Южный берег Крыма. Байдарские ворота. Форосс. Мухалатка, Мшатка, Меласс. Кикинеиз. Симеиз. Алупка. Мисхор, Кореиз, Гаспра. Мыс Ай-Тодор.Ореанда. Ливадия

 

ПРИРОДА И ИСТОРИЯ КРЫМА

 

 

Южный берег Крыма. Байдарские ворота. Форосс. Мухалатка, Мшатка, Меласс. Кикинеиз. Симеиз. Алупка. Мисхор, Кореиз, Гаспра. Мыс Ай-Тодор.Ореанда. Ливадия

 

Балаклава. — Байдарские ворота. — Значение Южного берега для нас, русских. — Мердвен, скалы Южного берега, гроза, область крымских дач, Орианда, Ливадия

 

 

Я попал в настоящую воробьиную ночь; даже ямщику-татарину делается жутко, жутко даже лошадям. Куда едешь, где едешь — не знаешь; все окутано, как черным сукном, непроглядной темью грозовой ночи. Огни Севастополя исчезли за город, и только красный глаз маяка одиноко вращается в черном хаосе, то, исчезая, когда он глядит на море, то, ярко разгораясь, когда оборачивается на нашу дорогу. В этой страшной обстановке, при завывании бури, при потоках молний, беспрерывно обливающих небо и землю, — он представляется глазом чудовища, отыскивающим во тьме свою добычу.

 

До Балаклавы дотащились глубокою ночью. Несколько раз наезжали на дома; станцию насилу различили, дверь ее насилу нащупали.

 

Вхожу — тьма. Кричу смотрителя. Никого не слыхать! Вдруг, хорошо мне известный женский голос окликнул меня. Я попал на ночлег знакомой компании; это была целая геологическая экспедиция с участием молодой дамы, моей приятельницы.

 

Все, по-видимому, обрадовались случаю прекратить неудобный ночлег под благовидным предлогом. Зажглись огни, явился на стол чай с разными разностями, поднялся говор, смех под не перестававший вой бури.

 

Балаклава — прескучный и прегрязный городишко, теперь даже просто местечко, битком набитое горбоносыми, черноволосыми и черноглазыми греками. Это чисто племя коршунов, приютившееся на пустынных скалах уединенного, рыбообильного залива. Они ловят эту рыбу, едят эту рыбу, продают эту рыбу и, кажется, больше ничего не знают, и знать не хотят.

 

Это потомки греческих корсаров, поселенных тут после Наваринского боя. На меня производят особенно неприятное впечатление эти физиономии хищной птицы, носатые, узколобые, с выраженьем алчности и тупоумия в глазах.

 

Балаклавская бухта — узким и глубоким языком вдается в гористый берег; трудно найти более скрытую и более безопасную стоянку кораблям, более удобное разбойничье гнездо. К.Риттер очень убедительно доказывает, что Балаклава — Гомеров город Лестригонских людоедов. Большинство крымских археологов, основываясь на созвучии имен, признают Балаклаву древним Палакионом, который, по словам Страбона, был построен против Митридата Евпатора скифским вождем Палаком, сыном царя Скилура.

 

 

 Страбон во всяком случае знал Балаклавскую бухту; он очень метко называет ее узкоустою и говорит, что в ней было сборное место тавроскифских пиратов, грабивших черноморских мореходцев. Итальянцы называли Балаклаву Чембало (Portus symbolorym Страбона), а русские и турки Балыклея (как думают, от турецкого слова балык, т. е. рыба).

 

История Балаклавы делается точно известною только с половины XIV столетия, когда она в числе прочих мест Южного берега из-под власти греков перешла к генуэзцам. Крепость Чембало была одна из важнейших генуэзских факторий Черного моря как по неприступности своей, так и по тому, что защищала лучшую пристань Черного моря. До сих пор вы видите на недоступной скалистой горе, живописно нависшей над бухтою, башни и стены древнего Чембало. Они сообщают пустынному городку и пустынному заливу еще более печальный вид. Они же составляют и единственный интерес для туриста, посещающего теперь Балаклаву.

 

Ламармора со своими сардинцами увез из родного итальянцам Чембало последние археологические памятники, уцелевшие до Севастопольской войны, и теперь вы ничего не найдете в древней крепости. Зато англичане оставили в подарок Балаклаве отличную деревянную пристань, но балаклавские арнауты, кажется, продают теперь ее на дрова.

 

В Балаклаве не засидитесь долго. Спешите через широкую, водообильную, древообильную Байдарскую долину, через прекрасные лесные горы, на ночлег в Байдарскую станцию. Там вам нужно подняться до солнца, чтобы к моменту его восхождения непременно поспеть к Байдарским воротам. Этот обычай священен для крымских туристов.

 

Вы едете все в гору и в гору, не видя, не предчувствуя моря; дорога все труднее; вас задвигает все теснее в скалы и в лес, и пейзаж почти исчезает. Трудность подъема настраивает вас на самый прозаический тон и выбивает из головы радостные мечты, с которыми вы, может быть, выехали со станции. На самой крутизне подъема, где каменные стены заслоняют вам половину неба, трещина, по которой ползет дорога, загорожена тяжелыми каменными воротами, такими же темными и несокрушимыми, как окружающие их скалы. Если бы не правильно тесаные камни, их бы признал за природный туннель. Вот вы под их темной и тяжкой аркой; она так кстати венчает своим мрачным видом мрачную обстановку всего подъема.

 

И вдруг лошади останавливаются, и вас чуть не отбрасывает назад от внезапности, от изумления; весь строй прежних мыслей уносится мгновенно, как пыль вихрем, словно вы вдруг попали из одного мира в другой. Вы проехали сквозь Байдарские ворота. Кончилось поднятие, трудность и теснота; горы вдруг широко расступились, глубоко раздались недра земли, и ты, до сих пор тяжко карабкавшийся вверх, вдруг повис, как на крыльях птицы, над необъятной бездной.

 

Эта бездна — целое море, целая страна. Южный берег Крыма со своими лесами, скалами и деревеньками лежит распростертый глубоко под вашими ногами. Вам вдруг открываются волны Азии и далекие горные мысы, до которых нужно ехать многие дни. Декорация переменяется мгновенно и неожиданно, словно в какой-нибудь волшебной опере. Голова, не приготовившаяся к неожиданному контрасту, смущается и туманится над этою чарующею бездною; не верится, что нужно, что можно спускаться — туда вниз; оттуда целые поселения кажутся белыми точками, а скалы камешками. Но, помимо крайней неожиданности и резкости перехода, — панорама, открывающаяся из Байдарских ворот, сама по себе одна из грандиознейших, какие где-либо можно увидеть.

 

 Я знаю знаменитые живописные места Европы и думаю, что, вряд ли в ней найдется более счастливое сочетание самых противоположных элементов пейзажа. Гигантская скала Фороса, переливающая всеми цветами яшмы, голая, обглоданная ветрами и водами, выдвинулась в море направо от вас, кажется, всего в нескольких шагах от вас, вся от пяты до макушки видная вам, загораживая все, что за нею — море, небо и скалы. Восходящее солнце ударяет своими лучами прямо в грудь ее. На голой вершине, на голых боках сверкает солнце, а пята еще закутана в белые туманы, курящиеся над морем. Как клубы дыма, туманы эти свиваются и спалзывают с неподвижной морской поверхности, и яркая, утренняя синева волн прорывается озерами сквозь редеющую дымку тумана, разрастаясь все шире, сливаясь все ближе. Налево отвесная стена Яйлы, увенчанная, как гривой, лесами сосен, упирается в самые облака и отрезает от вашего взгляда весь горизонт левой стороны. Слева эта неприступная, подоблачная стена, на которой еще покоятся тени ночи, справа страшный утес Фороса, облитый огнями восхода, составляют чудную рамку этой чудной картины.

 

Угрожающая, надвинутая близость этих твердынь, их резкие краски и громадность очертаний составляют поразительную противоположность с мягкими, туманными тонами, в которых видишь отсюда не бесконечное расстояние море и зеленые скаты Южного берега, будто вставленные в каменную раму.

 

От Байдарских ворот начинается Южный берег. Екатерина II-я окончила здесь свое роскошное путешествие. Говорят, Потемкин довез императрицу до того самого места, где теперь стоят ворота, и с высоты его царица Севера созерцала райский уголок, добытый для нее кровью ее северных сынов. В то время путешествие по скалам Южного берега еще было невозможно.

 

Шоссе от Байдарских ворот — мастерское произведение искусства. Когда князь Воронцов провез по нем в первый раз императора Николая, император выразился, что у него теперь "свой Симплон". Когда вы смотрите от ворот вниз в эту страшную, бездонную воронку, куда сбегает белая нитка шоссе, нитка эта кажется вам чистою спиралью. Кажется, пешему не сойти с этой гигантской винтовой лестницы, а по ней стремглав съезжают грузные дорожные дормезы шестерикам и восьмериками. Действительно, только южнобережский ямщик может взяться за это рискованное дело. Тормоза тут ничего не помогут, и остается только рассчитывать на ловкость поворотов, на гладкость шоссе да на железные ноги крымских лошадей. Я долго не мог понять, каким чудом, при этих крутых круговых поворотах, на всем берегу не сносит в бездну высокого, неустойчивого экипажа, который летит вниз с быстротою салазок, пущенных с английской горки. Как ни великолепно отсюда зрелище моря, но я больше смотрел назад, чем вперед; я не мог оторвать глаз от скалы Фороса, господствующей над всем пейзажем. Утесы, камни целым потоком сбегают от него вниз к морю, и дорога вьется между этих живописных утесов, обегая их то справа, то слева. Деревеньки, виноградники, лесные участки в далекой глубине тоже лепятся между этим хаосом камней, который составляет характер местности. Это поколенье Фороса, которое он расплодил до самого моря, до тех красивеньких маленьких голышей, которыми шуршит береговой прибой. Вообще, может быть, ни в какой части Крымских гор нет такого хронического состояния разрушения, как в скалистых горах между Байдарскими воротами и Алупкой. Тут мы застаем геологические силы еще на месте преступления.

 

Дорога кажется чрезвычайно короткой, но не спешите; вы десять раз будете около одного и того же утеса, почти на одной и той же высоте. Техник, устраивавший дорогу, обманул и попасть, и проезжих. Проезжему кажется, что он постоянно на гладкой дороге и постоянно вертится на одном месте по карнизу обрыва. Колена дороги, как комфортабельные лестницы аристократических отелей, так незаметно покаты, что должны поворачиваться ежеминутно в одних и тех же тех же пределах; только быстрота езды, захватывающая дух, говорит вам, что вы спускаетесь в пропасть страшной глубины. Но и этих поворотов оказалось мало; необходимо было прорвать внутренность утеса, совершенно заграждавшего дорогу, и теперь вы, еще в виду Байдарских ворот, проезжаете черною дырою туннеля. За нею берег поворачивает, и начинаются другие виды. Бесспорно, это живописнейшие места Южного берега. Только здесь от Байдар до Алупки, от м. Ласпи до м. Ай-Тодор, берег можно назвать строго южным. За Ай-Тодором, там, где лежат царские дворцы и дачи Ялты, берег значительно поворачивает и обращается в юго-восточный. До Ласпи он скорее юго-западный, чем южный.

 

Если тебе хочется, читатель, в наш обыденный и прозаический век погрузиться на несколько недель в живой родник неподдельной красоты, неподдельной поэзии, — тебе нечего искать Италии и Андалузии, ты найдешь все, чего жаждешь, у себя на родине, на Южном берегу Крыма. Екатерина II назвала Крыма жемчужиной своей короны, но она видела только издали, с высоты утеса, тот волшебный уголок, который можно назвать жемчужиной самого Крыма. Италия, читатель, не поразит тебя так, как поразит наш Крымский Южный берег. В Италию ты переходишь через целый ряд постепенностей и подготовок. Красота и новизна не разом усиливают свой тон, а густеют незаметно с твоим движеньем к югу. Уже Саксонская Швейцария, уже Рейн, уже Шварцвальд настраивают твою душу на поэтический восторг, горят тебе о том, чего ты не испытал, не ведал. Швейцария еще дальше околдовывает твое воображение, и ты переваливаешь в Италию, уже переполненный впечатлениями всевозможных красот природы, всевозможными наслаждениями форм, красок, тепла и света. Чуждые тебе народы, незнакомые обычаи, неведомые места пройдут перед твоими очами в несколько очередей, прежде чем ты взглянешь на сицилианку и неаполитанского бандита.

 

Но Южный берег Крыма восстает перед твоими очами, пред душою твоею, во всей своей изумительной нечаянности, как что-то нежданное, негаданное, непохожее ни на что, тобою прежде виданное, неподготовляемое ничем, тобою только что пройденным. После беспредельного однообразия малороссийских и новороссийских степей, после унылых и безводных солончаков Перекопа, выжженных солнцем, ты попадаешь вдруг в бушующее изобилие воды, зелени и утесов. Русская равнина превращается в швейцарские пропасти, швейцарские вершины гор. Черная грязь делается камнем. Серенькое, низенькое небо севера раздвигается в глубокую синеву итальянского неба; яркие краски, резкие, рельефные тени ложатся там, где ты до сих пор видел бесцветность и плоскость. Конопляник, с своим снотворным запахом, с своим сплошным лесом прямых стеблей — исчезает; вместо него является кудрявая виноградная лоза, вьющаяся, сквозящая золотом, осыпанная гроздями; она тоже дышит ароматами, и полна ароматами, но ее ароматы бодрят и вызывают веселье, в не навевают сна. Исчезают вместе с конопляником и эти неизмеримые, неохватные моря хлебов, которые мы зовем черноземною Россиею, — все одних и тех же хлебов, идущих из уезда в уезд, из области в область, одною непрерывною стеною.

 

Эта горячая Южная земля, под наитием этого южного солнца, родит из чрева своего, может быть, менее полезные, но зато более изящные и более драгоценные плоды. Она одаряет траву и дерево не сухим крахмалом зерна, а благовонными маслами, сахаристыми соками, яркими красками. Это царство плодов и цветов. Тут зреют олива, винная ягода, персик; тут цветут круглую зиму розы и фиалки. Ракиты — сырой, дуплистой, развалистой, которой древесина режется как редька, которая преет как редька — этого неизменного, всероссийского дерева нашего — нет. Вместо нее стоит кипарис — стройный, сжатый, крепкий как железо, не гниющий как железо. Животная жизнь изменяется с такою же волшебною поразительностью. Длину мажару тащит черный буйвол, к лесному ручью сбегает с гор стадо оленей, дельфины перекатываются в волнах моря, под скалами берега. Все ново. Даже человек нов: европейца и христианина заменил здесь бритый азиатец в чалме, многоженец, с Магометовым Кораном в руках; он сидит не на скамье, а на полу, поджав ноги; он не снимает шапки, а снимает сапоги; земледельца заменил садовод и виноградарь. Даже вид жилищ не тот, к которому привык глаз: вместо бревна и соломы — камень и черепица; вместо огромной дымной печи — окна без стекол, с деревянной решеткой для теплоты; там крест и благовест колокола, здесь, полумесяц и крик муэдзина. Наконец там земля, одна только земля, и все одинаковая земля, — здесь море и горы, высота и глубина, движенье и неподвижность.

 

Вот что, читатель, в одно и то же время смущает и чарует твою фантазию, когда ты переносишься на Южный берег Крыма. Между твоим настоящим и твоим прошедшим разверзается бездна, и ты чувствуешь себя в плену у какого-то нового для тебя мира. Оттого ты смотришь на все, как во сне, обольстительном и невероятном сне. Ты долго, будто не веришь волшебным декорациям, развертывающимся кругом тебя: этому синему морю, слитому с небом, этой подоблачной стене скал, этим деревенькам-игрушкам, которые словно уронил кто в хаос утесов и зелени. Зато, когда ты покидаешь Южный берег, когда волшебные декорации остаются вдали от тебя, душа твоя томится по них, как по потерянному раю; мнимое сновиденье делается действительным сновиденьем наяву; оно дразнит тебя своими картинами, которых яркость закутана теперь туманом, но которые тем привлекательнее и назойливее, чем они стали неопределеннее. Люди, пожившие в Крыму и изведавшие наслаждения, которые дает только один Крым, никогда не забывают его; они, как евреи на реках вавилонских, "сидяху и плакаху, егда помянути им Сиона".

 

В России только один Крым, и в Крыму только один Южный берег. Когда мы сделаемся просвещеннее и привыкнем ценить не одни выгоды барыша и не одни утехи чрева, Южный берег обратится, без сомнения, в одну сплошную дачу русских столиц. На нем не останется клочка, не обращенного в парк, в виноградник, в жилье. Такая дача слишком мала для страны в 80 миллионов. Капитал овладеет ею с азартом, который будет равняться его теперешнему равнодушию к русской жемчужине. Женщина, погубившая здоровье свое и исказившая свой дух в уродливой обстановке великосветской жизни, захочет вдохнуть в себя возрождающую струю теплого и влажного воздуха, которым дышат долины Южного берега. Она захочет разогнать угар бессонных ночей и фальшивого одушевления целебным соком крымского винограда и живой водою крымского моря. Сюда, к теплу, к свету, к морю, к винограду, прильнет все, что только будет в силах прильнуть. Сюда, к простоте и правде природы, бросится спасаться исковерканная ложь столичной жизни. Трудно предвидеть, до какой баснословной величины возрастут цены земли на Южном берегу в ближайшем будущем, после проведения железной дороги в Севастополь.

 

Уже летом 1868 г. пустынные, каменистые косогоры около Ялты и Алупки, напоминающие груды битой черепицы, продавались по 10–12 рублей за квадратную сажень, т. е. по 24000 и по 36000 рублей за квадратную десятину. Соответственно этому поднимется наемная цена дач и вся стоимость дачной жизни. Мелкие владельцы Южного берега не в состоянии будут выдержать этого наплыва чуждой им стихии; они или будут задавлены напором капитала, или соблазняться его предложениями и мало-помалу очистят весь Южный берег для предприятий одного капитала. Тогда, конечно, исчезнет патриархальная прелесть южнобережской жизни, как уже она стала исчезать в Ялте и некоторых других более посещаемых местах. Беспокойных дух торговой эксплуатации закипит среди роскошных, теплых долин, которых главное очарование составляет это безмолвие полудикой пустыни и эта первобытная простота быта. Расчистится лес, убежит зверь, смолкнет журчанье горных ручьев, татарина в его азиатском наряде будут показывать только в цирках, вместо буйволов и мажар будет двигаться локомотив, вместо глиняных татарских саклей с хворостяными трубами везде появятся комфортабельные европейские домики, пустыня превратится в город, безмолвный лес в шумный базар, но… но кто выиграет от этого, читатель? Станет ли от этого прелестней прелестный уголок Крыма? Станет ли тебе отраднее от этого переодевания азиатца в немецкое платье?

 

Южный берег — это титаническая теплица. Сплошной каменный хребет в 4000 и 5000 футов высоты, верст в 100 длины, отгородил от набега полярных вьюг и иссушающего степного зноя узкую ленту морского берега, который южное море нежит своим влажным и теплым дыханьем. В одном месте эта лента всего в несколько сот сажен, в другом — целые версты шириною. То едешь — не видишь на многие версты никакого выхода с берега, сквозь эту каменную стену; подвинешься дальше — то и дело встречаешь влажные, зеленые долины, протиснувшиеся через исполинскую ограду, змейкою вьющиеся между ее тяжкими твердынями, звенящие горными ключами, открывающие дорогу и на вершину самой стены, и за нее, на простор степей. Устья этих долин в одно и то же время пьют влагу из недр гор и тепло южного солнца, благорастворенное морскою свежестью. Оттого-то в них и кишит в чудном изобилии всякая жизнь. Оттого-то между Крымом по ту сторону Яйлы и Крымом Южного берега — такая же разница в климате и растительности, как между двумя странами, отодвинутыми друг от друга на несколько градусов. Хребет Яйлы проводит эту роковую черту, не мысленно, как мы проводим на наших картах разные изотермические и другие линии, а на самом деле. Он разграничивает два климатических пояса так наглядно и осязательно, что с его вершины вы можете видеть и тот, и другой. На той стороне гор тополь, грецкий орех, персик, на Южном берегу кипарис, маслина, разные породы вечнозеленых лавров, магнолии и олеандры. Весь пейзаж не тот, даже время года бывает не то. Часто, когда в Симферополе снег, в Ялте цветут розы. В Симферополе топят печи и вставляют двойные рамы — Ялта знает один камин и не знает двойных окон; в Ялте, в Алупке окна открываются круглый год, круглый год можно обходиться без меху, круглый год можно рвать полевые цветы и кормить скот на пастбище. Южный берег, за своею каменною ширмою, не хочет ничего знать о том, что делается в необъятной равнине русского царства, от морозов и засух которого ничто не защищает отовсюду открытые степи и предгорья Крыма. Как же не назвать этот счастливый уголок теплицею нашей отчизны? Это клочок Италии, по странной игре природы, проросший к Скифии, край вечной весны во власти снежного царства.

 

Не удивительно же, что и попасть в этот рай стоит труда. Обрыв каменной ограды тут не допустил никаких компромиссов, никаких постепенностей. Стена кончается, лезь с нее как знаешь, хоть по лестнице. И действительно, вовсе не так давно на Южный берег так-таки и спускались по лестнице. По какой еще лестнице! Татары называют ее чертовою лестницею, Шайтан-мердвен, и нельзя не назвать. Эта чертова лестница, которую еще древние генуэзцы звали Scala (по-итальянски — лестница), теперь чаще называется просто Мердвень; впрочем, уцелело и итальянское имя ее Скала. Она немного подальше Байдарских ворот, в окрестностях деревни Кикинеиза и в стороне от шоссе. Верно, еще Лестригонские людоеды Гомера строили ее или ходили по ней. Для жалких размеров нашего человеческого племени она слишком громадна. Она приноровлена к шагам титанов, она по вкусу и по плечу одним циклопам. Гигантские ступени вырублены почти в отвесной скале. Маленькая крымская лошадь должна ложиться чуть не на брюхо, чтобы растянуть ноги от одной ступени до другой. Верхом сидеть уже невозможно, нужно спускаться пешком. Ступени обломались, приглодались в течение веков, как зубы древнего старца; кое-где они уже заменены обрубками дерева, всеченного концами в скалу.

 

Мне многие рассказывали о том времени, когда не было другого спуска к Южному берегу, со стороны Байдарской долины. Шоссе построено всего только в 1828 году. Наверх по Мердвеню многие взбираются не иначе, как, держась за хвост лошади; конечно, крымской лошади, этой лошади-козы, которая одна в состоянии совершать подвиги подобных подъемов, немыслимые ни для какой другой лошади. Певец Бахчисарайского фонтана совершил в свое время такое трагикомическое странствование и рассказал о нем своему другу-поэту (Дельвигу) с тонким пушкинским юмором. Сидеть во время подъема может не всякий. Безнадежная отвесность скал вверху и глубина приморской бездны, зияющая внизу под копытами лошади, беспрерывно обрывающими с оглаженной плиты, то с осыпающегося камня, смущает даже и твердый дух. Ежеминутные резкие повороты лестницы, без которых подъем был бы решительно невозможен, еще более усиливают страх и опасность. Говорят, этих поворотов чуть не полсотни, но, конечно, и в голову не придет сосчитать их. Древность Мердвеня должна быть просто циклопическая; эта лестница, без сомнения, видела все периоды крымской истории и пропустила через себя по очереди все народы, обитавшие когда-нибудь на Южном берегу. О происхождении ее не сохранилось даже намека.

 

Если путешественник не обязан теперь испытывать на себе оригинального ужаса Чертова спуска, то он все-таки наслаждается оригинальною и несколько ужасною красотою, сбегая без удержу по прекрасному южнобережскому шоссе от Байдар до Кикинеиза. Это самая характерная часть Южного берега. Только от Байдар до Кикинеиза горы действительно придвинуты к морю и стоят стена стеною. Какою стеною! Иногда не знаешь, стоит она или висит над вами. Вместо кирпичиков, в ней обозначились продольными и поперечными трещинами целые четырехугольные утесы; иногда эти страшные кубики едва держатся на вершине стены и нависают прямо над дорогою, тесно вьющеюся кругом ее подножия, с самым зловещим и угрожающим видом. Целые часы едете вы под ними и не можете оторвать от них глаза.

 

Мне случалось после проезжать этим места со спутницею, для наслаждения которой и предпринята была поездка. Женский дух оказался решительно не в состоянии выносить этого рокового соседства каменных громад. Моя спутница со страхом отворачивала свой взгляд от стены скал, чтобы встретить такую же страшную бездну моря, и от этой бездны, чтобы встретить опять непроницаемую твердыню скал. Я был принужден торопить ямщика, чтобы он скорее избавил нас от объятий грозной красоты, оказавшейся слишком мужественной, слишком не по силам для впечатлительности, привыкшей наслаждаться одним нежным и милым. Таковы скалы Южного берега. Они непрерывны и вместе разнообразны.

 

На солнце Крыма они переливаются разными красками от черной, от темно-красной до яркой белизны мела. То стоит уединенный обрывистый пик, недоступный даже козам, надежное гнездилище орлов, то сплошная, словно обрезанная сверху стена, чисто — крепостная ограда, из-за которой титаны могли бы бомбардировать Олимп. В середине этих тяжких толщ, выдвинутых из глубины земли непобедимою силою, вы замечаете черные щели, черные трещины. Это — червоточина титанической ограды. Это первые намеки на дробление, распадение. От этих жил пойдет незаметное, но неотразимое движение, и самые грозные твердыни потихоньку превратятся в свое время в тот хаос, среди которого мы теперь пробираемся, в каменный сор, осыпающий теперь их подножие и устилающий все скаты к морю. Эти розовые, зеленые, лиловые, полосатые камешки, то обточенные как яйцо, то нежные и тонкие как облатки, мириадами которых, будто драгоценными игрушками, шалит морская волна в минуты прибоя, из которых она набирает узорную мозаику морского дна, — все это те самые пики и стены, которые в настоящую минуту величественно купают в облаках свои вершины. Всех их изгложет Кронос — всеядное и ненасытное чудовище, для которого нет непригодной пищи, перед которым нет бессмертия даже для неодушевленной природы; всех их пожрет море, в утробе которого и рождение и могила сущего. Деревья растут на утесах Южного берега, как веники на старой ограде, пучками и в одиночку. Особенно приземистая, угловато-искривленная сосна. Куда ни залезла она, за что ни зацепилась! Иногда просто будто прилеплена сбоку. А то, видишь, набьются они в узкие трещины; сама зажата, как в тиски в своей каменной темнице, так высунет оттуда свои кряжистые ветки и тянется ими к свету, будто заключенный страдалец своими иссохшими руками. И у всех макушки к небу! Железная чудодейственная сила загибает их вверх, вопреки всем препятствиям. У иной, смотришь, почва идет строгою параллельною к стволу. Чем сыты, чем живы эти деревья отшельники, как роются нежные мочки их корней в этих каменных глыбах? — Однако они не только живы, эти деревья утесов, они несокрушимы. Морские бури их треплют без жалости, будто волосы на обнаженной голове, а они по-прежнему крепко держатся за свои камни, по-прежнему тянутся верхушками к небу и свету. Видно, и скала может родить, может питать своими жесткими грудями собственное порождение. Часто считают бесплодною душу человека, которая виновата только тем, что умеет производить свой особый специфический плод, а отказывается приносить плоды по заказному образцу.

 

Слева у вас скалы, справа южный лес, заполнивший собою хаос обвалов. Он сбегает к морю, по обрывам, вместе с этими серыми камнями. Вы его видите в темя; он теперь ярко-зелен, ярко-свеж; лианы дикого винограда и пахучего клематиса убирают его фантастическими гирляндами и беседками. Дачи, деревеньки, глубоко внизу, вырезаются на фоне зелени, серых камней и синего моря, игрушки игрушками. Сначала Форос, потом по очереди Мухалатка, Мшатка, Меласс, все одинаково живописные, одинаково дикие. Вы и не заподозрите отсюда с высоты, что в этой горной дичи ютятся изящные виллы, обрабатываются прекрасные, обширные виноградники; все это, конечно, поселения седой древности, хотя не о многих известно что-нибудь верное. Только Форос — имя совершенно историческое. На его месте была генуэзская колония Фори, а прежде того греческое поселение.

 

Я наслаждался горами только до 12-й версты. Тучи, носившие дождь, всю ночь собирались овладеть небом, но до сих пор солнце разгоняло их ползучие полчища. Наконец они сдвинулись, сплотились и разразились дождем. Это был не наш русских дождь, а страшный тропический ливень, каких я никогда не видывал. В течение 2-х часов, не прерываясь, сплошным потоком, с непостижимой быстротою лились небесные воды из прорвавшихся туч. Шоссе уже не было видно. Перекладная неслась по руслу бешеной реки, стремглав катившейся под гору. С боку, с гор и утесов прыгали, разбиваясь, кружась и пенясь, обдавая лошадей своими брызгами и подмывая им ноги, дикие горные потоки; они так ревели и сверкали, перебегая дорогу и низвергаясь в лесные пропасти, чтобы дорваться до моря, глухо шумевшего глубоко внизу, что их можно было принять за злых духов горной пустыни, поднявших неистовую пляску. Молния не вспыхивала, а разливалась, почти не прекращаясь, широким, ослепительным заревом. Ветер гнал дождь и град прямо в лицо, навстречу мне и лошадям, и они секли нас, как заряды дроби; град засыпал в перекладной все вещи сплошною белою скатертью. Бурка, зонтик — обратились в ничто. Привычные татарские лошади, не боящиеся ничего, останавливались со смущеньем и дрожью, видно, и у них кружилась голова от этих несущихся во все стороны вод, от шума и вихря, наполнявшего воздух. Ямщик несколько раз бросал вожжи и прятался от ударов града под навесом скал. Но надобно было, наконец, погнать и ямщика и лошадей. Мы неслись под гору с тою же безумною удалью, с какой неслись под нами, впереди нас и сзади нас, горные воды. Не знаю, отчего мы не опрокинулись десять раз. Мы вомчались во двор Кикинеизской станции вскачь, словно по пятам преследуемые врагом. Станция плавала среди пруда. Пройти и проехать было нельзя. С большими затруднениями, через телеги и дрова, провели меня задним двором в кухню, и то в воде выше щиколотки. На мне не было сухой нитки. К моему великому благополучию и радости, я застал смотрителя станции за утренним самоваром, в кругу опрятной и благочинной семьи. Горячий чай с деревенскими сливками и возможность сбросить с себя насквозь промокшие доспехи — чего другого мог еще пожелать, после этого крымского душа, самый избалованный счастливец.

 

От Кикинеиза до Алупки та же дичь, тот же хаос; вид скал делается менее поразительным, зато пейзаж морского ската здесь разнообразнее и прекраснее. Вы проезжаете дальше от гор, но ближе к паркам и дачам. Это место усеяно развалинами древностей; многочисленные мысы и бухты призывали поселенцев; бухты обращались в уютные пристани, на неприступных скалах, вступающих в море, воздвигались укрепления. Такие укрепления оберегали доступы на Южный берег не с одного моря, а и через горные проходы, от набегов горных жителей и степных чиновников. Развалины крепостей видны на мысе Кикинеизе, на Лименской скале, на скалах около "Старого прохода" через Ялту, Эски Богаз, как раз против Кикинеиза.

 

Такою красотою и таким удобством нельзя было не воспользоваться в те времена, когда человек еще свободно мог выбирать себе угол на земном шаре. Множество одичавших плодовых деревьев, несродных Крыму маслин, грецких орехов, смоковниц и одичавшего винограда, говорит о древней цивилизации этого края. Конечно, следов древности было бы здесь еще более, если бы Яйла постоянным разрушением своих береговых скал не погребала садов и жилищ человека под своими обвалами. Особенно местность от Байдар до Симеиза поражает хаотическим беспорядком. Тут утесы и камни насыпаны не только до моря, но и в самое море. Живописная Лимена вся осыпана этими осколками Яйлы. Верхние пласты известняка, иногда сильно наклоненные к морю, нередко лежат в кряже Яйлы на слое рыхлого глинистого конгломерата. Когда горные воды подмоют в течение лет эту зыбкую опору, тяжелый известковый пласт ползет вниз к морю по своей покатости, коробится и разваливается в куски. Татары рассказывают, что в старину не одна деревня в окрестностях Байдара и Кикинеиза спалзывала в пропасть. А о провале деревни Кучюк Кой (у Кикинеиза), со всеми ее дворами и мечетями, остался даже исторический документ в донесении князя Таврического императрице Екатерине.

 

За древнею пристанью Лимены, за ее дикими, скалистыми мысами, вы проезжаете как раз над Симеизом и видите, как на ладони, обширные палаты владельца (г. Мальцова), его парки и веселые дачки.

 

Но и после таких подготовок, въезд в Алупку является чем-то особенным, непохожим ни на что другое на Южном берегу, ни по ту, ни по эту сторону. Алупка — это святая святых Южного берега, это самое сердце его. Вся прелесть его красоты, вся его дикая поразительность, вся нега его воздуха, роскошь красок и форм, как в фокусе сосредоточена в Алупке. Кто знает Алупку — тот знает Южный берег Крыма в его самых тропических и самых драгоценных чертах. За Алупкою дачи и парки делаются просто сплошными. Сначала привольный Мисхор со своими знаменитыми старыми рощами лавров и маслин, единственными в Крыму, со множество прекрасных домиков, потонувших в парке, одно из любимейших и удобнейших мест для жизни туристов. За Мисхором, Кореиз, Гаспра, тесно населенные, тесно заостренные, перемешавшие свои каменные замки, свои изящные, залитые цветами виллы с глиняными татарскими саклями. Здесь вы проезжаете то по грязной, вьющейся улице татарской деревни, среди плоских крыш, грязных лавчонок, под далеко вытянутыми сучьями гигантских ореховых деревьев, то мимо затейливо изукрашенных решеток, ворот, беседок аристократических садов.

 

В тридцатых годах здесь жили довольно замечательные личности, игравшие серьезную роль в общественной жизни России, вожди той мистической партии, которая так сильно и так вредно влияла на волю императора Александра Благословенного, в последнюю половину его царствования: князь Голицын, известный министр народного просвещения и духовных дел, насадитель библейских обществ, преследователь свободной науки, княгиня Анна Сергеевна Голицына, баронесса Крюднер. Около Голицыной здесь составился целый кружок мистиков, также как и прежде, в придворную петербургскую эпоху ее жизни.

 

Мыс Ай-Тодор делает решительный перелом в Южном береге; от него берег поворачивает уже к с.-в. целым рядом дугообразных заливов. Оттого вы ясно видите Ай-Тодор из-за Алупки, и из-за Ялты. Оттого на Ай-Тодоре один из главных маяков Крымского побережья; оттого же Ай-Тодор играл роль в мореплавании и географии не только генуэзцев, но и древних греков. Редко где найдется столько развалин самого разнообразного характера, как на этом плоском и высоком мысе, далеко выдающемся в море. Тут и кладбище, и развалины храма, и циклопические памятники; тут были находимы колонны, водопроводы, статуи, монеты. Несомненно, что здесь был когда-нибудь христианский монастырь во имя св. Феодора; также несомненно, что здесь было в древности постоянное и значительное поселение и, конечно, крепость. От Ай-Тодора до Ялты берег можно назвать царским. Это область царских дач. Сначала дикая, запустевшая Верхняя Орианда великой княгини Елены Павловны, потом Нижняя Орианда великого князя Константина Николаевича и, наконец, Ливадия, принадлежащая царствующей императрице. Все эти имения чрезвычайно обширны, по масштабу южнобережских владений.

 

Самое замечательное из них — Ореанда великого князя. На Южном берегу нет местности красивее и оригинальнее Орианды. Природная красота ее даже выше Алупки. Хотя главный хребет Яйлы здесь ухе отходит от моря далее, чем в Байдарах и Алупке, однако очень высокие отвесные скалы надвигаются на самую дорогу и напоминают собою Байдарскую теснину. Лес гуще, чем где-нибудь. Но главная красота не в дороге, а вправо и вниз от нее. Огромные отдельные скалы разнообразной формы стоят над самым морем, ничем не маскируя своих недоступных ликов. Одни голые, другие в лесах, как в волосах. На самой высокой водружен крест, царящий над окрестностью. Если взобраться к этому кресту, окинешь одним взором лучшие уголки Южного берега. На другой скале, полевее, пониже, но тоже необыкновенно живописной, стоит белая колоннада в афинском античном стиле. Вырезаясь то на зелени, то на синем море, она переносит ваше воображение на счастливые берега Аттики, в Акрополь, полный белых статуй и белых колонн. Стоя под этой колоннадой, взгляните вниз, в пропасть, раскрытую у ног ваших. Вся эта пропасть налита лесами и парками, лесами такими же роскошными, как парки, парками такими же старыми и тенистыми, как леса. Вон под седыми, плакучими ивами, обнимающими землю, тихий, темный пруд с белыми лебедями. Вон целая длинная аллея, сплошь затканная виноградными гроздями сверху и с обеих сторон; по этой аллее могут ездить коляски. Цветники вокруг дворца — как яркие коврики. Сам дворец строгого стиля, огромный, правильный квадрат, ярко белеющий среди своих парков. В нем особенно хороши внутренний дворик и террасы, обращенные в воздушные сады. Трельяжи, цветники, фонтаны, ползучие сети роз и других растений окружают его роскошным образом. Широкий балкон на мраморных кариатидах глядит прямо на море. Но при всей красоте и правильности, стиль дворца я нахожу слишком европейским и слишком равнинным для такого горного мусульманского уголка. Самая дальняя скала шагнула уже в море. Она дополняет перспективу дикого величия. На вершине ее высокая мачта, укрепленная канатами, будто на корабле. Во время пребывания князя на этой мачте развивается его флаг. Эти кресты, мачты, колоннады, венчающие скалы, много содействуют живописности живописнейшего уголка Крыма. Прогулка по лесам и парка Орианды дает вам много наслаждения, особенно если вы увидите ориандский водопад с висячим мостиком в весеннее время, когда он наполняет свое темное, почти черное ущелье гулом и брызгами своих стремительных вод.

 

Ливадия имеет совершенно не тот характер, как Алупка, Орианда и другие знаменитые места Южного берега. Местность Ливадии нельзя назвать ни красивою, ни оригинальною (конечно, для Южного берега). По довольно покатому склону стелются вниз от дороги леса, сады и луга царской дачи. Ливадия и значит по-гречески луг, пастбище, то же, что по-малороссийски левада.

 

Богатство Ливадии не в скалах и пропастях, а в сочной зелени трав и деревьев, в широком пространстве виноградников. Если бы, при выезде на великолепное шоссе Ливадии, вы не заметили изящных столбов с золотыми императорскими орлами и гербами, вам бы не пришло на ум, что пред вами царственные дворцы. Бесчисленное множество небольших деревянных домиков Ливадии самой прелестной сельской архитектуры, не то швейцарской, не то итальянской, веселой телесной краски с веселой росписью, все обвитые ползучей зеленью, виноградом, глициниею, — рассеяны среди свежевспаханных гряд огородов. среди парников, оранжерей, виноградников, фермерских двориков. Везде видите работу и работников, хозяйственный скот, хозяйственные орудия, хозяйственный шум и движенье. Два дворца Ливадии — один Императрицы, другой Наследника — тоже какой-то воздушный, чисто южной и чисто сельской архитектуры, но уже не швейцарской, а скорее мавританской, напоминающей легкие формы вилл, украшающих берега Босфора и Золотого Рога. Наружные лесенки дворцов и притворы их в восточном стиле необыкновенно грациозны. Я бы всякому советовал посетить дворец Императрицы и полюбоваться на убранство его, полное вкуса и изящества, хотя и не особенно богатое. В спальне Императрицы милые узорные медальоны с Крымскими видами работы Айвазовского; есть и другие хорошие картины, особенно прекрасные большие акварели из кавказской жизни, не помню какого художника. Церковь при дворце — крошечная, но изящная, как игрушка. Это образец византийско-русского стиля; иконы писаны известными художниками, почти все по золотому фону, на старинный манер, со всею сухостью форм и наивностью выражения старых византийцев и наших староверов; так уютно и так пристойно в этом совершенно русском храмике, обильном деревянною резьбою, цветными стеклами и гранеными лампадками.

 

Кто будет в Ливадии, тот, конечно, сам досыта набродится по ее паркам, увидит богатство ее тропических растений, фонтанов, статуй, цветников; но, может быть, не всякий узнает и не всякий соберется посетить ту часть Ливадии, которая, по-моему, интереснее всех других. Вправо от почтовой дороги, вверх к Яйле, поднимаются зеленые, лесные крутизны, принадлежащие также Ливадии и переходящие постепенно в густой сосновый бор, покрывающий Яйлу. На этих альпийских высотах устроена ферма Императрицы, и воспитывается стадо дорогих швейцарских коров. Чтобы царственному семейству можно было иногда посещать эту горную ферму, славящуюся своим превосходным молоком и маслом, по скатам Яйлы, в густоте бора, проведено прекрасное шоссе. Проведено оно с замечательным мастерством. Едешь — не слышишь, словно не на гору, а по гладкой равнине. Зато же и делает оно повороты! Каждый поворот — поразительная картина. Где нужно, сняты деревья, заслонившие виды; где можно, дорога завертывает в такой угол, откуда всего лучше открывается перспектива моря и Ялтинской долины. На первом плане гигантские стволы сосен самой разнообразной формы, самых разнообразных положений; они охватывают вас настоящим девственным лесом, потому что до проведенья шоссе сюда почти нельзя было забираться дровосекам. На всяком шагу обрывы, утесы, широкие пропасти глубоко внизу, леса прямо над головою, леса под ногами. То одна беспредельная синева в раме лесной просеки, то вдруг засмеется всеми красками пестрая, веселая Ялта, прилегшая к своему голубому заливу, а то едешь зелеными, горными лугами, ровными и мягкими, покрытыми фиалкою и разноцветом, и совсем забываешь, что тут вблизи море, утесы, города и дворцы. Едешь, едешь — коляска повернула — стой! Как в волшебном представлении, исчезли сельские пастбища, и ты уже висишь над обрывом, а на дне обрыва вся Орианда! Словом, прогулка на ферму Императрицы от Яйлы через Орианду — в открытой коляске или верхом — это перелистывание живого альбома с самыми разнообразными и эффектными пейзажами Южного берега.

 

 

К содержанию: Евгений Марков: "Очерки Крыма. Картины крымской жизни, природы и истории"

 

Смотрите также:

 

Куэсты Крыма    Гидрогеология Крыма  Крым  Геология Крыма  Рассказы о древнем Крыме

 

Минералы Крыма  Крым. История, археология, топонимика   Горный Крым пещерные города

 

Ай-Петри  Крымское землетрясение 1927 года  Херсонес Таврический  Самоцветы Крыма 

 

Вулканы Карадага Чатыр-Даг в Крыму Кара-даг    Теория черноморского потопа - потоп в Чёрном море 

 

Чёрное море   Хребет Эчки-Даг    Аю-Даг Медведь-гора    Исар Кая (Чёртова лестница) над Шайтан Мердвеном

 

Пешком по Крыму - тропы для путешественников и туристов    Пещера Кизил-Коба