ОТ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКО-РУССКОЙ ДИГЛОСИИ К ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКО-РУССКОМУ ДВУЯЗЫЧИЮ

Смотрите также:

Современный русский язык

Сложение русского литературного языка

Радзивиловская летопись

Культура Руси 12 13 веков

Древняя русь в летописях

Развитие русской литературы в 18 веке

Языковедение

Пушкин

История и культурология

Карамзин: История государства Российского

Ключевский: курс лекций по истории России

Татищев: История Российская

Эпоха Петра 1

Упадок знания церковнославянского языка в Юго-Западной Руси как следствие двуязычия

Поскольку «проста мова» вытесняет церковнославянский язык, знание церковнославянского языка в Юго-Западной Руси приходит в упадок; это естественно при двуязычии, где имеет место не функциональный баланс языков, а их конкуренция. Правда, поскольку этот язык может культивироваться в ученых кругах, им больше здесь занимаются, чем в Московской Руси: именно здесь появляются фундаментальные грамматики церковнославянского языка (Зизания и Смотрицкого). Тем не менее, вне этих кругов его знание становится все более и более ограниченным. Итак, хотя в условиях двуязычия на употребление церковнославянского языка не накладывается специальных ограничений, как это имеет место при диглоссии, владение им распространено в существенно меньшей степени, чем при диглоссии.

О слабом знании церковнославянского языка в Юго- Западной Руси BXVI—XVII вв. имеем прямые свидетельства современников (см.: 3асадкевич,1883, с. 19 сл.; Архангельский, 1888, с. 8—9; Карский, 1896, с. 4—7; Харлампович, 1898, с. 417 сл.; Харлампович, 1924, с. 14 сл.; Титов, 1918, с. 281-282; Огиенко, 1929, с. 534 сл.; Огиенко, 1930, с. 93 сл.; Мартель, 1938, с. 68 сл.). Нередко польский язык оказывается здесь более доступным для понимания, чем церковнославянский.

Характерно, например, что когда князь Курбский послал князю Константину Острожскому — известному ревнителю православия — «Беседы Иоанна Златоуста», переведенные Курбским на «вожделенный и любимый, праотец прирожденный язык словенский», князь Константин, высоко оценив присланный перевод, * лЪпшаго ради выразумЪшя на Польщизну приложити далъ» (РИБ, XXXJ, стлб. 413) . Митрополит Михаил Рагоза в послании 1592 г. сетует на то, что «Учете святых писанШ зЪло оскудЪ, паче же Словен- скаго Россшскаго языка, и вси человЪцы приложиша[ся простому несъвершенному Лядскому [т.е. польскому] писашю...» 1(Акты Зап. России, IV, стлб. 42, № 32). В середине XVII в. •кгумен Исайя Трофимович Козловский констатировал, что многие православные священники, не понимая церковнославянских книг, обращались к книгам «на польском, легком для понимания языке» (Титов, 1918, с. 281—282, примеч. 321) . О том же говорится в униатском церковнославянско- польском лексиконе, изданном в Супрасле в 1722 г., в предисловии к которому мы встречаем сетования о том, что «сотный 1ерей едва славенскш разумЪетъ 1дзыкъ, невЪдяй что чтетъ в божественной службЪ». Это обращение к польским книгам, собственно говоря, и вызывает появление переводов на «просту мову», которая выступает в той же функции, что и польский язык.

Соответственно, в предисловиях к церковнославянским словарям, так же как и к переводам духовной литературы на «просту мову», мы регулярно встречаем ссылку на слабое знание церковнославянского языка, которое и мотивирует появление подобного рода книг (см., например, предисловие к словарю Памвы Берынды или к Учительному Евангелию 1616 г.). В предисловиях к югозападнорусским книгам можно встретить, далее, мысль о недоступности церковнославянского языка для «простых» людей (см., например, предисловие к Учительному Евангелию 1569 г. — Щепкина, 1959, рис. 12, ср. с. 233) . Указания такого рода явно не имеют в виду неграмотное население. Что касается словарей типа лексиконов Лаврентия Зизания или Памвы Берынды, то они вообще были предназначены исключительно для образованных людей и в первую очередь, видимо, для клириков. Вместе с тем, и переводы духовной литературы предназначаются для тех, кто недостаточно владеет церковнославянским языком — прежде всего, по-видимому, имеется в виду православная шляхта (мещанство в большей степени знало церковнославянский язык, поскольку он преподавался в братских школах — братства же были городскими ремесленными корпорациями).

Уместно отметить в этой связи, что и переводы с латинского на польский могут мотивироваться необходимостью «простого» языка для «простых людей» (см., например: Кле менсевич, 1965, с. 25, 29), что совсем необязательно предполагает ориентацию на низшие социальные слои. «Простой человек» выступает в подобном контексте как калька с homo rusticus, т.е. означает человека, не владеющего книжной латынью. Именно в этом смысле эпитет «простой» прилагается как к польскому языку, так и к его функциональному корреляту — «простой мове». Итак, подобно тому, как выражение homo rusticus определяет смысл выражения lingua rusti- са, «простой язык» оказывается соотнесенным с «простыми людьми».

Необходимо в то же время подчеркнуть, что заявления представителей югозападнорусской культуры о непонятности церковнославянского языка, о недостаточном знании его ориентируются на западную концепцию знания языка и понимания текста. В этой концепции, восходящей к Ренессансу, понимание текста предполагает возможность его интерпретации (пересказа своими словами), а знание языка — ак тивное им владение. Между тем, в условиях диглоссии не- рсонвенциональное отношение к языковому знаку в принципе исключает перевод как интерпретацию текста; толкование Текста, его филологическая критика здесь очень ограничены; Одновременно, основным типом знания церковнославянского языка является при диглоссии пассивное владение этим языком. Таким образом, то, что при диглоссии считается знанием, при двуязычии знанием не считается. Двуязычие приводит, с одной стороны, к упадку знания церковнославянского .языка (поскольку «проста мова» успешно с ним конкурирует и постепенно вытесняет его на периферию), с другой же стороны, — к переосмыслению самой системы требований, предъявляемых к литературному языку.

Противопоставленность указанных концепций и лежит в основании конфликта между культурами Московской и Юго- Западной Руси. С югозападнорусской точки зрения, в Московской Руси учат не читать книги. Так, в югозападнорус- ,Ском предисловии к сочинениям Иоанна Дамаскина говориться: «А бга ради не потакаем безумным, пачеж лукавым мнящимся быти учительми, паче же прелестником, IAKO сам %з от них слышах еще будучи во оной руской земли под дер- 'жавою московского цря. Глютъ бо они прелщающи юношъ /гщаливых к науце хотящих навыкати писатя, понеже во 4оной земли еще многие обрЪтаются пекущеся о своем спсе- рш, и с прегцетем заповЪдывают им глюще не читаите книг многих и указуют на тЪх, кто ума изступил, и онсица во книгах зашолся, а онсица въ ересь впал» (Востоков, 1842, с. 557, № 376). Эти слова принадлежат Курбскому, но Курбский выступает в данном случае как представитель югозападнорусской культуры; ср. примечание Курбского на полях перевода Иоанна Дамаскина: «С1я ерес в московской земл1 носится между некоторыми безумными, блядословят бо, непотреба рече книгам много уч1тис понеж в книгах заходятся ЧеловЪцы, сиреч, безумеют або в ерес упадают» (Архангельский, 1888, приложения, с. 121). Подобные высказывания [Можно сопоставить с фразой из письма XVI в. о «нелюбках (неприязни] старцев Кириллова и Иосифова монастырей»: ^Мнение — второе падение... Всем страстям мати — мнение» рем. в изд.: Иосиф Волоцкий, 1959, с. 369).

К содержанию книги: ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА