, и который был введен в действие на вечернем заседании правительства в присутствии генерала Хабалова, представителей правой группы Государственного Совета — бывшего премьера А. Ф. Трепова, вновь входившего в силу бывшего министра внутренних дел Н. А. Маклакова и кн. А. А. Ширинского-Ших- матова, внесших предложение немедленно объявить Петроград на осадном положении. Здесь же министры Покровский и Риттих сообщили о результатах своих переговоров с представителями Прогрессивного блока. Теперь, когда на улицах была одержана «победа» и после расстрела демонстрантов центр города находился в руках правительства, Совет министров решил проявить твердость: условия Думы, переданные М. В. Родзянко и В. А. Макла- ковьтм, были признаны неприемлемыми. Более того, было принято предложение кн. Голицына объявить перерыв в работе Думы, по- прежнему видя в ней главный очаг смуты. Пожертвовав требуемыми законом формальностями раопубликования указа о перерыве занятий Думы через Сенат, решили немедленно отпечатать его и доставить Председателю Думы прямо на квартиру. Родзянко был возмущен подобными нарушениями и тем, что его не вызвали для обсуждения и согласования сроков возобновления работы Думы. Он тут же позвонил Милюкову и Савичу и просил их завтра утром пораньше прибыть о Таврический дворец.

Уличные беспорядки, свидетелями которых были и послы союзных с Россией держав, вносили беспокойство в их жизнь. Донесения их осведомителей показывали, что положение царского правительства вряд ли может считаться прочным. Часами дежурили сотрудники посольств в Министерстве иностранных дел, надеясь узнать официальные комментарии по поводу событий.

Около часу. ночи на 27 февраля, возвращаясь к себе домой на Французскую набережную, посол Франции Морис Палеолог повстречал В. А. Маклакова и остановил его. Беседа в 'столь поздний час не казалась им необычной, так как необычными были и сами обстоятельства. По словам Палеолога, кадетский лидер сказал ему: «Мы имеем теперь дело с крупным политическим движением. Все измучены настоящим режимом. Если император не даст стране скорых и широких реформ, волнение перейдет в восстание. А от восстания до революции один только шаг». Посол согласился с ним: «Я сильно боюсь, что Романовы нашли в Протопопове своего Полиньяка. Но если события будут развиваться 'скорым темпом, вам, наверное, придется играть в них роль. Я умоляю Вас не забывать тогда об элементарных обязанностях, которые налагает на Россию война». Маклаков не опроверг столь лестное предположение. Он прочувствованно ответил Палеологу: «Вы можете положиться на меня».

В те же ночные часы А. Д. Протопопов в своем кабинете в Министерстве внутренних дел трудился над составлением очередной телеграммы в Ставку, рисуя положение правительственного ла- гет>я несколько более прочным, чем оно было на самом деле. «Сегодня порядок в городе не нарушался до четырех часов дня,— писал министр, — когда на Невском проспекте стала накапливаться толпа, неподчинявшаяся требованию разойтись. Ввиду сего возле Городской думы войсками были произведены три залпа холостыми патронами, после чего образовавшееся там скопшце рассеялось. Одновременно значительные скопища образовались на Литовской улице, Знаменской площади, также на пересечениях Невского Владимирским проспектом и Садовой улицей, причем во всех этих пунктах толпа вела себя вызывающе, бросая в войска каменьями, комьями сколотого на улицах льда». Без всяких душевных терзаний бывший либерал выводил теперь на бумаге свои подвиги. Вот обещал он валить кровью Россию в случае революции— и заливает. Пусть царь оценит его заслуги! «Поэтому,— продолжал Протопопов, — когда стрельба вверх не оказала воздействия на толпу, вызвав лишь насмешки над войсками, последние вынуждены были для прекращения буйства прибегнуть к стрельбе боевыми патронами по толпе, в результате чего оказались убитые и раненые, большую часть коих толпа, рассеиваясь, уносила с собой. В начале пятого часа Невский был очищен, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Войска действовали ревностно, исключение составляет самостоятельный выход четвертой эвакуированной роты Павловского полка. Охранным отделением арестованы 30 посторонних лиц в помещении группы Центрального военно-промышленного комитета и 136 партийных деятелей, а также революционный руководящий коллектив из пяти лиц. Моему соглашению командующим войсками контроль распределением, выпечкою хлеба, также учетом использования муки возлагается на заведующего продовольствием Империи Ковалевского. Надеюсь, будет польза». Конец телеграммы выглядел уже совершенно успокаивающе: «Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работам. Москве спокойно. М. В. Д. Протопопов».  Эта телеграмма была отправлена из Петрограда в Ставку дворцовому коменданту в 4 часа 20 минут утра 27 февраля 1917 г.

Историческое значение воскресного дня 26 февраля 1917 г. для судьбы революции было огромно. Кровь, пролитая рабочими, сыграла роль катализатора событий. Если в первые дни движение развивалось в какой-то мере стихийно, когда наряду с сознательными пролетариями в нем участвовали и люди, охваченные любопытством, увлеченные толпой (23 февраля в забастовке участвовала только треть петроградских рабочих, 24-го работало около половины предприятий), то теперь, после кровавого урока, любопытство и приподнятое настроение сменилось озлоблением и осознанным желанием продолжать борьбу.

В понедельник они уже говорили о том, что надо строить баррикады (слух об этом дошел даже до Царского Села, и Александра Федоровна написала об этом царю). Малочисленная, но сплоченная организация питерских большевиков агитировала рабочих за выступление, за братание с солдатами, принимала меры к вооружению. На станции Удельная состоялось заседание членов Русского бюро ЦК РСДРП (б) совместно с членами ПК, избежавшими ареста, и работниками Выборгского районного комитета. Судя по воспоминаниям участников этого заседания, было решено призвать рабочих и работниц к решительной борьбе .с самодержавием, к вооруженному восстанию. Бюро ЦК отправило письмо московским большевикам с призывом организовать политические выступления московских рабочих в поддержку петроградцев.

Рабочие окраины готовились к схватке. Уверенность. Протопопова в том, что забастовка теперь пойдет на убыль, была необоснованной.

Но еще более неожиданными для царского режима .оказались последствия стрельбы в народ — моральное состояние солдат запасных батальонов. Отказ 4 роты Павловского полка стрелять «ло своим» и нападение солдат на полицию были лишь естественным лродолжением того настроения, которое раньше заставляло солдат переговариваться с демонстрантами, а казаков — прогонять полицейских. И все же большинство солдат, повинуясь приказу, стреляли. Некоторые стреляли в воздух или поверх голов, другие, и их было немало, — стреляли в людей. А ведь это были не враги, а свои русские люди, может быть, родственники тех, кто стоял в солдатских цепочках, братья и жены тех, кто сидел в окопах. Вот почему вид убитых и раненых произвел на солдат сильнейшее воздействие. Придя к себе в казармы, солдаты были угнетены и недовольны. Многие страдали от этого морального бремени, говорили между собой, что завтра стрелять не будут. Нужен был только чей-то пример, мощный толчок, чтобы разгорелось и солдатское восстание.

26 февраля заставило задуматься и лидеров Прогрессивного блока. Если до этого дня они явно недооценивали значение движения, видя в нем только «голодные беспорядки», то теперь почувствовали угрозу мятежа. Проявилось желание вновь вступить в компромисс с царской властью, помочь ей в борьбе с народной стихией, вырвав в обмен уступку — часть политической власти. Возобновились разговоры о возможной реорганизации правительства, были предприняты определенные шаги для выяснения настроения правительства. Но последнее, убедившись в успешном разгоне воскресных демонстраций, сделало очередной зигзаг: отказалось от переговоров с лидерами Думы и объявило о перерыве в ее занятиях. Такой поворот событий создавал новую ситуацию и для руководителей Прогрессивного блока. Необходимо было или подчиниться, или вступить на путь открытой борьбы. Много раз и раньше лидеры блока предусматривали такую возможность (еще в конце 1916 г. они предлагали в этом случае не подчиняться царскому указу и обратиться к народу с призывом о поддержке Думы). Но впервые жизнь поставила руководство Думы в это положение не в теории, а на практике.

В казармах частей петроградского гарнизона в 6 час. утра 27 февраля начался подъем. Солдаты хмуро одевались, завтракали, разбирали винтовки и шли под командой офицеров на места своих застав. На. Троицкий мост — павловцы, на Александровский — московцы, на Николаевский — финляндцы. Но в центре города, в учебной команде запасного батальона гвардии Волынского полка, солдаты которой были накануне в заставе на Знаменской площади и стреляли в народ, унтер-офицер Кирпичников сговорился со взводными, чтобы утром не отвечать на приветствие командира и отказываться стрелять. Солдаты поддержали их. Когда в начале седьмого часа командир учебной команды штабс-капитан Лашкевич построил солдат, то на его приветствие они ответили криком «Ура!». Лашкевич повернулся и быстро отошел от роты, но был настигнут пулей — выстрелом в спину. Убит был также еще один младший офицер. Волынцы ворвались в полковой цейхгауз, разобрали винтовки, боевые патроны и, стреляя в воздух, выбежали из своих казарм на Парадном переулке. Большинство солдат со своими унтер-офицерами быстро пошли по Парадной улице и Кирочной — снимать Преображенский и Литовский полки, расположенные рядом. В роте было всего 1500 человек, но в течение получаса количество восставших увеличилось во много раз. Преображенцы и литовцы примкнули к солдатам Волынского полка и двинулись, продолжая стрелять в воздух, <к Литейному проспекту. По дороге они присоединили к себе солдат 6 запасного саперного батальона, квартировавших в казармах на Кирочной ул. К 7 часам утра общее число восставших солдат дошло уже до 25 тыс. человек.

Из подъездов домов выбегали люди и также пополняли ряды восставших. Вскоре весь Литейный от Бассейной улицы до Шпалерной, Кирочная, Фурштадтская, Сергиевская, Захарьевская были заполнены людьми. Солдаты заняли Орудийный завод и завод «Старый Арсенал», рабочие помогли им в этом. Немедленно был подожжен Окружной суд, занимавший на Литейном квартал между Захарьевской и Шпалерной. Восставшие освободили заключенных из расположенного тут же Дома предварительного заключения. Затем часть солдат направилась на Александровский (Литейный) мост, где путь им преградила застава Московского полка. После непродолжительной заминки московцы расступились и пропустили восставших, которые тут же, в районе Финляндского вокзала, соединились с рабочими Выборгской стороны.

Выборгская сторона явилась другим центром восстания рабочих, бастовавших еще с 23 февраля. Перед началом утренней смены на большинстве заводов района состоялись митинги, после которых рабочие с лозунгами, с пением революционных песен вышли на улицы. Кое-где громили оружейные магазины и склады, отнимали оружие у полицейских. Среди рабочих появились люди, вооруженные револьверами, охотничьими ружьями и даже казенными трехлинейками. Массы рабочих направлялись к Литейному мосту и Финляндскому вокзалу. Последний был буквально залит толпой и перешел в руки восставших, превратившись в центр движения на Выборгской стороне. На Петроградской стороне большая толпа из рабочих, студентов и других жителей города собралась около въезда на Троицкий мост, но воинская застава долго их сдерживала. Вышли на улицы также рабочие Нарвского района, Петергофского, Александро-Невского и других пролетарских частей Петрограда. Февральское восстание началось. «27 февраля 1917 г. я был разбужен у себя на квартире криками, раздававшимися с улицы (Захарьевской, ныне — Каляева. — В. С.), — вспоминал В. Н. Львов. — Я поспешно вскочил. Выло восемь часов утра. Я подошел к окну, поднял штору и увидел массы солдат, шедших с ружьями по Захарьевской в направлении Литейной. Я тотчас понял, в чем дело, быстро оделся и разбудил офицера, ночевавшего у меня. Он посмотрел в окно, схватил шапку и, размахивая ею, вскричал: „Я поведу солдат во дворец и переворот совершится!"... Я вышел из дому. На Литейной против Окружного суда к солдатам, шедшим с оружием, но без офиперов, присоединились рабочие, начался митинг, крики „ура"с, и под влиянием зажигательной речи Хрусталя (Г. С. Хрусталев-Носарь, бывш. председатель Петербургского Совета рабочих депутатов в ноябре 1905 г. — В. С.) солдаты и толпа кинулась на Окружной суд и его сожгла, затем ушла освобождать политических заключенных в „Крестах". Я узнал, что восстали три полка: Волынт стшй, Литовский и запасный саперный батальон, но без офицеров.

Тут же мне сказали, что Государственная Дума распущена, и я быстро отправился в Таврический дворец».

Милюков буквально проспал начало великих событий, и о том, Что Волынский полк «взбунтовался», он узнал от разбудившего его дворника. Огромный дом, где занимал квартиру Милюков, был расположен на углу Баосейной и Парадной улиц. Как и Львов, Милюков наблюдал первые часы революции из окна своего дома. Вспоминая об этом, он рассказывал, что увидел вдруг раскрытые ворота казармы в Парадном переулке, около них — солдат без шапок и приветствующую их небольшую толпу. Значительная часть солдат полка, пишет Милюков, к этому моменту уже покинула казарму. Он оделся и в сопровождении жены пешком по Парадной, Кирочной и Таврической улицам отправился в Таврический дворец. Парадная улица, по которой три часа назад прошли волынцы, сейчас была пуста, но со стороны Литейного доносились отдельные выстрелы. «События 26 и 27 февраля застали нас врасплох, — признавался Милюков 7 августа 1917 г. на заседании Чрезвычайной следственной комиссии, — потому что они не выходили из тех кругов, которые предполагали возможность того или иного переворота, но они шли из каких-то других источников, или они были стихийны»/  Да уж, конечно, для Милюкова приятней было думать, что начавшееся восстание есть следствие козней Протопопова и германских агентов, чем видеть корни недовольства народных масс и признавать результаты деятельности подпольных революционных партий.

Приведем еще одно воспоминание — Шульгина, его разговор с Шингаревым по пути в Таврический.

«До последней минуты, — говорил Шингарев, — я все-таки надеялся — ну, вдруг, просветит господь-бог — уступят... Так нет, не осенило — распустили Думу. А ведь это был последний срок, и согласие с Думой, какая она ни на есть, последняя возможность избежать революции...

—        Вы думаете, началась революция?

—        Похоже на то...

—        Так ведь это конец?

—        Может быть, и конец, а может быть, и начало...

—        Нет, вот в это я не верю. Если началась революция — это конец.

— Может быть, если не верить в чудо. А вдруг будет чудо! Во всяком случае Дума стояла между властью и революцией. Если нас по шапке, то придется стать лицом к лицу с улицей. ..» 

Шульгин не вошел во Временное правительство и сразу же перебрался на правый фланг врагов революционной демократии, а Шингарев искренне верил, что революция может привести к установлению в России «нормальной» буржуазной государственности и активно боролся за это. Даже в декабре 1917 г., сидя в камере Петропавловской крепости (куда он был посажен по приказу Совета Народных Комиссаров), за несколько недель до своей трагической гибели, он писал в дневнике: «Душа народа у нас еще пока мало ишенилась, но изменилась, а главное раскрылась и до нее дошла государственная жизнь, ее захватила или требует от нее ответа. Рано или поздно начнется постройка новой государственности на единственно возможном и незыблемом фундаменте. Вот почему я приемлю революцию, и не только приемлю, но и приветствую, и не только приветствую, но и утверждаю. Если бы мне предложили начать ее сначала, я не колеблясь бы сказал теперь: „Начнем"».

Многим союзникам по Прогрессивному блоку пришлось вскоре разойтись в разные стороны, но сейчас, утром 27 февраля все они стремились быстрее добраться до Таврического дворца, навстречу неизвестности. Дворец еще находился в стороне от народного движения, которое шло где-то рядом, за два-три квартала, и на другом берегу скованной льдом Невы. Членов Думы еще защищал караул, поставленный царской властью. Собравшиеся обменивались тревожными новостями: знали уже, что на Выборгской стороне восставшими рабочими занят вокзал и там идут какие-то выборы, что взбунтовалось четыре полка, что ловят и убивают полицейских, начались пожары.

По утверждению Шульгина, еще до 11 часов состоялось заседание бюро Прогрессивного блока, но ввиду разногласий в оценке событий никаких решений не было принято. В 11 часов собрался Совет старейшин Государственной думы. На нем также проявились разногласия. Некрасов, Ефремов, Чхеидзе и Керенский предлагали, чтобы Дума не подчинилась переданному правительством накануне поздно вечером царскому указу о перерыве в работе до апреля, а продолжила свою сессию. Но для большинства руководителей фракций и для Председателя Думы Родэянко такое предложение было неприемлемо.  В результате довольно напряженного обмена мнениями было принято два постановления Совета старейшин: 1) «Государственной Думе не расходиться. Всем депутатам оставаться на своих местах» и 2) «Основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена ее новой. В деле осуществления этого Государственная Дума примет живейшее участие, но для этого прежде всего необходимы порядок и спокойствие».  Хотя эта, вторая, и была важной политической резолюцией, но она ничего не говорила о путях осуществления замены одной власти другой и, кроме того, должна была быть утверждена депутатами Думы.

К этому моменту председатель Думы М. В. Родзянко получил от А. А. Брусилова и Н. В. Рузского ответы на свою телеграмму и заверения в том, что они исполнили «свой долг перед Родиной и царем». Стало известно также, что в самом Петрограде к восставшим присоединился Кекегольмокий полк, на Выборгской стороне рабочие и солдаты занимают «Кресты» и выпускают политических заключенных, что раздаются призывы идти к Государственной думе. В этой ситуации Родзянко около часу дня послал новую телеграмму, в которой информировал царя о том, что правительство совершенно бессильно подавить беспорядок и «на войска гарнизона надежды нет», что запасные батальоны гвардейских полков «охвачены бунтом», убивают офицеров и присоединяются к «толпе и народному движению», что гражданская война началась и разгорается. Родзянко просил в отмену указа вновь созвать законодательные палаты.

Но бил свой час и для Государственной думы. Родзянко доложили, что его желает видеть делегация солдат от восставших полков для «осведомления о позиции, занятой народными представителями». Родзянко передал делегатам текст политической резолюции Совета старейшин, копию своих телеграмм в Ставку от 26 февраля, ответы генералов Рузского и Брусилова. Правда, текст второй телеграммы председателя Думы царю был сообщен делегатам в несколько сокращенном и отредактированном виде: «Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии».  События нарастали как снежный ком. Тогда же, около часу дня Родзянко был вызван к телефону Председателем Совета министров кн. Н. Д. Голицыным, сообщившим председателю Думы, что он, Голицын, глава правительства подал в отставку. Затем распространился слух, что в отставку вышли все министры, кроме Протопопова.

Во фракциях шли лихорадочные заседания, где обсуждались постановления Совета старейшин, а на Литейный мост уже вступала огромнейшая демонстрация из вооруженных солдат, рабочих, молодежи. Она шла к Таврическому дворцу. После занятия «Крестов» были освобождены члены рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета. Именно они — К. А. Гвоздев, Г. Е. Бройдо и другие — обратились к восставшим с призывом идти к Таврическому дворцу, к Государственной думе. Стало известно, что туда же отправилась и солдатская делегация. Солдаты, участвовавшие в штурме «Крестов», охотно подчинились, и тридцатитысячная процессия потянулась на Шпалерную. К двум часам дня они дошли до Думы и, заполнив внутренний сквер, остановились перед главным подъездом Таврического дворца.

Охрана не пускала их. Тогда, извещенные караульным офицером, к народу вышли «левые депутаты» Государственной думы: Чхеидзе, Керенский, Скобелев и другие. У Таврического дворца состоялся митинг. Но рабочие и солдаты не хотели оставаться перед крыльцом Государственной думы. Они хотели пройти во дворец. Как было написано в газетном сообщении, «лица, руководившие восставшими солдатами, сняв караул у Таврического дворца, приняли охрану Гос. Думы на себя, заняли почту и телеграф в здании Гос. Думы и поставили часовых у телефонных аппаратов».  Государственная дума постепенно теряла контроль над дворцом. Хозяином в этом здании становился народ.

Но в первые часы это осознали еще не все члены Думы. По приглашению Родзянко, в половине третьего депутаты собрались на «частное совещание». Они едва вместились в небольшом Полуциркульном зале за председательской трибуной. Лишь высокая, до потолка, перегородка отделяла их от Белого зала, где они обычно собирались. Совещание открыл Родзянко, призвавший членов Думы проявлять осторожность в отношении династического вопроса, так как соотношение сил, по его мнению, было все еще неизвестно.  Кадет Некрасов, товарищ председателя Думы, выступивший первым, заявил, что он далек от мысли предлагать принципиально новую власть. Его предложение сводилось к тому, чтобы Дума передала ее «какому-либо пользующемуся большим доверием человеку вместе с несколькими представителями Государственной Думы». Это был план военной диктатуры, а в диктаторы Некрасов прочил генерала А. А. Маниловского. Идею военной диктатуры поддержал лидер октябристов Н. В. Савич, выдвинувший другую кандидатуру — бывшего военного министра А. А. Поливанова. По мнению прогрессиста М. А. Караулова, надо было избрать исполнительную комиссию Думы, которой и поручить все организационные вопросы момента. А. П. Сидоров, прогрессист, советовал выслушать мнение «демократических депутатов». В. А. Ржевский выступал против приглашения генерала «из старого правительства» и предлагал избрать комитет для сношения с армией и народом. В. И. Дзюбииский от имени трудовой фракции был против оттягивания решения вопроса о власти и ратовал за то, чтобы Совет старейшин Думы немедленно взял ее в свои руки и тотчас объявил об этом народу. Вновь берет слово Некрасов, замечая, что аппарат власти еще в «старых руках» и что поэтому надо «найти какое-либо среднее решение», против чего меньшевик Чхеидзе резко возражал, назвав план Некрасова «ложным путем» и потребовав создания «народной власти».

В эту минуту в Полуциркульном зале появился А. Ф. Керенский. Членам Государственной думы он казался олицетворением той стихии, которая уже затопила Таврический дворец. Он и вел себя соответственно. Шульгин так передает его слова: «„Происшедшее подтверждает, что медлить нельзя! Я постоянно получаю сведения, что войска волнуются! Они выйдут на улицу... Я еду сейчас по полкам! Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать. Могу ли я сказать, что Государственная Дума с ними, что она берет на себя ответственность, что она становится во главе движения?..". Не помню, получил ли ответ Керенский? Кажется, нет. Но его фигура вдруг выросла в „значительность" в эту минуту. Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись. Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели... ,„Я сейчас еду по полкам!"... Казалось, что это говорил „власть имеющий". „Он у них диктатор",— прошептал кто-то около меня». Керенский исчез, так и не дождавшись полномочий Думы, и заседание продолжалось. Кадеты Н. К. Волков и М. С. Аджемов предложили создать особый комитет Государственной думы и передать ему власть. Затем выступил П. Н. Милюков. Он все еще выжидал. Милюков назвал предложение Некрасова «неудобным», а план создания абсолютно новой власти «невозможным», советуя искать что-то «реальное», разделить власть между Думой и представителями династии. Это фактически была старая установка, выработанная в начале января 1917 г. «на случай военного переворота». Дзюбинский, выступая во второй раз, предложил объявить Государственную думу Учредительным собранием, чтобы от имени народа создать новую власть. Его поддержали кн. С. П. Мансырев и трудовик Н. О. Янушкевич. В. В. Шульгин откровенно заявил, что они не могут «быть солидарны во всем с восставшей частью населения...».

Родзянко поставил на голосование четыре предложения: 1) передать власть Совету старейшин, 2) образовать особый комитет, 3) объявить Думу Учредительным собранием и 4) выбрать комиссию, которой передать организацию власти. Большинство высказалось за то, чтобы Совет старейшин избрал особый комитет. Это решение очень устраивало Родзянко и Милюкова, которые надеялись продолжать переговоры со старой властью. Во время короткого перерыва Совет старейшин наметил в состав комитета Родзянко, Некрасова, Коновалова, Дмитрюкова, Керенского, Чхеидзе, Шульгина, Шидловского, Милюкова, Караулова, В. Н. Львова и Ржевского. Затем вновь открылось «частное совещание», и комитет в данном составе был утвержден и назван: «Комитет Государственной Думы для водворения порядка в Петрограде и для сношения с учреждениями и лицами».

 Персональный состав комитета представлял собой наиболее активных членов бюро Прогрессивного блока от Государственной думы с добавлением «левых» депутатов, без которых теперь нельзя было воздействовать на народные массы. «Это было расширение блока налево, о котором я когда-то. говорил с Шинга- ревым, — писал Шульгин, — но, увы, при какой обстановке произошло это расширение».  А эта обстановка напоминала о себе буквально на каждом шагу. Солдаты, рабочие, студенты становились полноправными хозяевами в Таврическом дворце, подавленные депутаты жались по стенкам. Правое (от входа) крыло дворца — особенно большие залы №№ 11 и 13 (помещения финансовой и бюджетной комиссий Думы) явочным путем захватили пришедшие во главе толпы лидеры рабочей группы Военно- промышленного комитета. Вместе с Чхеидзе, Керенским и Скобелевым, журналистами и адвокатами, членами «социалистических партий», которые проникли в Думу вместе с народом, они провозгласили себя около трех часов дня Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов. Исполком немедленно составил воззвание к рабочим с призывом избирать и посылать в Таврический дворец депутатов на первое собрание Совета, которое назначалось на 7 часов вечера. Воззвание было размножено на ротаторе и отправлено по рабочим районам. Временный комитет Государственной думы, перешедший в левое крыло Таврического дворца, в комнату № 5 (кабинет Председателя Думы), разместился по соседству с Временным исполнительным комитетом Петроградского Совета.

В половине шестого вечера во дворец под конвоем привели бывшего министра юстиции, а в тот момент Председателя Государственного Совета — И. Г. Щегловитова. Вот как обернулись дела. Председатель нижней палаты Родзянко попал в число «революционеров» и к нему привели под арест председателя верхней палаты! Щегловитов стал первым узником министерского павильона Таврического дворца. Вопрос «что делать?» стал во всей своей грозности перед лидерами Думы. А за стенами дворца революция стремительно расширялась. Вся Литейная и Выборгская части были охвачены восстанием. Рабочие и солдаты не давали пожарным тушить огромное здание Окружного суда — горели все его этажи. Возникли и новые пожары: запылала охранка, здание Александро-Невской части, полицейский архив. За Нарвской заставой путиловцы подожгли архив, расположенный в Триумфальной арке, приняв его за архив полиции. Генерал Хабалов сформировал сводный отряд численностью около тысячи человек и послал его на усмирение восставших полков. Отряд под командованием полковника Преображенского полка А. П. Кутепова прошел по Литейному до Кирочной и там завяз, натолкнувшись на импровизированные баррикады и плотную стену народа. В 12 часов дня 27 февраля Хабалов телеграфировал в Ставку, что воинские части гарнизона отказываются «выходить против бунтующих».  Военный министр М. А. Беляев был настроен пока более уверенно: в. своей телеграмме Алексееву (в 1 час 15 минут) он заявлял о том, что волнениями охвачены только «некоторые части» и что «беспощадными мерами» они скоро будут подавлены.  Правительственной штаб-квартирой стал дом на Моховой, где жил Председатель Совета министров. Сообщение о его отставке оказалось блефом, Голицын пока еще держался. К двум часам на Моховую прибыл военный министр, доложивший главе правительства, что он назначил в помощь Хабалову генерала М- К. Занкевича. Вскоре приехал и сам Хабалов, находившийся в тяжелом подавленном состоянии. Здесь до 3—4 часов дня министры лишь констатировали развитие событий. К пяти часам решено было всем собраться в Мариинском дворце. Голицын между тем послал в градоначальство (Гороховая, 2) Беляева, который стал свидетелем растерянности военных и полицейских начальников. В градоначальство прибыл и командир Гвардейского флотского экипажа великий князь Кирилл Владимирович. Он посоветовал Беляеву для «успокоения» немедленно сменить министра внутренних дел Протопопова. Когда Беляев вернулся в Мариинский дворец, то все министры были уже в сборе и явно ожидали своего неминуемого ареста. Решено было сменить Протопопова, которому посоветовали сказаться больным. По приказу кн. Голицына генерал Тяжельников напечатал извещение о «болезни Протопопова» и замене его «товарищем по принадлежности». Протопопов смирился с этим и ушел, грозя застрелиться. В 6 часов вечера Совет министров послал за подписью Голицына телеграмму царю, в которой просил объявить Петроград на осадном положении, поставить во главе «оставшихся верными войск» популярного генерала из Действующей армии. Правительство сообщало, что оно не в силах справиться с создавшимся положением и предлагает самороспуск с тем, чтобы император назначил новым Председателем Совета министров «лицо, пользующееся общим доверием», и составил «ответственное министерство». Таков был бесславный конец царского правительства, которое полтора года боролось против этого требования Думы и теперь капитулировало перед ним в момент народной революции. К вечеру в распоряжении правительства оставался только район Зимнего Дворца, Адмиралтейства и Мариин- ского дворца. В 19 часов 22 мин. военный министр телеграфировал генералу Алексееву, что положение «весьма серьезное», военный мятеж оставшимися верными частями «погасить пока не удается», многие части сами присоединяются к мятежникам. Беляев просил прислать с фронта «действительно надежные части, притом в достаточном количестве».

Тем временем, после совещания только что избранных членов Временного комитета Государственной думы (без Чхеидзе и Керенского) , было решено направить делегацию в составе Родзянко, Некрасова, Савича, Дмитрюкова для переговоров с великим князем Михаилом Александровичем и кн. Голицыным. Михаил был введен в политическую игру руководителей Государственной думы и Прогрессивного блока еще в начале 1917 г., когда он был намечен в регенты при малолетнем Алексее Николаевиче на случай, если военный переворот или какие-либо непредвиденные события позволят провести смену правительства и добиться отречения Николая II от престола. С этим согласны были и члены кружка Милюкова, «будущие члены Временного правительства», и Гучков, собиравшийся со своей группой совершить этот переворот, и Родзянко, которому было предопределено поддерживать контакты с Михаилом. В первые дни января Михаил Александрович тайно приезжал на квартиру Родзянко, а 9 января последний нанес ответный визит великому князю в Гатчину (о чем писали и газеты).  Контакты между ними и весьма откровенные разговоры продолжались и далее. 26-го Родзянко вызвал в Петроград Михаила Александровича.  То, что теперь делегация комитета направлялась именно к нему, показывало намерение буржуазных лидеров прощупать почву для осуществления своего плана.

Во время переговоров, на которых присутствовал и кн. Голицын, представители Думы требовали, чтобы Михаил Александрович объявил себя диктатором в Петрограде, уволил бы своей властью старый Совет министров и объявил о создании «ответственного министерства». Голицын отказывался идти в отставку самовольно, но предложения, направленные к Михаилу, поддержал. Последний колебался и согласился на уговоры предпринять какие-то шаги только в девятом часу вечера. Была составлена телеграмма от имени Михаила Александровича, в которой он убеждал императора пойти навстречу Думе: уволить нынешний состав Совета министров и назначить новым премьером кн. Г. Е. Львова. Эта телеграмма была передана по прямому проводу в Ставку из здания Военного министерства. Но Николай II не пожелал подойти к аппарату на вызов брата и через генерала Алексеева передал о своем отказе принять эти предложения. С Голицыным также не удалось сговориться. К 9 часам вечера делегация вернулась в Таврический дворец.  Тут они узнали, что в правом крыле начало свою работу первое заседание Петроградского Совета рабочих депутатов, на котором присутствовало около 250 человек: членов Временного исполнительного комитета, делегатов от заводов, представителей подпольных партий (в том числе большевиков), отдельных представителей солдат.  Угроза расширения влияния Совета, огромные масштабы, которые приняло' восстание в Петрограде, очевидное разложение царского правительства, соединенное с упрямством его главы — все это вынуждало принимать какие-то срочные меры.

В воспоминаниях членов комитета Государственной думы сохранилось несколько свидетельств о настроениях в момент решения взять власть в свои руки. В. Н. Львов писал: «К этому времени положение дел в Петрограде представлялось в следующем виде: волнение в полках разрасталось так, что ни один полк уже не оставался спокойным. А в Совете министров Протопопов требовал учреждения диктатуры в его лице при поддержке Александры Федоровны, ждали лишь приезда Николая II, чтобы дело это было решенным. В Петроград высылались войска для подавления мятежа. И несмотря на это был пока лишь солдатский мятеж, а не революция. Но призрак кровавого подавления мятежа, разгона Государственной Думы и диктатуры Протопопова во славу кружка Распутина сжимал сердца членов Временного комитета более, чем призрак революции. С другой стороны, солдатский мятеж мог перекинуться в армию и тогда деморализованная армия могла открыть фронт врагу, дорогу на Петроград к позору России и торжеству Германии. Вот в каком виде представлялся вопрос о положении дел в Петрограде Временному комитету». Далее Львов присоединяет к этому еще два аргумента: боязнь «пораженческой агитации» со стороны Совета рабочих депутатов и прямое требование со стороны его лидеров к Временному комитету взять власть, чтобы «вся революция пошла под лозунгом войны», и судьба армии, тревогу за которую выразила специальная делегация офицеров.

Примерно то же писал Милюков, обращая внимание на связь решения о взятии власти с предшествующими планами оппозиции: «К вечеру 27 февраля, когда выяснился весь размер революционного движения, Временный комитет Государственной Думы решил сделать дальнейший шаг и в зять, в . свои руки власть, выпадавшую из рук правительства. Все ясно сознавали, что от участия или неучастия Думы в руководстве движением зависит его успех или неудача. До успеха было еще далеко: позиция войск не только вне Петрограда и на фронте, но даже и внутри Петрограда и в ближайших его окрестностях далеко еще не выяснилась. Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась, как мы видели, и ранее. .. кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного пр авительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота».

Но решение взять власть далось не без борьбы. Если для Милюкова было уже ясно, что Дума все равно окажется «замешанной», если революция будет подавлена, то Родзянко все еще упрямился и хотел полностью соблюсти легальные рамки. «Он все допытывался, — вспоминал Шульгин, — что это будет: бунт или не бунт?

„Я не желаю бунтоваться. Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать. Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались. Но я не революционер. Против верховной власти я не пойду, не хочу идти. Но, с другой стороны, ведь правительства нет. Ко мне рвутся со всех сторон. Все телефоны обрывают. Спрашивают что делать? Как же быть?". Спрашивал он и у меня. Я ответил совершенно неожиданно для самого себя, совершенно решительно: Берите, Михаил Владими- ровйч. Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный... Берите, потому что держава Российская не может быть без власти. .. И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить».  По мнению Шульгина, если революция будет подавлена и новое правительство будет назначено царем, то ему и сдаст власть Временный комитет Государственной думы. Если же революция будет разгораться дальше, то власть могут «подобрать другие», т. е. Совет рабочих депутатов.

Поздно вечером, после того как Б. А. Энгельгардт сообщил о переходе на сторону революции Преображенского полка, Родзянко с важностью согласился заявить о том, что комитет и он берут власть в свои руки, требуя при этом «беспрекословного подчинения» себе со стороны всех членов комитета. В ту минуту он как-то забыл даже, что кандидатура будущего премьера князя Львова «согласована» и воображал себя уже главой Российского правительства.

Вновь был пересмотрен список членов Временного комитета. На первом месте остался Родзянко, а на второе и третье соответственно перенесли фамилии Керенского и Чхеидзе. Список был дополнен тринадцатым членом — полковником Б. А. Энгель- гардтом, назначенным «комендантом восставшего петроградского гарнизона» и приступившего к исполнению своих обязанностей в час ночи на 28 февраля.  Члены комитета взялись за перо. Тотчас были составлены два обращения к населению, которые li^BF" часа ночи былй' переданы для опубликования. Первое из них призывало солдат и население Петрограда «во имя общих интересов щадить государственные и общественные учреждения и приспособления», не допускать посягательства на жизнь и здоровье, а также имущество частных лиц. Второе воззвание представляло собой резолюцию о взятии власти. В нем говорилось: «Временный комитет членов Государственной Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего, желаниям населения и могущего пользоваться его доверием».70

Итак, сделан был главный шаг на пути вовлечения Думы в водоворот политических событий революции. Одновременно это был первый шаг для создания будущего Временного правительства: оно было обещано населению в этом воззвании. Но оно еще не называлось «временным». Комитет обещал создать правительство, «пользующееся доверием населения». И ни слова не говорилось о тех путях, какими это правительство будет создано. Комитет оставлял за собой полную свободу для переговоров с «верховной властью» и в своих воззваниях ни разу даже не упомянул слова «революция».